Стол был накрыт, когда портьера на двери кабинета шелохнулась. Вкрадчиво вступила Аня Брошка, смешавшаяся оттого, что увидела пригласившего ее господина с лихо разодетой и накрашенной дамой. Густо намазанные ресницы Аннет взметнулись, рука в черной перчатке раскрыла веер, который заходил около почти голых в декольте грудей, напоминающих небольшие пушечные ядра.
— Заходите, Анна Сергеевна, не смущайтесь! — воскликнул Орловский. — Я вас позвал, чтобы как раз познакомить с Машей.
Мари подняла обнаженную руку, унизанную сегодня фамильными кольцами, с которыми после исчезновения из родового имения она не расставалась, по-свойски приглашая гостью в их компанию. У Брошки от вида неподдельных драгоценностей спутницы Орловского занялся дух, она сложила веер, приблизилась к столу и присела на кресло.
— Меня, если помните, Борис Ревский вам представлял, — сказал Орловский, наливая Ане ее любимый лафит, — величают Брониславом Ивановичем.
— Как не помнить, — охотно откликнулась Брошка, с поклоном принимая ухаживания и любезность Мари, придвинувшей к ней поближе вазу с фруктами, — вы, Иваныч, почти что «Иван», раз интересуетесь коллекционными вещичками эрмитажного класса, — упомянула она прозвище, каким иногда величают главаря шайки, который не желает выдавать свое истинное имя или кличку.
— Ну, Аннет, тогда и имечко этой женщины Маши правильно пойми, — уже на «ты» и так же иносказательно, как это принято у варнаков, дал понять ей Орловский, потому что «Машей», как и «Иваном» среди непосвященных, обычно прозывалась предводительница группы женщин-воровок.
— Во-он что, — с уважением произнесла Анька Брошка как проститутка, иногда наводчица воров, стоящая неизмеримо ниже такой особы в уголовной иерархии. — Где и как же вы, Маша, «щекотитесь»? — спросила она об уголовном промысле собеседницы и ее подопечных.
Мари распахнула свой ридикюль, откуда глянули на Брошку два маленьких тусклых револьвера.
— Сразу из двух? — что-то осмысляя, проговорила Аня, потом воскликнула: — Да ты не Машка ли Гусарка?
Теперь смутилась до пунцовых щек Мари, но Орловский мгновенно понял: Брошка потому совершенно правильно угадала, что в терактах, проведенных госпожой Лисовой в Петрограде, она стреляла в комиссаров одновременно из двух стволов. Выходило, что слава о «ночной гусарке» в Москве, так же расправлявшейся с тамошними комиссарами, уже распространилась и здесь. А такая известность в соединении с легендами о петроградских акциях Мари обеспечивала ей в уголовном мире респект, с каким можно было напрашиваться на любое знакомство, хоть с самим Гаврилой. Криминальные преступники — враги любой государственной власти, они всегда готовы протянуть руку всевозможным борцам против нее.
Теперь, как раньше резидент задумал, выдавать Мари за некую московскую Машу, руководившую воровками на погромках, не требовалось, и он, ухмыльнувшись, уточнил.:
— С чего ты, Анечка, Машу так назвала?
— Гусарка-то? А хипесницы ее так величают.
«Хипесницами» кликали проституток, промышлявших тем, что они обкрадывали клиентов. Они вслед за «чистыми» воровками: карманницами, до-мушницами и так далее, — не занимавшимися проституцией, имели сношение с ворами и громилами и вообще с «деловыми» и, значит, могли общаться с петроградскими гаврилками или что-то знать о них. Эта зацепка, невольно слетевшая с напомаженных губок Брошки, напрямую выводила Орловского и Мари к их цели.
— Вот и славно, Аня, — взяла инициативу на себя Мари, — а мне как раз надо поговорить с этими девицами.
Она открыла коробку с длинными дамскими папиросами и предложила их Брошке. Та вытащила пахитоску и прикурила ее от спички Орловского.
— За здоровье милых дам! — провозгласил разведчик, вставая.
Он чокнулся сначала с Аннет, потом с Мари и галантно выпил только после того, как дамы осушили свои бокалы.
Анна Сергеевна затянулась папироской и решительно произнесла:
— Нравишься ты мне, Маша! Я тебя познакомлю с хипесницами, — пообещала Брошка и, зачарованно пялясь на кольца Мари, попросила, робко указав пальчиком: — Дай померить то, с бриллиантами. Они настоящие?
— У меня все настоящее, вплоть до свинца, — шутливо проговорила Мари, имея в виду револьверные пули, сняла с руки и передала ей понравившееся кольцо.
Брошка, помешанная на бижутерии, драгоценностях, стала расспрашивать, трогать, просить померить другие кольца Маши Гусарки, пока та не напомнила:
— Где же я могу увидаться с твоими знакомыми?
— Ой, так их сразу две сегодня здесь кавалеров ловят: Танька Черная и Гуня. Танька невезучая, она как на хипесничество встала, так и попалась, только недавно из острога вышла. А Гуня — завзятая, вряд ли влипнет, не гулящей, а только воровкой себя считает. Она клиентов никогда не доводит до постели. Опаивает вином с «малинкой» — с порошочком-то, да чистит сонными. Бывало, что и не просыпались… Я девок сейчас позову, ежели не смылись еще.
Она отпила из бокала, заблаговременно наполненного Орловским, и выбежала.
Тот с улыбкой сказал Мари:
— Я ухожу, не могу присутствовать при интимном дамском разговоре.
Орловский оставил ей деньги, вышел в зал, сделал распоряжение Яше обслуживать дам по высшему классу и удалился.
Приглашенные Брошкой девицы впорхнули в кабинет, обрадовавшись девичнику, на котором можно без церемоний. Гостьи вызвали Яшку и стали заказывать всякую всячину наперебой, исподволь рассматривая Машку Гусарку.
Наконец жгучая брюнетка Таня Черная томно обратилась к Мари:
— Мадамочка, угостите папиросочкой.
— Пожалуйста, дамы, — пригласила Мари всех и спросила Черную: — Вы — Таня?
Та выпустила облачко дыма из щели тонкогубого рта и подтвердила:
— Ага, меня Танькой Черной фартовые зовут, а фамилия моя Зобовская. Я иногда ее забываю, потому что много их переменила.
— Зачем же? — поинтересовалась Мари.
— Наше ремесло такое.
Весьма полная Гуня, прозванная так за гнуса весть голоса, не выдержала ее похвальбы как заслуженная хипесница:
— Какое у тебя ремесло, если ты в нем без году неделя?
— А ты меня не задевай! — скривила губы Черная. — Не знаешь, с какими кавалерами я гуляла, на отдельной фатере жила.
Верткая, подливающая всем Брошка погасила ссору, вежливо обратившись к Черной:
— Как же ты попала в острог?
Танька нервно повела оголенным плечом.
— Пустяк. Бока рыжие с цепочкой, — по-воровски назвала она золотые карманные часы и обратилась к Мари: — Ах, мадамочка! Вот я такая глупая, не поверите. Влюбилась. Армяшечка, такой душка, глаза-огонь, одет прилично, запонки золотые, костюм аглицкий. Шик! Влюбилась по уши, и он ничего не жалел для меня… Только ремесло проклятое сгубило. Заснул он. А я не сплю, бока рыжие его не дают мне покоя. Не вытерпела, встала, оделась, ухватила часы да бежать. Только из дверей, а он меня — цап. Засыпалась…
Опьяневшая Брошка тряхнула кудельками и неожиданно запела:
Я на бочке сижу.
А под бочкой мышка,
Пускай белые придут,
Коммунистам крышка!
Она закурила, обвела глазами смолкнувших подружек по застолью и проговорила совсем складно, употребляя выражения, которых нахваталась, будучи поклонницей Есенина и заядлой читательницей бульварных романов:
— Каждая женщина в любовном деле должна быть подобна эротической поэме, дышащей огненным жаром и страстью. Предстает ли она перед мужчиной гордой или смиренной, всегда должна помнить, что она есть высшее блаженство, которое может найти на земле мужчина…
— Девки, поэмы… — оборвала страстный монолог Гуня, от выпитого погрузившаяся в меланхолию. — Едемте к ребятам, а то меж собой заскучаем. Колька Мохнатый в свою «долушку» звал, там даже из гаврилок один, Ленька Гимназист, будет.
Мари насторожилась, спросила Гуню:
— А я как же?
— И ты с нами! — оживляясь, пригласила та. — Мы с тобой дружбу будем водить, ты, я вижу, своя в доску.
Гусарка сказала:
— Я о фартовых делах хотела с вами поговорить.
— Там и потолкуем, — подхватила Танька, истомившаяся в тюрьме по мужской воровской компании. — Приличные, вишь, деловые у Мохнатого в сборе, сам Гимназист от Гаврилы.
Воодушевилась и Брошка, по низкому своему ремеслу не смевшая в одиночку, без приглашения уголовных появиться на той или другой «хазе». Однако с такими приятельницами, как Черная, Гуня и сама Машка Гусарка, ей все «долушки», «рай», «за-водиловки», «хаверы» Петрограда были открыты.
Все же с хитрованством, выработанным долгой службой осведомительницы, Брошка проговорила, словно нехотя соглашаясь:
— Ну, едемте. Всегда на руки найдутся муки.
Глава пятая
Домой, на Сергиевскую, Мари попала лишь под утро. Несмотря на страшную усталость, будто вернулась из кавалерийского рейда, она вынуждена была рапортовать о своих приключениях в тревоге поджидавшим ее Захарину и Орловскому.
Когда Мари стала описывать гаврилку Гимназиста на «хазе» у Мохнатого, полковник ее прервал:
— Простите великодушно, что вмешиваюсь. Нет ли у него возле глаз ссадин, порезов?..
— Еще какие! Заклеены пластырем, впечатление такое, словно о лицо бутылку разбили. Пенсне носит.
— Так это тот, кого я на границе в пенсне и ударил! Стало быть, обзавелся новым. А почему его зовут Гимназистом? — спросил Захарин, уже оправившийся от раны настолько, что мог свободно сидеть на диване.
— Думаю, этот бандит — полуинтеллигентного происхождения; может быть, учился в гимназии, которую, вероятно, не закончил, но прозвище все-таки получил. Во всяком случае, в среде Мохнатого, Гуни и им подобных он, видимо, человек наиболее образованный.
— Как же ты изложила цель своего знакомства этому обществу? — затронул Орловский более важный вопрос.
— Да так, как мы с тобой, Виктор, и условились. Я сначала хотела в «Версале» с хипесницами объясниться, но Гуня это отложила до «малины» Мохнатого. А там сам хозяин у моих приятельниц осведомился, что я за краля. Когда узнал, что — Машка Гусарка, весьма удивился и подвел меня к самому уважаемому на гулянке Гимназисту. С ним я уже объяснялась тет-а-тет.