— Помилуй Бог, чтобы я эдаким миллионщиком попробовал предстать перед Романом Игнатьевичем. А насчет моей биографии вы изволили заметить совершенно справедливо. Именно из-за нее Густавсон мне все-таки поверит. Вы слыхали, что я у самого Алексея Николаевича Хвостова был особо доверенным лицом?
— Поговаривали, что вы в бытность Алексея Николаевича министром внутренних дел в пятнадцатом и шестнадцатом годах являлись едва ли не его близким приятелем.
Ревский неторопливо поправил полу халата на колене, обтянутом розовыми шелковыми кальсонами, пригладил белокурую волну растрепавшихся волос, придав лицу достойнейшее выражение.
— Считайте, как вам будет угодно, а история наших взаимоотношений с Алексеем Николаевичем такова. Мы сошлись, когда господин Хвостов был губернатором Нижегородской губернии, откуда я родом из дворянского семейства начальника уездной полиции. Я начал исполнять его секретные поручения, в особенности во время выборов в Государственную Думу видного местного деятеля «Союза Русского народа», издателя газеты Барана. Когда Алексей Николаевич стал министром внутренних дел. я, уже петербургский журналист, был принят по его личному желанию в агентуру Департамента полиции.
— Во время Великой войны вы были известны и другой деятельностью, — проявил осведомленность Орловский, занимавший тогда должность главного военного прокурора при штабе войск Западного фронта.
Ревский согласно кивнул:
— До этого на балканской войне я воевал добровольцем в болгарской армии, где получил знаки отличия. А в упоминаемый нами отрезок времени на Великой войне я был помощником уполномоченного Красного Креста Северо-Западного района.
— Хорошо помню и вашу знаменитую статью в «Биржевых Ведомостях» под названием «Мы готовы», появившуюся перед войной и наделавшую столько шуму, — уже с умыслом сказал Орловский.
Он знал, что эта статья была написана Ревским едва ли не под диктовку тогдашнего военного министра Сухомлинова в присутствии его сподвижника жандармского подполковника Мясоедова, уволенного со службы за взятки, а с началом Мировой войны назначенного в разведотдел 10-й армии. Военным следователем при Ставке Верховного Главнокомандующего в 1915 году Орловский расследовал дело Мясоедова о шпионаже в пользу немцев, за что того казнили. А в 1916 году сняли с должности Сухомлинова и отдали под суд по обвинению в злоупотреблениях и измене. На процессе это не удалось доказать, но бывший министр признал себя виновным в слабой подготовленности армии к войне. Из-под стражи его освободили пришедшие к власти Советы.
Таким образом на все «готовые» вдохновители борзописца Ревского расплатились за свои успокаивающие декларации, и Орловскому было интересно, как теперь его агент относится к той истории. Но беспардонности у Бориса Михайловича не убавилось, а, очевидно, еще прибыло после плавания в кровавом болоте ЧеКа, потому что Ревский лишь снова польщенно закивал.
— У вас отличная память. Но еще более я прославился, когда мне удалось проникнуть в келью Фло-рищевой пустыни, где был заточен враждующий с царской семьей и Григорием Ефимовичем Распутиным монах Илиодор, он же Сергей Труфанов, и напечатать в газетах беседу с ним.
— Как же, отменно помню и эту публикацию. Ежели не ошибаюсь, с нее у вас и начались неприятности по распутинским делам?
Борис огорченно поморщился.
— В общем, да. Как раз в этом история наших взаимоотношений с Хвостовым довольно печально и продолжилась. Когда расстриженный Илиодор сочинил свои грязные «воспоминания» о Распутине, теперь известные как книга «Святой черт», я сообщил Алексею Николаевичу, что могу оказать русскому правительству большую услугу, убедив Илиодора отказаться от выпуска мемуаров, компрометирующих Двор и особенно Цесаревича. Его высокопревосходительству господину министру мое предложение показалось весьма приемлемым, так как стало известно, что немцы собираются разбрасывать с аэропланов в наши окопы прокламации с заключающимися в рукописи сведениями.
— И тут, как всегда это бывает, с дурными последствиями вмешались деньги, — подсказал ему Орловский, чтобы Борис был определеннее и откровеннее.
— Увы, Бронислав Иванович. Для того чтобы ехать к Илиодору, жившему тогда в норвежском городе Христиания, я для начала взял у Алексея Николаевича пять тысяч рублей. Отправился к Труфанову и вел с ним переговоры…
— …уже об убийстве Распутина, как стало потом понятно из вашего покаянного к старцу письма, — продолжил уважавший друга царской семьи Распутина Орловский, чтобы Борис не вилял.
Безмятежный и благородный только на вид красавчик Ревский, сокрушенно вздохнув, согласился:
— Увы, с самого начала господин Хвостов предложил мне уговорить Илиодора на убийство Григория Ефимовича. Вы ведь не могли забыть и то, что едва ли не все эти так называемые лучшие люди России видели в Распутине лишь персону, марающую государя. Притом Хвостов уже едва держался на посту министра, и мог из-за ставшего тогда премьером Штюрмера слететь и даже попасть под суд.
— Как же спланировал покушение Илиодор? — продолжал направлять Орловский собеседника ближе к делу.
— Ему потребовалось пять фальшивых паспортов для исполнителей из Саратовской губернии, оружие и шестьдесят тысяч рублей деньгами. Ну, а потом все это просочилось вплоть до государыни, и меня арестовали.
— При обыске у вас, кажется, нашли пять револьверов и талон министерства внутренних дел на шестьдесят тысяч рублей золотом, еще не полученных из казначейства? А также, по-моему, были найдены свидетельствующие о замысле покушения записка Илиодора к Хвостову и ваше письмо к министру.
— Приблизительно так. Бронислав Иванович. В общем. Алексей Николаевич потом уже не смог конспирировать по этому делу, и был снят с поста министра. А чтобы мне самому уцелеть, я тогда действительно обратился с письмом к Григорию Ефимовичу. В нем я раскаялся, что по поручению «высокопоставленной особы» согласился организовать покушение на жизнь Распутина и предостерегал его, что оно уже подготовлено. Просил у Григория Ефимовича прощения и заступничества.
— Возможно, молитвами Григория Ефимовича вы и до сих пор живы, Борис… Ну что ж, ежели обо всех этих фактах вашей биофафии хотя бы понаслышке знает Густавсон, он может вообразить, что ваши бывшие покровители, «высокопоставленные особы» до сих пор кредитоспособны, чтобы приобрести золото.
Ревский вальяжно откинулся на спинку дивана, обитого штофом с золотой ниткой.
— Ежели лично мне сам министр доверял суммы по шестьдесят тысяч целковых золотыми рублями, почему бы не клюнуть грязному комиссаришке с Гороховой? Кстати, на той же улице в доме шестьдесят два проживал и умученный Григорий Ефимович, Царствие ему Небесное.
На следующее утро секретный сотрудник ЧеКа Ревский стучался в кабинет к Роману Игнатьевичу Густавс ону.
С обычной резиновой улыбочкой комиссар принял его в своем кабинете и учтиво молчал, пока по-свойски усевшийся в кресло перед столом Ревский не заговорил:
— Роман Игнатьевич, я на днях просматривал кое-какие дела у Целлера, вы же знаете, он мне предоставляет их читать, — с нажимом произнес он, — и нет-нет да натыкался на некоторые знакомые фамилии. Имею в виду людей из бывшего окружения Распутина, например, чиновника по особым поручениям при председателе Совета Министров Штюрмере Мануйлова-Манасевича, а также фрейлину Вырубову. Ежели слыхивали, я когда-то в качестве репортера имел определенный вес в этих кругах и писал об Илиодоре.
— Ну да, в качестве репортера, — ехидно подчеркнул Густавсон и с усмешкой посмотрел на него.
— Я вижу, Роман Иванович, что вы не только об этом слышали, но и определенно что-то хорошо знаете, — льстиво продолжил Борис.
— Как же, как же, кое-что нам действительно известно, — самодовольно едва ли не пропел фальцетом Густавсон.
Он встал из-за стола и подошел к одному из дубовых шкафов у стены, распахнул дверцу и, приподнимаясь на цыпочки из-за маленького роста, достал с верхней полки папку. Вернулся на место, аккуратно положил ее перед собой и долго развязывал тесемки, возможно, нарочно выводя Ревского из терпения.
Наконец вытащил оттуда несколько бумаг и еще потомил:
— Как не знать, если мы приняли обагренное кровью революционеров архивное наследие от царской охранки.
Роман Игнатьевич отделил из стопки лист, подержал его ближе к носу, будто обнюхивая, и протянул Ревскому со словами:
— Читайте уж, коли товарищ Целлер вам доверяет просматривать даже нынешние донесения.
Ревский уже узнал серую плотную бумагу, на которой писали текущую информацию в Департаменте полиции, и, взяв в руки страницу, ознакомился с ее содержанием, в оригинале изложенным согласно старой орфографии:
«Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве
27 февраля 1916 г.
№ 291390
Совершенно секретно
Лично Заведующему Особым отделом при Управлении дворцового коменданта
Лишенный сана бывший иеромонах Илиодор в настоящее время проживает в Норвегии, близ гор. Христиании. Здесь он сошелся с корреспондентом московской газеты «Русское Слово» (по Скандинавскому полуострову), евреем Кварангом (русский подданный), который, видимо, надеясь получить от Или-одора какие-либо материалы из его «воспоминаний* для названной газеты, дал ему авансом 300 рублей,
По словам известного журналиста Жилкина (сотрудничает тоже в «Русском Слове»), вообще в последнее время интерес к «воспоминаниям» Илиодора оживился: со стороны Германии за эти разоблачения ему будто бы предлагали от 5-10 тысяч рублей; с таким же предложением продать эти мемуары ездил к Илиодору получивший ныне известность в петроградских газетных кругах Борис Ревский, который будто бы получил на расходы по этому делу от сенатора Белецкого 25 тысяч рублей.
Степан Петрович Белецкий с 1911 по 1914 год был директором Департамента полиции, а в 1915 и 1916 годах — товарищем министра внутренних дел А. Н. Хвостова и недругом его личного агента Ревс-кого. Он старался держаться подальше от подготовки покушения на Распутина и не мог напрямую передавать на это средства. Однако для задуманной провокации Густавсена Ревскому было удобнее, чтобы он считал Бе