Колотиков снова вынырнул на Гороховую уже за полночь. Поеживаясь от прохлады, он надвинул картуз поглубже и двинулся куда-то уже глухими улочками.
Резидент нагнал его около арки, ведущей во двор двухэтажного особняка, и, уперев ствол револьвера в спину провокатора, приказал:
— Поворачивай в подворотню, шваль, сейчас побеседуем начистоту.
Привратник вздрогнул, обернулся и, узнав Орловского, обреченно произнес, переходя на «ты»:
— Ей-Богу, всеми печенками чуял я, Бронислав Иваныч, что не обхитрит тебя Целлер.
Орловский подтолкнул стволом между лопаток теперь еле плетущегося Колотикова.
— То ты, каналья, во мне контру учуял, то мудреца несусветного. Хватит молоть! Рассказывай все как есть, иначе останешься здесь навсегда.
Привратник остановился и обернулся, привалившись спиной к кирпичной стенке, выщербленной, словно около нее уже кого-то расстреливали. Взглянул в глаза Орловского и устало сказал:
— Мне теперь куда ни кинь, всюду клин. Расскажу правду — Целлер убьет, совру — ты прикончишь. А главное, Андрейке я уж никак не помогу.
— Где он все-таки?
Иван Мокеевич тряхнул головой, стянул картуз и вытер им вспотевшее лицо.
— Да вроде как в заложниках у Целлера. Тем, что сына ему отдал, я окончательно и продал душу свою чекистскому дьяволу. Оно как получилось? Стал Целлер меня тогда допрашивать, я про портсигар-то ему все и выложил. А они (Густавсон там тоже был — такой маленький) принялись меня все равно по спине — бить, почки отбивать. Я ими и так маюсь, смерть моя подошла. «Чего еще надобно? — спрашиваю. — Все исполню». Целлер и начал меня сговаривать против тебя на дело.
— Именно против меня? — спросил Орловский, видя, что, оказывается, его персоной, даже не появись он на Гороховой, и так бы чекисты занялись.
— Ага, Бронислав Иваныч. Ты ему, видать, был с самого начала нужен. Мы кумекали, как мне за тебя в комиссариате взяться, когда я из ЧеКа выйду. А тут ты сам выручать меня, мерзавца, пожаловал. Лишь ты на проходной появился, Густавсон ко мне в камеру забежал и приказал действовать по обстановке. Ну, а потом Целлер продолжил наш театр. Сына же моего, беспутного пьяницу, они позвали служить в свою отдельную роту ЧеКа. Андрейка согласился, ему, дураку, и на такое пойти, что штоф вина выпить…
Слезы текли по лицу старика, они тонули в его усах, бороде. На губах Колотиков их слизывал почти беззубым ртом, продолжая — мямлить:
— Я Целлера да Густавсона просил, чтобы не отнимали сынка-то единственного у меня, супруга моя от тифа зимой померла. Мало им, что ли, из меня, православного, Божью душу вынуть? А они: «Разве мы отнимаем сына? Он человеком при нас будет». Не знаю, чем Андрейка у них занимается. Я тогда после ЧеКа, как ты велел, с нашей старой квартиры съехал, и он у них в казарме где-то за городом живет. Чего там делают? Может, людей расстреливают… Тем убивцам перед казнью по бутылке спирта дают, я на Гороховой слыхал, Господи.
Переживания чекистского агента, определившего сынка в расстрельную команду, Орловского не занимали, и он вернул разговор в нужное русло:
— В чем же должна состоять твоя работа со мной?
— А вот сегодня послали тебя попытать про происхождение. Тот ли ты, за кого себя выдаешь.
— Ну и как сейчас оценили на Гороховой твой отчет? Кому ты рапортовал?
— Сам Целлер выслушивал, — вздохнул и вытер картузом мокрые глаза Колотиков. — Какое у него впечатление, не могу знать. Он свои мнения и мыслишки прячет наглухо. Я подробно доложил наш разговор и твои ответы, возмущения. Он приказал за новым заданием явиться через три дня.
Орловский спрятал кольт в карман шинели, проговорил мягче:
— Вроде не врешь ты мне. Теперь вот что скажи. А почему ЧеКа решила мной заняться, как думаешь?
Старый привратник взглянул на него как многоопытный человек.
— Об этом мне не докладывали. Но думаю, что не поверили на Гороховой в ограбление твоего кабинета. Ты в ограблении у Туркова сомневался, а чекисты — у тебя.
— Выходит, что один Турков глупый, — усмехнулся резидент, — заподозрил лишь твою особу.
— Нет, — покачал головой Колотиков, — умен и Мирошка. Я так подумываю, а не сдал ли он меня дружку своему Целлеру для того, чтобы против тебя чего вынюхать?
— Вон даже как? И ты не прост, Иван Мокеевич. Хитроумие сразу различаешь.
— Эх, Бронислав Иваныч, будь я вам всем под стать, разве ж мне почки на Гороховой стали отбивать да пьяного сына душегубом делать? Однако насколько моей смекалки хватает, тебе подскажу, что в последние дни прямо ополчился против тебя Целлер. Затягивали-то они меня с Густавсоном в это дело больше, думаю, на всякий случаи. А вот задание к тебе домой идти давали вчера уже специально, словно после той кражи еще разведали про тебя что-то подозрительное.
Орловский понял, что это «что-то» наверняка паспорт Захарова-Захарина. Значит, нашли его чекисты после перестрелки офицеров с гаврилками в зале ожидания таможни и заинтересовались происхождением документа. То есть произошло так, как он себе представлял, с самыми худшими для себя последствиями.
Резидент поглядел на Ивана Мокеевича, обреченно стоящего у стенки, и заметил:
— Ты, я вижу, все-таки относишься ко мне неплохо.
— А как я могу иначе, Господи! Вы мне и про портсигар тогда поверили, — снова уважительно перешел на «вы» привратник. — И вообще, не их вы гнилого роду-племени, это я вам сегодня от всего сер>дца сказал. Привратника да швейцара, официанта тут не проведешь. Что я, барина не почую? От ваших разговоров, батистовых подворотничков на гимнастерке, походки и другого прочего породой столбовой несет, — бормотал Колотиков, жалко всхлипывая.
— Неужели? Ты так и сказал Целлеру?
— Ничего такого я ему не говорил, — отозвался Мокеевич. — Чтобы целым остаться, мне достаточно приказания Целлера формально исполнять. Много чести будет, чтобы такой гниде я нутро свое выкладывал… Эх, как Андрейка к ним свернулся, жизнь мне уж не больно мила.
— Ежели ты находишь нужным чекистам кое-что не договаривать, не поделишься ли этим со мной; например, твоими впечатлениями от посещения моей квартиры? — попросил Орловский.
— Извольте, Бронислав Иванович. Не поверил я, что дамская обувка у вас в прихожей от старых хозяев. А на кухне — фартучек, каким женщина только сегодня пользовалась, с пятнами от воды. Вы такого фартука не наденете на себя. Ясно, что не один живете, но зачем-то скрываете этот факт. И еще подозрительно, что пахнет у вас даже в прихожей будто в лазарете. Этот запах нынче любой петроградец за версту различит. Болезнь да смерть как косой косят… И в комнаты почему-то не захотели вы меня пустить. Как барин вы вели себя правильно, но комиссар простого человека никогда на кухне принимать не станет. Это все тоже не докладывал я Целлеру.
— Спаси тебя Христос, Иван Мокеевич, ежели правду говоришь, — вырвалось у Орловского. — А убивать я тебя так и так не стал бы. Тебе, это ты верно сразу отметил, у чекистов теперь клин. Я ведь могу сейчас же, лишь тебя отпустив, к Целлеру пойти и наш разговор пересказать. И он поверит, потому что про службу у них твоего сына я не мог узнать ни от кого, кроме тебя. Провалившийся агент у чекистов заслуживает лишь пули. Поэтому снова отпускаю тебя на все четыре стороны.
Иван Мокеевич упал перед ним на колени, согнулся в земном поклоне и запричитал, словно евангельский мытарь:
— Прости меня, грешного!
Выйдя на Исаакиевскую площадь, Орловский поглядел на возведенную в начале этого века гостиницу «Астория», где проживал популярный петроградский журналист Ревский, его агент.
В роскошном фойе «Астории», захваченной в первые дни февральской революции отрядами рабочих и солдат, теперь было спокойно, как встарь. Орловский, предъявив дежурному комиссарское удостоверение, стал подниматься наверх.
Ревский, слава Богу, ночевал сегодня без очередной дамы. На стук Орловского он открыл дверь своего номера и, увидев гостя, любезно кивнул. Потом с извиняющимся видом переложил приготовленный на всякий случаи револьвер из кармана стеганого, отороченного золотистой каймой атласного халата снова под подушку огромной кровати с расшитым райскими птицами одеялом. Как человек, готовый и привыкший к любым неожиданностям, если и среди ночи поднимут, он молча сел на диван и закурил папиросу, внимательно глядя на резидента непроницаемыми глазами.
Опустившийся в кресло напротив него Орловский без обиняков изложил историю с провокатором Мокеевичем.
— Довольно ловко за вас товарищ Целлер взялся, — усмехнулся Борис. — Прикажете мне провести ответную акцию?
— Вы правы, действовать придется вам, — одобрил его готовность резидент. — В Орге нет человека, более приближенного к Целлеру, чем вы.
— Нетрудно об этом догадаться, Бронислав Иванович. Я же за всеми подручными и приятелями Якова Леонидовича присматриваю с тех пор, как вы впервые заговорили о нем.
— Насколько помню по вашим сведениям, самые доверенные у Целлера комиссары это Густавсон, Бенами и Коссель?
— Так точно.
— Я выделяю Густавсона, который ходил на Гороховой за мной по пятам. И Колотикова он с Целлером готовил к провокации. Этот господин, судя по всему, поставлен на надзорную работу по моей персоне. Им и займитесь, пожалуйста.
Ревский затушил папиросу в пепельнице из яшмы, поглубже запахнул халат на широкой груди, протянул руку с браслетом, который и на ночь не снимал, к тумбочке и достал табакерку с кокаином. Вложил щепотку порошка в ноздрю, втянул в себя и произнес уже оживленно:
— Роман Игнатьевич Густавсон как нельзя более подходящий господин товарищ для того, чтобы его поймать с поличным на служебном преступлении. Труслив, мало выдумки, алчен. Я ему предложу продать мне присвоенное им при обысках золото.
Орловский скользнул глазами по шикарной обстановке номера и заметил:
— Несмотря на вашу богатейшую событиями жизнь и эти апартаменты, вы вряд ли на искушенного Густавсона произведете впечатление человека, скупающего золотые слитки или червонцы.