ого своего горя Яша спился и погиб: пьяным однажды вечером свалился в строительный ров с водой, в нем и утонул.
Маленького Додика, тогда шестилетнего, единственного оставшегося от них сыночка взяла на воспитание мать Яши, совсем почти неграмотная бабушка Сара, всю жизнь свою торговавшая на углу рынка подсолнечными и тыквенными семечками. Вот это да пенсия за родителей и был весь их доход на двоих, бабушки и внука. Додик рос на том же рынке, шпана шпаной, в десять лет уже помогал мясникам за потроха и квелое, остатнее мясо, относил его бабушке Саре и себе, бывало, выгадывал десятикопеечную монетку на мороженое. Но учился хорошо, ума ни у кого не занимал, хотя учителя ставили ему на вид дурные манеры, раннее курение и склонность к кулачному решению разногласий. Только мер крутых никогда не предпринимали, сочувствовали, все же круглый сирота.
Бабушка настояла, чтобы Додик получил аттестат за десятилетку, хотя они и очень маялись с деньгами. И тогда Сара Исааковна, старуха еще крепкая, вдруг огорошила внука совершенно невозможным заявлением – ехать сей же год в Москву, не откладывая. Додик поначалу решил, что единственная его родная в мире душа от множества прожитых лет вывихнулась умом, но потом к бабушке прислушался. А Сара Исааковна велела ехать к московскому дяде Полянскому, важному и богатому (Додик даже и не подозревал, что у него есть такой), падать в ноги и просить о помощи.
– Сопьешься у нас, как покойный Яша, или, еще похуже, в острог попадешь, с твоим-то озорством, – напутствовала его бабушка. – А там, кто знает, может, усовестится, поможет. Юзька еще совсем молоденький был, когда Яша мой сестру его увез. Он здесь ни при чем, а родители его померли, давно уж чертей на том свете веселят.
И Додик ехать согласился. Был он авантюрист по натуре, но легкий сердцем и, как покойный отец, редкой доброты. Ввязывался в пустые дела от молодечества, а не ради прибыли, ничто его и не держало. Другой бы на его месте и растерялся – как ехать? куда ехать? без денег, без точного даже адреса, – а Додик ничего, ему было раз плюнуть и два – растереть. Добрался до Москвы, страшно и смешно сказать, на «собаках», то есть на пригородных электричках, к тому же зайцем. На тех же станциях в ночь со взрослыми грузчиками подработает, а днем едет. Да еще дядьки-выпивохи, ночные тяжеловесы, на дорогу оделят кто чем – парень уж больно веселый.
Так он и доехал до столицы, но документы – аттестат, паспорт и трудовую книжку с двухлетним стажем уборщика на родном ему рынке, берег исправно. А одежка, не приведи господь, и изначально была будто с огородного чучела украдена, а от вокзальных трудов приобрела такой вид, что в Москве его то и дело тормозили милиционеры, долго вертели-крутили паспорт и прочие бумаги, расспрашивали с пристрастием, однако отпускали с миром. Такое славное и целеустремленное лицо было у ненормального парня, что один постовой сержант даже одарил будущего Ломоносова целой пачкой папирос «Астра». Последние пятьдесят копеек Додик извел на справочный стол. Хорошо еще, что улица Новолесная случилась от Белорусского вокзала неподалеку. Дошел пешком. А там вахтер суровый не пускает, не верит и гонит прочь. Додик дожидался дядю сперва на скамейке. За долгих три часа успел подружиться и с вахтером, нрава Додик был такого озорного и приветливого, что и с мумией Ленина бы подружился за это время в Мавзолее. Вахтер его зазвал пить чай с каменным пряником, спрашивал и дивился, слушая всю его историю, однако с сомнением качал головой. В родственные чувства дяди Полянского он не слишком верил. Однако вскоре пришел и дядя. Вахтер с точностью указал Додику на него.
Дядя Юзя как увидел племянника на пороге «дежурной» каморки у лифта, так схватился за сердце. Узнал сразу – столь похож он был на покойную сестру. И ужаснулся внешнему виду житомирского мизерабля, кошмарной, угольного цвета грязи на лице, худобе, почти скелетообразной. Правда, дядя Юзя из всего своего иудейского, высокого окружения слыл человеком самым порядочным, хотя и держался по отношению к лицам иных национальностей особняком. Но таково уж вышло его воспитание.
Додика в доме у Полянских приняли. Раечке и в голову не пришло отвадить и сбыть с рук долой пришлого сироту. Она, конечно, цокала языком, качала головой, но и рьяно взялась за обустройство жизни новоявленного ей родственника. А через день Додик сдружился уже и с двоюродными сестрами. Домашней, стыдливой Лялей и более бойкой Мирочкой. А еще через день и сама хозяйка дома Рахиль Иосифовна Полянская не могла понять, как это они умудрялись прежде жить без этого замечательного племянника и кому нужна была такая грустная жизнь? Тогда дядя Юзя и попросил об услуге ушлого Моисея Абрамовича Азбеля, обладавшего несусветными связями в «керосинке». К тому же совсем не так давно, может несколько лет назад, Моисей Абрамович уже пристраивал туда никудышнего Кадика и теперь не имел повода отказать и другому своему приятелю. Впрочем, ничего и никогда Моисей Абрамович не делал зря и задаром. А Юзя Полянский, знаменитый дирижер не менее знаменитого оркестра, мог быть ему весьма полезен. Азбель только удивился благотворительности в сторону бедного и сомнительного родственника, но тем дороже получалась услуга. Если уж пристроил «гирутене» Кадика, полного и глухого идиота, то найти место смышленому парнишке было нетрудно.
И из Додика получилось. В «керосинке» он учился на зависть, словно бы в нем проснулся давно заложенный в него на временный покой от Господа Бога невозможный по способностям инженер. Если его дядя, замечательный в своем таланте человек, слышал до последней ноты гармонию вверенного ему оркестра, замечал и намек на фальшь, то Додик так же видел любой расчерченный агрегат целиком, ему и не надо было искать ошибку – он по общему виду находил, где в непорядке любой, самый сложный чертеж. Да и не ограничивалось его знание только проектными чертежами. Додик собственными руками мог собрать и починить какую захочешь «железку» (недаром отец его был умелым часовщиком), да еще указать, как собрать лучше, усовершенствовать, а то и придумать заново. Он уже на старших курсах «керосинки» шел нарасхват. Додику всерьез предлагали остаться в институте, обещали блага и темы, но он не захотел. Не оттого, что институтский коллектив был ему неприятен – не сыскалось еще на свете такого места, кроме одного-единственного, где бы Додик не пришелся ко двору. Но об этом позже. И с жильем не виделось проблем. Дядя Юзя еще в первый же год прописал племянника у себя, и тетя Рая ни в какое общежитие не отпустила, хотя Додик и просился.
А только не сиделось Давиду Яковлевичу Туровичу, молодому специалисту, на одном месте. Еще на практике он условился, а теперь вот решительно поехал в район Нефтеюганска мастером на буровую. И надо сказать, что оказался в своем истинном предназначении. Хотя карьера его, и именно на буровой вышке, началась с курьезного случая на той самой практике. Случай, однако, на первый взгляд юмористический, мог обернуться и трагедией.
Буровой мастер, которому в подчинение был определен Додик, здоровущий и краснолицый детина, с неподходящей фамилией Плюгавый, гнал метры. Его поджимали сроки, планы и взятые через силу передовые обязательства. Потому люди его работали сверхурочно в выходные. А тут у Плюгавого, как назло, возьми и случись юбилей, и жена в обиде. И работяг без присмотра не оставишь, а старшим всем охота на юбилей. Что делать? А вот симпатичный, толковый парнишка, без году неделя, но уже соображает, что к чему. Плюгавый и оставил за главного оператора Додика. Ему и делать ничего бы не пришлось, только смотреть за приборами, а как дойдет бур до слоя, то опытные рабочие и сами знают, что следует предпринять. Додику же нужно будет потом только доложить. Поступать так Плюгавый не имел ни малейшего права, это было уголовно наказуемое за халатность преступление, но опять же – жена и юбилей. И Плюгавый оставил.
Глубина залегания была давным-давно промерена и определена в две тысячи семьсот метров, бур налажен, да и оставалось до отметки всего-то с полтора километра. Плюгавый покрутился, покрутился, дал последние указания и уехал вместе с помбура. А Додик остался. По сути, важнейшей работой теперь на буровой руководил недоучившийся студент. Но даже и опытный мастер, и самый мудрый геолог, конечно же, под землю не зрят, а на глубине «один и семь» лежал сюрприз. Пласт твердого базальта. И ничего страшного. Знающий мастер, который не первый день в «поле», сразу бы все понял и попросту сменил бы бур. И пошел бы себе дальше гнать метры.
Додик был на практике первый раз и ничего даже не заподозрил. Приборы показали отклонение, но бур продолжал себе работать, даже без перегрева. Значит, все в порядке. И из рабочих никто не суетился. Но вот уж и две семьсот, две восемьсот – а нефти все нет как нет. Додик тут же, по малоопытности, посчитал, что геологи ошиблись, и продолжал гнать дальше. Тогда он еще не знал, что этого не могло бы быть никогда. И бурил себе как ни в чем не бывало. А вот уже и две девятьсот прошли, и три тысячи, три сто, а нефти и не предвиделось. Пока над полем вдруг не прокатился громоподобный гул и перекрывший его душераздирающий крик.
Неправильный, вовремя не смененный бур вовсе не стал проходить базальт, а попросту уклонился вбок и под углом пошел себе вверх. И выскочил на поверхность у леска в поселке, на одиноком огороде бабки-сибирячки, которая на том огороде по летнему солнышку как раз пасла тихонечко козу. Бабку еле-еле потом откачали и водкой, и каплями пустырника, козу долго ловили всей вышкой по полям и перелескам. Еще пришлось закапывать здоровенную дыру, проделанную на огороде свихнувшимся буром. У Плюгавого юбилей, само собой, накрылся поганым ведром, вместе с гостями он прибыл на место происшествия. Назревал скандал.
Очухавшаяся бабка в лицах и красках за себя и за козу живописала всем досужим слушателям событие. И как сидела она посиживала, грела старые кости, а коза ее Люська паслась у плетня, и вдруг!.. Тут бабка начинала истово креститься и жмуриться от пережитого ужаса. Из-под земли с адским воем и грохотом в вихре летящей земли выскочил из преисподней железный черт. И бабка поняла, что настал конец света.