Сила Поликарпович неторопливо сел, снял картуз, размотал шарф и положил их на колено, оглядел комнату в поисках иконы.
Не найдя ее, перекрестился на восток и пробасил:
— На Хитровке меня Косопузый знал, с ним мы ладились в приемке и отправке «слама». Как к тебе мимо «раков» шел, вспомнил и наших «утюгов» да «волков» «Сухого оврага».
— Это какой же такой Косопузый? — прикинулся несведущим Куренок, слыхавший об этом московском «ямнике», но для проверки недоуменно пяля на гостя глаза. — Это с Тулы, должно, Косопузый?
— Рязанский он всегда был и, дай Бог, есть еще на свете.
— Ага-а, — удовлетворился правильным ответом Куренок и кивнул на пггоф, рядом с которым на под* носе стояли чистые граненые рюмки, — ну тада выпей, Тесак.
Сыщик налил себе не до краев, чтобы не упрекнули в жадности и развязности, снова перекрестился и выпил, закусив квашеной капусткой.
— Не хочет и Бога-то обидеть! — с усмешкой оценил этот жест Куренок, подмигивая Ватошному.
Филька, видимо, набожный разбойник, одобрительно улыбнулся, взял табуретку из угла и подсел к столу.
Затескин разгладил баки и ответил:
— В любом деле, а особенно в нашем, без почтения Господа Бога никак нельзя! Возьмите, братцы, хотя б такую историю. Я ее от Тришки-каторжного в хитровской «Сибири» слыхивал… Задумал один кучер обобрать богатейших сестер-хлыстовок, принадлежавших к обществу скопцов. Жили эти две старые девы на Москве в собственном двухэтажном доме с моленной, называемой у них «ивановским кораблем». Ездил с ними кучер по разным дальним монастырям, но не помышлял убить их на дороге, хотя знал-с, что в поездку весь капитал свой они забирали с собой. Известно ему было и то, что старшая сестра возила ломбардные билеты, зашитые в салфетку, которой она и опоясывалась по телу.
— Сколько ж богатства у девиц имелося? — заинтересованно воскликнул Ватошный.
— Тысяч двадцать пять… Да-с, но мысль обмануть их и отобрать деньги никак не отпускала этого человека.
— Неглупый этот кучер был, — важно вставил и Куренок.
Затескин согласно кивнул и продолжил:
— Однажды он обратился к сестрам, что надобно ему сто рублей на какую-то нужду. Сни пригласили кучера в комнаты, старшая вынула из комода большой, туго набитый ассигнациями бумажник, вынула из него две пятидесятирублевые бумажки и, подавая ему, сказала: «На вот, Христос с тобой, разживайся!»
Филька ударил кулаком-гирей по столу.
— Этим хотели отделаться!
— Именно-с, после того не спал кучер ночей, а только и думал, как дельце обланшировать без душегубства. Пошел он на погромку как-то под утро, желая обокрасть сестер спящими. Но как пролез он в окно на кухню, а потом прошел в залу, его по башке ухватом и угостили! Это младшая его усмотрела-с. Задушил немедленно кучер ее веревкой, на какой через забор лез. Потом поднялся на верхний этаж, а там старшая сестра аж с храпом спала и эту можно было не трогать. А вот поди ж ты, подошел он к постели довольно тихо и при свете лампады сначала ударил ее по голове камнем, что со двора прихватил. Затем, бросив на лицо ее две подушки, задушил, затянул на всякий случай покрепче и веревку на шее. Из комода забрал деньги, ломбардные билеты. Спять мало ему, разломал сундук, там денег не нашел ни полушки. С досады взял оттуда короб со святыми книгами и две иконы, в чем не имел-с надобности.
— Небось, то, что короб, иконы взял да давил при лампадке, его и сгубило? — забежал вопросом вперед Филька.
— Обязательно, — подтвердил Тесак-Затескин. — В ту же ночь проезжий на постоялом дворе углядел кучера с узлами. Постоялец не спал, видит, что мужик в отведенную ему комнату прошел, дверь плохо закрыл, словно полоумный, достал деньги, бумаги, сел на кровать и давай их перебирать, бормотать: «Пять тысяч, десять тысяч…». Постоялец моментально и донес городовому на него. На каторге потом тот кучер говорил: «Как бы то ни было, а мне, братцы, этих сестриц, право, жаль. Всему виновник — дьявол!»
Куренок кивнул Фильке, тот разлил по рюмкам, выпили. Главарь вытряхнул из плисовых штанов на стол тряпицу, развернул ее, там оказалось несколько фальшивых целковых старой чеканки.
Он спросил Тесака:
— В этой науке понимаешь?
— Нет, Куренок. Мое ремесло лишь барахло прибирать да сплавлять.
— А чего на Питер прихрял?
— Уголовка не больно еще наладилась на Москве, а чрезвычайка сильно наседает на хвост. Того и гляди, снесут Хитровку нашу. Решил попробовать свою коммерцию у вас вот, ежели не будут возражать артельные.
— Да отчего же? — доброжелательно проговорил Куренок, почесывая под роскошной рубахой израненную грудь. — Друг друга обижать не будем, мы один другому пригодимся.
— Вижу, что и у вас ребят хватает, каким все равно: воробья ли сшибить камнем али человека ошеломить кистенем по голове, — заявил Затескин с подковыркой насчет случившегося с ним во дворе.
Ватошный ухмыльнулся, потирая ладони.
— Не греши, Тесак! Кабы тебя закладкой аль кистенем лупанули, ты б не стоял столь героически против троих обломаев, ладило б тебя на осину.
Во избежание недоразумений, да и чтобы не наболтать лишнего. Затескин перевел беседу на другое:
— О «раках», которые по первому этажу, мне все понятно, а вот чего нищеброды тут шарятся, я из трактира еще наблюдал.
Куренок оживленно улыбнулся, поскреб грязными ногтями щеку со шрамами и сообщил:
— О-о, Тесак, нищая братия — фартовая стихия! Ты в масть ее помянул. Кто на Хитровке ныне этим промыслом еще кормится? — снова, чтобы проверить москвича, спросил он.
— Да кто же-с? «Странники» с Румянцевского дома наиболее успешные, им пока подают православные. Митя-монах вон, Культяпый, Досифей Клюка. Митя-монах, правда, и у нас с Косопузым на подхвате, бывало, потел, — валил Затескин в кучу всех хит-ровцев, которых когда-то использовал или хотя бы прикрывался их именами в сыщицких целях, чтобы при возможном выяснении всего этого Куренком через его московских дружков не попасть впросак.
— Не бывает Митя в Оптиной-то? — показал Куренок, что хорошо знает то, о чем его спрашивают.
— Видать, бывает, раз весточки передавал от старца Аристоклия Афонского.
— Какие же? — заинтересовался Ветошный. Затескин вспомнил, что ему Митя-монах и вправду говорил:
— В победу Белой армии старец не верит, но и то сказал: «Россия еще будет спасена. А пока будет много страдания, много мучения. Вся Россия сделается тюрьмой».
— Эге! — торжественно воздел кривой палец Куренок. — Святой старец глупого не скажет: все должны отсидеть! — Он закурил и продолжил о давешнем: — Известно ль тебе, Тесак, какие у нищих существовали старинные артели? Бывали на Руси такие братства, как целые нищенские цеха. Рассказать, что ли?
— От Мити-монаха не слыхал я такого.
Куренок, видимо, севший на любимого конька, небрежно дернул рукой с папироской.
— Какое понятие о том может быть у Мити? Он как церковной рванью был, ею и остался. Ты послушай меня — как я есть зеленые ноги, — указал он этим определением на себя, бывалого, что не только, дескать, каторгу прошел, а и бегал оттуда. — В тех цехах выбирался начальник, то есть цехмистр с особенными правами согласно обычаям.
— Это откуда ж такой порядок взялся? — заинтересованно спросил Затескин.
— Взято с европ, конечно, а было в Минской губернии лет сорок назад, там самая близь западная. Да-а, каждый член цеха именовался «товарищем»…
Затескин и Филька дружно захохотали.
— Честное варнацкое слово! — поклялся Куренок. — Оттуда, видать, краснопузая голь и стала это словцо использовать… Да-а, для вступления в тот цех всяк должен был быть иль увечен, иль инвалид. Обязан был походить учеником у нищего во звании «товарища», вписывался в специальную тетрадь и вносил в цеховую братскую кружку определенную плату. Учились обычно шесть лет, платили кажный год шестьдесят копеек. Присвоение ученику звания товарища происходило с особой церемонией. В собрании нищих цехмистр экзаменовал молодого в знании молитв, нищенских песнопений и ихнего тарабарского языка. Потом ученик кланялся и целовал руку каждому из старших, после чего садился за общий стол, а в таких случаях полагалось застолье, уже полноправным товарищем.
— Научили господа нищие «товарищей» революции на свою голову, теперь и подавать им некому, — проворчал Затескин.
— Разве ж то, что большаки удумали, тем брат* ским приходило в голову? Нищие по уму все делали. Цехмистр избирался на неопределенное время и в основном из слепых, он собирал цех на обсуждения, для наказания виновных. Раньше с той «правилки» пороли, потом за провинность больше причиталось покупать воску для братской свечи. А самым позорным было, когда обрезали торбу, суму-то, лишался тем самым нарушитель права на нищенство. Для хранения общих сумм избирался ключник. Сбирались же обсудить, что да как, обычно иль в понедельник первой недели Великого поста, иль к Троицыну дню. В этот праздник ставилась в церкви новая братская свеча.
— Все у них шло благолепно, с церковным благословением, — отметил Затескин.
Ватошный же заметил уныло:
— Это все Куренок и тут прививает не только нищим, а и ворам артельным.
— А чем плохо, когда по порядку все идет? — зыркнул на него главарь, только-только закладывающий в этом мрачном лиговском доме азы организованной преступности.
— Можешь устроить меня на своей «долушке»? — спросил Затескин у Куренка.
Тот в последний раз изучающе посмотрел на Тесака.
— Для надежного «залетного» всегда пожалуйста.
— Можешь не сомневаться, — отвечал сыщик, — я человек мертвый- ткни ножом — кровь не пойдет, а притом и из воды сухим вылезу.
Господин Орловский после донесения Затескина о ею вселении к Куренку попытался проделать брешь в преступный мир со своей стороны. Для этого он повел в «Версаль» Мари Лисову, собираясь ее выставить дамочкой, близкой к московским уголовным кругам.
В кабаре Орловский прошел с Мари в свой обычный кабинет. Там он распорядился официанту Яшке пригласить к ним для беседы замеченную агентур-щиком в зале Анну Сергеевну по кличке Брошка, для «случайной» встречи с которой они и пришли.