«Паломники» эти имели обычно меж хитровцев иронические клички. Однако Митя-монах так прозывался, потому что действительно когда-то был послушником в Оптиной Пустыни, откуда его выгнали за пьянство, и занимался он теперь своим «странническим» ремеслом с неподдельным уважением к церковности. Его в «Сибири» Затескин вскоре обнаружил сиротски сидящим с краю за одним из столов в таком же жалком состоянии, что недавно и Палестинский.
Затескин позвал Митю и тот, утирая со лба холодную испарину, признательно кланяясь заросшей, давно не стриженой башкой, побрел к его столу. Приблизившись, Митя-монах перекрестился, ударил поясным поклоном и, заграбастав налитую стопку, метнул водку в пасть с выбитыми зубами. Крякнув, присел на край стула и стал, отдуваясь, поглощать предложенное пиво, буровя Затескина преданным взглядом. Поставил опорожненный стакан, вытер рукавом рот и жалобно спросил:
— Что же они с царем-батюшкой исделали?
Затескин задумчиво разгладил бакенбарды и с горечью произнес:
— Нельзя-с быть земле русской без государя. Вот проворонили освобождение из Тобольска царевой семьи, когда ее старые гвардейские унтер-офицеры охраняли, теперь там у красноармейцев труднее отнять… Одна надежда на Добровольческую армию…
Митя с сомнением покачал головой.
— А вот толкуют людишки, что иеросхимонаха старца Аристоклия со Святого Афона спросили о нашей Белой армии, а он: «Ничего не выйдет, дух не тот». И было также в начале года в усыпальнице отче Иоанна Кронштадтского. Раннюю обедню тогда отслужил прозорливый старец, протоиерей отец Михаил Прудников. Один из прихожан сказал ему: «Отец Михаил, Россия гибнет, а мы, дворяне, ничего не делаем, надо что-нибудь делать!» На это старец ответил резко: «Никто ничего поделать не может до тех пор, пока не окончится мера наказания, назначенного от Бога русскому народу за грехи».
Сила Поликарпович вздохнул удрученно.
— Как бы сами-то русские не кончились. Недаром писатель Достоевский говорил, что ежели от русского человека отнять-с Православие, то от него, в сущности, ничего не останется.
Он выпил рюмку и, завершая скорбную тему, перешел к предмету сыска:
— Надо, Митя, послужить святому делу, полные подробности которого сообщать я тебе не могу-с. Одно скажу: требуется разыскать петроградского бандита Степку Куку, который прибыл сюда с ворованными драгоценностями. Вот, гляди…
Сыщик показал ему из-под стола фотографии сережек и «Сапфира-крестовика».
Митя-монах, благоговейно глядя на сапфир, стал креститься со словами:
— Красоты несказанной дивный камень со знаком християнским, будто светит из римских катакомб, где первые християне скрывались! Я такой бесплатно тебе буду искать.
— Не горячись. Дело денежного сглазу, конечно, боится, но ежели найдешь следы «Крестовика» аль серег, хорошим угощением тебя не обижу-с.
Митя-монах тряхнул головой и взволнованно заверил с загоревшимися глазами:
— Пра-слово, Сила Поликарпыч, эти вещи нашими обязательно будут! У меня на то вроде знамения от моих предков имеется.
— Каких таких предков? — недоверчиво бросил Затескин.
— А вот в свое время узнаете!
Сила Поликарпович, оставив и этого ищейку со взятой им выпивкой и закуской в раздумьях, продолжил свой обход Хитровки. Довелось в эту ночь ему пить и в «Утюге», разговаривать в проулках с разными хитровцами-хитрованцами, дважды еще отбиваться от «портяночников».
В результате к утру Затескин был порядочно пьян, потерял кашне. В грязных пятнах оказался неоднократно падавший его котелок и нечист макинтош, но господин сыщик теперь знал наверное: как он и предполагал, Степка Кука обосновался на Хитровке.
Глава четвертая
Утром Сила Поликарпович отсыпался в собственной квартире одного из домов на Елоховской площади.
Когда далеко за полдень сыщик проснулся, прислуживавшая ему с давних пор пожилая богомольная бобылка Глаша уже почистила верхнюю одежду барина и приготовила крахмальную сорочку к свежему костюму. Жил он, как когда-то и Смолин, с единственной этой прислугой, только черепахи не держал, потому что не уважал панцирных тварей, взять хотя бы особенно ему неприятных блох и тараканов, о чем Сила Поликарпович постоянно поминал в своем присловье.
Поднявшись с кровати, Затескин помолился на почерневшие, старинного письма иконы в углу спальни. Отодвинул занавеску на окне, глянув на широкий двор, давно не убираемый без дворника: посередине ржавел старый автомобиль, в грязи валялись металлические части выброшенной кровати.
Он со вздохом перекрестился на близкий купол Елоховского собора, укорив нынешних нарушителей жизни:
— Э-эх, закусай вас блохи с тараканьи.
Потом Сила Поликарпович долго пил крепкий чай. Внимательно оглядел себя в зеркало, подбрил бакенбарды. Ближе к вечеру оделся, повязав неизменный шелковый галстук, надел серый макинтош с новым бордовым кашне и снова отбыл на Хитровку собирать у ищеек заказанные им давеча сведения.
Встреченный им Аристарх Палестинский точно отрапортовал Затескину, что заядлый бильярдист Степка Кука торчит в трактире с бильярдным залом поблизости, на Солянке. Сила Поликарпович поблагодарил агента, пожелал ему на будущее таких же успехов и двинулся на эту улицу.
Трактир на Солянке с матерыми мошенниками-бильярдистами Затескин хорошо знал. Он остановился перед входом в него и отметил лишь одно изменение уличного ландшафта: новую вывеску «Торгово-промышленный комитет» на доме поблизости. Толкнул дверь трактира, по-прежнему голосисто прозвонившую бубенчиком, и прошел через зал прямо в бильярдную с несколькими столами и толпой публики, наблюдающей за игрой, пьющей с официантских подносов, сидящей вдоль стен с сигарами в руках и просто слоняющейся туда-сюда.
Затескин разыскал Степу Куку по приметам, также подсказанным Палестинским, и, пристроившись за спинами зевак, с вниманием принялся разглядывать петроградского вора. Русоволосый, кудрявый, лет тридцати, Кука, сдвинув картуз на затылок, разгоряченный от водки и игры, а шары он гонял с утра, сидел в полосатом жилете поверх атласной розовой рубахи в кресле невдалеке от бильярда. Он отдыхал и покуривал папиросу, по-воровски держа ее огоньком к ладони. Несмотря на расслабленность, цепкими, прищуренными глазами Кука шарил по сторонам, прожигая насквозь каждого, будто ожидал нападения.
Присмотрелся Сила Поликарпович и к общей расстановке сил у этого бильярдного стола, на котором покуда играли незначительные персоны. Тут словно перед решительной атакой собрались самые отпетые проходимцы здешнего заведения. В разных точках, будто воронята, ждущие падали, толклись «припевалы»: имеющие толику из выигрыша, помогающие игроку- «туманщику» усыпить бдительность обыгрываемого «сгрюка». В их числе были первые помощники шрока — «музыканты», при необходимости запутывающие жертву в обстоятельствах игры. Весело крутил глазками-пуговками невдалеке ражий Сема-«полковник», получивший прозвище как главный распорядитель и постановщик этого спектакля. Он принимал ставки игроков и выплачивал доли выигрышей, отвечал за подачу выпивки к столу, умиротворял спорщиков, вышибал хулиганов и недовольных.
Сыщик размышлял, кого ж они собираются затянуть в игру и обчистить, не Степку же Куку, который наверняка знал подобные фокусы наизусть. Для этого стал Затескин отыскивать взглядом «барабанщиков»: подступающих к кандидату в жертвы, чтобы по возможности узнать его расположение к игре, кредитоспособность, свойства характера и так далее.
«Барабанщик» Егорка Двухрядкин крутился около осанистого гражданина в военном френче, посиживающего невдалеке от Куки в таком же фигурном кресле для уважаемых гостей. Волосы граждан-чика был аккуратно расчесаны, надменный взгляд суров, спина пряма, яловые сапоги начищены до блеска, одна нога картинно заложена на другую. Ни дать ни взять — отдыхающий от строевой службы офицер Императорской армии.
Спектакль же, очевидно, рассчитанный именно на этого бывшего или нынешнего военного, начался. К столу величаво прошагал высочайшего класса игрок Костя Громобой, знаменитый также своей способностью «туманить». К нему вмиг кинулись «припевалы», приветствуя и уважительно называя Громобоя Константином Ивановичем.
С придыханием сообщил «барабанщик» Двухряд-кин «стрюку»-военному:
— Константин Иванович Громкий пожаловали — крупнейший промышленник-с, имеет подряды с советским правительством, принят самим Лениным, помешан на бильярде.
Гигант Костя в распахнутом пиджаке поверх белоснежной сорочки ослабил узел галстука в горошек и поймал за ухо якобы пытавшегося прошмыгнуть мимо маркера Сильвестра, вскричав:
— Ах ты, мерзавец! Порядочно же вчера меня наказал! Отчего сразу не заявил, что ты маркер?
Сильвестр заверещал, извиваясь ужом:
— Помилуйте, товарищ Громкий! Пол-Москвы знает, что я от бильярда живу.
Громовой брезгливо отпустил его ухо, достал платок и вытер пальцы.
Рядом с ним вырос один из «припевал» и попросил смиренно:
— Сыграйте, пожалуйста, со мной.
Костя воззрился на него.
— Ты не маркер ли? Гляди, я люблю играть для удовольствия, не для интереса.
— Какой маркер, Константин Иваныч? Я из торговцев, да лопнуло дело под новой властью. Бедствую, хоть бы выиграть у вас на расходы, у добряка.
Стол «как раз» освободился, взялись они между собой играть. Костя мазал, его шары даже прыгали за борт. «Припевала» лихо выигрывал у него партию за партией, Громовой удивлялся его искусству. При расчете Сема-«полковник» держался поближе к военному, чтобы тот видел, как он обсчитывает товарища Громкого. У глотающего же рюмку за рюмкой водки Кости деньги между тем как бы случайно выпадали из карманов, когда он доставал портсигар.
Наконец военный вмешался:
— Эй, уважаемый, — окрикнул Сему-«полковника», — вы уверены, что правильно сдачу даете Константину Ивановичу?
— А что? — жалко улыбнулся Сема. — Неужели ошибся?
Костя широко повел рукой, «туманя»: