Ансамбль Аничкова дворца, где проводил детство Государь Император Николай Второй, отделялся от площади великолепным узорочьем чугунной решетки. Теперь в Аничкове расположился «Райпродукт», ведавший сельскохозяйственным инвентарем и машинами, текстилем, табаком и папиросами, кожей, обувью и галошами, стеклом, спичками и провизией… А дворцовые липы, сирень, вязы, помнящие царей, будоражили смолистым запахом набухающих почек так же, как и тогда, когда между ними по весенним аллеям скользили фрейлины, подбирая и приподнимая шлейфы платьев, прохаживались флигель-адъютанты в аксельбантах.
С угла Екатерининской и Невского Орлинский направился к Елисеевскому гастроному, остановился и оглядел его зал через огромные окна в стиле модерн, украшенные барельефами фигур и ваз. Там антоны колодины могли покупать из провизии все, чего душа пожелает.
На тротуаре рядом с Орлинским остановились и вытянули шеи к витрине две бывшие курсистки в поношенных коричневых пелеринах и зеленых платках-тальмах, приспущенных на плечи.
Та, у которой глаза ярче горели голодным блеском, пожаловалась подруге:
— Лика, а отчего последний раз по карточкам дали только полфунта хлеба, и очень скверного качества?
Лика ответила с мудростью, какую никогда не приобретали ни смолянки, ни бестужевки:
— Дай Бог, голубчик, чтобы и такой не заменяли этой гадкой крупой, и еще хуже — овощными, а то и фруктовыми консервами.
Самым доступным для петроградцев был суп из воблы и пшена. Даже картофельная шелуха, кофейная гуща переделывались в лепешки. Девушки при распределении хлебных карточек попали в самую, неудачную, «буржуйскую» 4-ю категорию, которой «наместник Петрограда», председатель Совнаркома Петроградской трудовой коммуны Зиновьев грозился выдавать по осьмушке на два дня, усмехаясь: «Чтобы запаха хлеба не забыли».
Минувшая зима выдалась ранней и суровой, в ноябре 1917 года начались обильные снегопады, продолжившиеся в декабре с метелями. Мостовые и тротуары покрылись толстым слоем снега и наледи. На Невском намело такие сугробы, что можно было прикуривать от огня тогда еще действовавших газовых фонарей. Совнарком принял декрет о введении всеобщей повинности по очистке от снега улиц, в который Ленин лично внес уточнение о привлечении к ней в первую очередь нетрудовых элементов. Курсисткам вместе с пианистками и скрипачками из консерватории надлежало чистить тротуары, а накануне революционных дат в числе петроградских «буржуев» — убирать в казармах отхожие места и в конюшнях навоз.
У витрины Елисеевского прибавилось народу, остановились поглазеть еще две дамочки из «нетрудовых». Одна — в приличном пальто и «котах» из войлока, другая — в жакетке, обутая в соломенные туфли с полотняными оборками.
Их разговор, как и у девушек, свелся к короткому обмену фразами:
— Вот вам и советская власть. Сами того хотели…
— Обманули нас большевики.
— Ленин говорит, что через десять лет все хорошо будет.
— Нам-то что до этого? Умрем до той поры с голоду или от тифа.
Эпидемия сыпного тифа свирепствовала в городе с февраля, безжалостно кося и так стремительно тающее население. Если в 1916 году в Петрограде жило около двух с половиной миллионов человек, то к 1920 году останется чуть больше семисот тысяч.
Орлинский зашагал по Невскому к Аничкову мосту над Фонтанкой в надвигающейся темноте по слабо освещенному городу. Из-за нехватки топлива с ноября на электростанциях начались перебои, ток подавался в дома, учреждения по 6 часов в сутки. После переезда в середине марта в Москву советского правительства подача электроэнергии даже на важные объекты или прекращалась на несколько дней, или ее хватало лишь на 2–3 часа вечером. Жилые дома в основном освещались свечами и керосиновыми лампами, но на уличные фонари керосина не было.
Иностранцы, побывавшие здесь в эту пору, писали в зарубежной прессе:
«Улицы едва освещены, в домах почти не видно света в окнах. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город. Молчание и пустота на улицах…». «Широкие прямые артерии, мосты, перекинутые через Неву, река, казалось, принадлежали покинутому городу. Время от времени худой солдат в серой шинели, женщина, закутанная в шаль, проходили вдалеке, похожие на призраков в этом молчаливом забытье…»
Мимо Орлинского прогрохотал трамвай с пассажирами, висевшими на подножках. В такой давке однажды зимой у дамы вырезали полотнище каракулевой шубы во всю спину, и это она выяснила, лишь выйдя из вагона. Иностранцы сравнивали немногочисленные петроградские трамваи с двигающимися пчелиными ульями.
Ддя автомобилей не хватало бензина и запасных частей, чтобы их ремонтировать. Тем не менее в опустившейся на город тьме бойко шныряли грузовики с солдатами, спешившими на обыски «буржуазных» квартир в поисках «сокрытых запасов продовольствия*. Заодно экспроприировались мебель, домашняя утварь, одежда, постельные принадлежности и так далее. С Гороховой то и дело выкатывали чекистские легковушки, направлявшиеся за арестантами.
Напоминая жирных грифов, пролетали шикарные автомобили — «хамовозы». развозившие красных вельмож. Эти-то, на ночь глядя, торопились куда? А, напримрр. на «комиссарские обеды». лукулловские даже по меркам мирного времени, они давались в Смольном по личному распоряжению Зиновьева. В Мариинском театре для бонз были зарезервированы специальные места. Ложа «С». числящаяся за президиумом Петросовета, закрывалась на особый ключ, во время спектакля ее дверь безотлучно сторожил капельдинер. Определенные ложи и кресла были закреплены за Смольным, высшими чинами наркоматов.
Санкт-Петербург, святой град Петров, стал Петроградской трудовой коммуной, поименованный теперь так в память Парижской Коммуны.
Комиссар Орлинский, не вынимая правой руки из кармана шинели. где сжимал рукоять офицерского кольта. перешел Аничков мост. Он добрался по глуховатым кварталам между Фонтанкой и Литейным проспектом до синематографа «Версаль». давно не работавшего из-за нехватки электричества. В его подвальном помещении пыталось выжить одноименное кабаре. набравшее свой штат из остатков блестящей ресторанной обслуги и эстрады Петрограда.
Бронислав Иванович быстро сбежал вниз по лестнице. переложил кольт в карман галифе и условленным стуком завсегдатая побарабанил в дверь. Она приоткрылась; вышибала. приветливо улыбающийся старому знакомцу, распахнул ее перед ним. У стойки гардероба швейцар в фуражке с полинялым галуном почтительно принял от Орлинского сброшенную шинель.
Оживившийся. засиявший глазами председатель наркоматовской комиссии стал самим собой: потомком старинного русского дворянского рода с Рязанщины — Виктором Глебовичем Орловским! На самом-то деле комиссар Орлинский являлся бывшим артиллерийским офицером, судебным следователем по особо важным политическим преступлениям, военным следователем по особо важным делам при штабе Верховного Главнокомандующего Русской армией, статским советником, а нынче — белым резидентом антибольшевистского разведывательного центра Орга: сокращенно от слова «организация». Никто в «Версале», конечно, этого ничего не знал о коммунисте с большим дореволюционным стажем Орлинском.
Господин Орловский прошел в зал, где с эстрады бархатным баритоном «со слезой» грек по происхождению, черноволосый, черноглазый красавец, любимец Петербурга Юрий Морфесси выводил:
Вы просите песен — их нет у меня:
На сердце такая немая тоска!
Так грустно, так грустно живется,
Так медленно сердце холодное бьется,
Что с песнями кончить пора…
Государь считал Морфесси лучшим в России исполнителем романсов и народных песен, даже приглашал к себе петь, чего не удостаивался и Шаляпин. Теперь за обласканными царем артистами, особенно Императорских театров, разъяренная чернь иногда гонялась с револьверами.
В «Версале», куда случайные и незваные гости почти не забредали, таких неприятностей пока не происходило. Кухней ведал бывший повар фешенебельного ресторана, обличьем больше напоминающий чванливого дворянского предводителя.
Круглолицый, с окладистой бородкой, он за порогом кухни носил прекрасно сшитые на заказ драповое пальто, темные брюки, серый пиджак и касторовый котелок, любил приговаривать:
— За мой обед жену можно бросить и всякие удовольствия забыть!
Белая колоннада, отделяющая зал от бельэтажа с кабинетами, придавала заведению некоторый шик. За его столиками перемешались бывшие купчишки и нынешние столоначальники, содержанки и кокотки, спекулянты и «фартовые», как прозывались воры, в общем — всевозможные прожигатели столь дешевой по нынешним временам жизни. Один револьверный выстрел, и тебя нет! Между тем, чтобы поддержать жизнь, следовало обладать немалыми средствами.
Здесь смешались самые разные моды. Дамы с прелестным бюстом были в платьях, декольтированных еп со еиг — «под сердце»; обладательницы красивой шеи, но плоской груди — с «круглым» декольте; а те, кого природа наградила отличной спиной, предпочитали корсаж с мысообраэным вырезом сзади и спереди. Белое, голубое, светло-коричневое…
Впечатляли одеяния с разрезом от бедра, в котором мелькало трико телесного цвета. Царили и новомодные блузки с так называемым «верхним просветом». Через эту прозрачную вставку виднелась стягивающая лифчик пестрая шелковая лента, так же призывно просвечивали кокетливые кружева тонкой нижней батистовой рубашки.
Орловский, поправив очки, которые вынужден был носить после контузий на русско-японской войне и покушения при расследовании, покосился на угловой столик, где загулявшего советского начальника во френче обнимал жирный франт в смокинге. Напротив их набеленная, с ярко накрашенными губами дама курила папиросу, жеманно пуская дым «товарищу» в лицо. С другой стороны от него сидел юркий человечек с бумагами в руках, видимо, уже приготовленными на подпись.
Здесь Орловский, на которого работали в Петрограде десятки агентов, проникшие во многие советские учреждения, встречался со своими основными разведчиками. Он поднялся в бельэтаж в обычно резервируемый для него кабинет, удобный на случай опасности ближним выходом через кухню на улицу. Едва опустился на плюшевый диванчик перед столом, как в арке, у входа, тотчас вырос немолодой официант по имени Яша.