— Не Степку Куку, часом, с Питера пришили?
— Нет, энтот, кажись, с Вологды был. А вот кончил его за липшее слово, вроде б, петроградский какой-то аховый.
— Ничего тут не меняется, — проворчал Затес-кин, — словно и ЧеКа в городе нету.
На что Антошка Воробьиный Нос огорченно произнес:
— Что вы, Сила Поликарпыч, изволите говорить? Какая сволочь в этой Чеке! Как мы вас с огольцами вспоминаем-то. Вот времена-то были… Что фартовые, что сыскные — все относились друг к дрУжке с понятием. Всяк свое дело знал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал. А нонче? Чуть что — сразу к стенке ставят.
Затескин двинулся на Хитровскую площадь — центр злачной жизни, ее чрево с рынком из мрачнейших проулков-закутков в рядах, извивах покосившихся деревянных двухэтажных домишек да облупленных каменных трехэтажных корпусов ночлежек «Сухого оврага» между Яузским и Покровским бульварами. Туман от Яузы плыл и курился по этой низине будто от нечистот или смрадного дыхания кишащего здесь и грязно пирующего человекоповала.
Вот во что превратился огромный пустырь, заросший деревьями и кустами, иссеченный оврагами, в прежние времена «вольное место» для бродяг, хотя являлось оно одичавшей усадьбой генерал-майора Н. П. Хитрова Когда-то здесь на одном краю располагалась его дворня, стояли конюшни, глубоко уходили в землю погреба и подвалы, а на другом конце жил сам Николай Петрович.
Привычно топал Затескин по территории, известной ему не хуже, чем в свое время Смолину Сухаревка, примечая, куда и зачем мечутся вокруг тени. Рысили на работу «поездошники», выхватывающие на бульварных проездах, в глухих переулках, на вокзальных пятачках из верха пролеток и «моторов» баулы, узлы, чемоданы. Степенно двигались на разбой «деловые» с револьверами и фомками. А больше мельтешили по нынешнему бедному наварами времени хшровцы с чайниками да ведерками за водой к реке.
Первым делом сыщику надо было отметиться в «Каторге», трактире-низке, в доме, принадлежавшем до Советов Ярошенко, закрывающемся к полуночи, когда самые отчаянные гуляки валили гуртом допивать в «Утюг» — в лицевой дом, выходящий торцом на площадь. «Каторгой» же когда-то владел знаменитый укрыватель беглых и разбойников Марк Афанасьев, потом трактир перешел к его приказчику Кулакову, как и ряд домов между Хитровской площадью и Астаховским переулком. Этот огромный участок, где царили «волки» «Сухого оврага» и «утюги», прозывавшийся «Кулаковкой», был настолько зловещ и кровав, что полицейские в форме туда не совалась, но именно потому-то отсюда обычно и начинал свой обход Хитровки господин розыскной агент Затескин.
Красными огнями сквозь закоптелые стекла светилась «Каторга». Затескин рванул низкую дверь в полуподвал и вмиг окунулся в гам, дикие распевы и звон посуды. При появлении его богатырской фигуры на пороге сей бал воров и свадьба нищих враз смолкли.
Из глубины залитых водкой и пивом столов хрипатым голосом поприветствовали легендарного здесь сыщика, исчезнувшего из местных пенатов после отречения от престола царя:
— Со свид аньицем, Сила Поликарпович! Не чаяли уж на энтом свете свидеться с вами.
— Здорово, ребята! — гаркнул Затескин. — Не легашом от краснопузых властей я к вам прихондо-рил, а по частному своему делу.
— Садись, Сила Поликарпыч, гостем будешь, выпить купишь — хозяином будешь!
Затескин, бросив деньги на стойку, приказал буфетчику:
— Налей всем в препорцию, а мне — полштофа и пива да подай копченой рыбки.
В зале благодарственно взревели. Затескин прошел в угол и опустился на свободный стул, сняв котелок, примостился за столом.
Гульба и веселье в «Каторге», этом самом буйном хитровском притоне, бирже воров и беглых, снова обрели прежнюю силу. Сила Поликарпович стал медленно выпивать и закусывать, пристально поглядывая в направлении нужного ему здесь Аристарха Палестова, неподалеку изнывающего в тяжелом похмелье за пустым столом. Этот бывший артист, затем пьяница-сочинитель водевилей, теперь же окончательно спившийся босяк, больше известный хитровцам под прозвищем Палестинский, проживал рядом, в надворном флигеле ночлежки Ярошенко на нарах в квартире № 27, исконно называвшейся «пи-сучей» и «благородной».
Первыми жильцами ее были еще в 1880-х годах запойные супруги-дворяне под кличками Князь и Княгиня. Он был слепым стариком, умеющим безошибочно подносить стакан к губам да диктовать на французском письма к благодетелям, бывшим знакомым, хорошо известным в свете, которые писала его беззубая жена. Гонцы с посланиями Князя получали самые крупные подачки. Им страшно завидовали конкуренты из менее «аристократических» жилищ в ночлежках Орлова и Бунина: бывшие чиновники, выгнанные со службы офицеры, попы-расстриги, кропавшие и лично разносившие письма-слезницы наудачу по адресам.
Теперь принявший у них черед Палестинский верховодил в № 27 спившимися с круга оперным басом, ресторанным метрдотелем и бригадой бывших переписчиков театральных ролей. На труды этой постоянно похмельной и голодной хитровской элиты резко упал спрос, так как по нынешним временам никому не было дела до писем-слезниц. В связи с этим Сила Поликарпович рассчитывал без труда нанять Палестинского в ищейки, каковой «драматург» у него уже работал.
Затескин кивком пригласил Палестинского к столу. Тот приблизился и плюхнулся на стул, трагическим жестом провел тонкими дрожащими пальцами по сальным патлам. Сила Поликарпович молча налил ему стопку, артист судорожно выпил.
Еще стопку пришлось ему опрокинуть, чтобы обрести дар речи, которую, впрочем, сыщик быстро оборвал:
— Погодите благодарить, господин Палестов. Я вам и денег дам, ежели займетесь по моему делу-с.
Бывший артист величаво тряхнул головой, патетически продекламировав:
— Всемерно готов вам помогать в сей грозный для отечества час!
— Запомните, пожалуйста, нужную мне персону: Степка Кукушкин, Кука, громила из петроградской банды Гаврилы. Он сюда привез ворованные коллекционные драгоценности.
— Батюшки мои! Так это не сыск по нуждам Белого Де, ла и даже не монархистов? Опять уголовные? Отнюдь не квинтэссенция хорошего тона.
— Сейчас, Аристарх Матвеевич, на Москве сплошная Хитровка и все — уголовники, начиная с Ленина и Троцкого. Не извольте-с переживать! А вот что вас должно интересовать. — Он указал под стол, где раскинул на коленях фотографии сережек и сапфира.
— О-о, — глядя туда, забормотал сочинитель, — их грани играют словно в продолжительном дивертисменте с фокусниками, балеринами, акробатами и куплетистами!
— Что-с?
— Я повествую о своем впечатлении от столь отменных вещиц.
— Так беретесь, господин Палестов?
Слипшаяся прядь волос упала на лоб собеседника от резкости его кивка. Затескин неприметно сунул Палестинскому в ладонь кредитку, взял свой котелок и, уходя, указал на стол:
— Соблаговолите допить и закусить, Аристарх Матвеевич. За все уплачено-с.
Следующим пунктом затескинского маршрута стал дом Румянцева, где располагались трактиры «Пересыльный» — место сбора бездомных, нищих, барышников — и «Сибирь» уровнем повыше, облюбованная ворами и крупными скупщиками краденого. Сила Поликарпович, направляясь туда, поглядывал по сторонам и во многом не узнавал преобразившуюся за год его отсутствия Хитровку. В 1917 году после красного переворота ночлежники «Утюга» отказались платить сдатчикам квартир, их примеру немедленно последовали все хитровцы. Жаловаться арендаторам уже было некому, и они исчезали потихоньку, опасаясь получить финку в брюхо вместо платы за постой.
Первым делом революционные хитровцы разворотили каморки, где под досками пола обнаружили склады бутылок водки. Воодушевленно выпили их, а в наступившую зиму истопили в печках и сами доски, и деревянную облицовку стен. С морозами на Хитровку навалились люди из близлежащих советских учреждений и довершили разгром, растащив отсюда по своим квартирам все деревянное, вплоть до обрешетки крыш.
Весной 1918 года ютиться в домах без крыш, окон, дверей остались самые оголтелые, а каменные быв* пше ночлежки превратили в трактиры и таинственные подземные жилища. Там в глухих норах, подвалах- «занырах» как ни в чем не бывало действовали «хазы», «малины», «долушки», где головорезы и воры гулеванили, «тырбанили слам» — делили добычу, отсыпались и резвились с «марухами» от «скока» до «скока».
В эту ночь трактир «Пересыльный» после убийства «залетного», то есть немосковского вора, как и утверждал Антошка Воробьиный Нос, был закрыт. Затескин зашел в соседнюю «Сибирь» уже без шумихи, встретившей его в «Каторге», потому как по Хитровке успело распространиться, что Сила Поли-карпооич «шарится» тут по личным делам.
По сыщицкому обыкновению он выбрал в зале удобный для обзора столик в углу. Снова заказал водки и пива с копченой рыбой, сочетание чего предпочитал в здешних грязных застольях, так как другой местной выпивкой и закуской впору было получить пищевое отравление незакаленному, не проживавшему тут человеку.
Теперь Затескину потребовался Митя-монах из квартиры «странников», находившейся в доме, когда-то принадлежавшем Румянцеву. Население ее состояло из огромных молодцов, опухших от пьянства, с косматыми бородами, гривами, которым мыло и расческа были неведомы. Изображали они из себя иноков и паломников, отправившихся в святые земли, хотя имели единственный «сан» пьяницы, а дорога их пролегала от Хитровки до ближайшей церковной паперти или до домов замоскворецких купчих и обратно с выпрошенным-вымоленным подаянием на последующий пропой.
Поделившись спозаранку в кред ит, такой «странник» облекался в драный подрясник, пристраивал за плечами котомку, на голову — скуфейку, а если зимой, то иной раз припускал по снегу и босиком, чтобы больше подали. В котомке у него находился «мо-щевик» со лжемощами святых на любой вкус, а также разнообразная дребедень для обирания темных, но богатых купчих: щепочка якобы от Гроба Господня, который, как известно, каменный; кусочек лестницы, какую праотец Иаков во сне видел, и так далее.