Лицо Силы Поликарповича было невозмутимо, он расчесал двумя руками бакенбарды, будто старый кавалерист в седле перед атакой, и, чтобы скорее со всем покончить, рванулся через стол и ударил Косопузого в лицо, отчего тот рухнул навзничь, воя от боли.
Трое бандитов повалили сыщика на пол и долго отбивали об него ноги, пока Шпакля не заорал:
— Братцы, стой! Забы-м раньше времени!
Затескин пришел в себя уже крепко привязанным к креслу, поставленному в угол комнаты. Он огляделся и увидел, что пока был без сознания, каморку вдоль и поперек прошерстили, отыскивая сапфир, но окошко было по-прежнему закрыто.
Куренок, Шпакля, Косопузый, Филька сидели за столом, поставленным теперь поперек комнаты напротив сыщика, как в президиуме.
Затескин попытался изобразить улыбку на лице, превращенном в кровавое месиво, и прохрипел, раня язык об осколки зубов:
— Вы словно трибунальские…
Косопузый, потирая разбитую Затескиным скулу, примирительно сказал:
— Сила Поликарпыч, тебя ж вся Хитровка и фартовая Москва знает. Ты ж для нас как господин Смолин с Сухаревки был; всяк у нас свое дело честно справлял: ты ловил и держал, вор скрывался и бежал. А теперь-то нам вообще неча делить! Верю, что не для краснопузых ты на Москве против Куки расстарался и сюда прибыл сыск свой вести не для советских. А для кого? Это самому Гавриле надобно знать — раз. Ну, а два. понятно дело, должен ты «Кре-стовичок» Шпакле отдать. Камешек законно Гавриле принадлежит, это ты его стырил через Митьку у Куки. Не грешно эдакое тебе, цареву сыщику, богомольцу известному?
Сила Поликарпович сплюнул кровью, покачал головой.
— Смолин другим человеком был-с, он безыдейным являлся. А я — правильно ты, Косопузый, подметил — сыщик Его Императорского Величества и православный. Сапфир Митя-монах, упокой, Господи. его душу, не воровал, не мог он у вора ничего украсть, потому как вор есть вор — пакостник и мерзавец, закусай вас блохи с тараканами! Также пытаешь ты о людях, которым я в этом дельце помо-гал-с. Так какой же я буду Сила Затескин, ежели их назову эдакому чумазлаю, как ты?
— Мы тебя еще не пытали! — зловеще произнес Шпакля.
Он вскочил и вместе с Ватошным, который взял топор, подошел к Затескину. Сенька отвязал кисть правой руки сыщика, положил ее на придвинутую табуретку.
— Начнем с указательного пальчика, — сказал Шпакля и прижал этот палец Затескина к табуретке как к плахе. — Руби!
Даже не взмахнув топором как следует, одним махом Филька отсек Затескину палец! Сила Поликарпович не крикнул, а лишь вздрогнул и замотал от огненной боли головой со слипшимися от крови бакенбардами.
— Будет разговор, легаш? — спросил Шпакля.
— Какой разговор с гнусарями? — сумел спокойно признести сыщик.
Сенька прижал к табуретке средний палец Затескина. Отрубил и его Филька!
Затескин застонал, откидываясь в изнеможении на спинку кресла.
Шпакля процедил:
— Уж не стрелять тебе с этой руки.
Почти теряя сознание, Затескин проговорил:
— Бить вас можно и с левой, а вот перекреститься мне теперь не удастся никогда…
Косопузый налил водки в рюмку, подошел с ней к сыщику, протянул ему со словами:
— Выпей, Сила Поликарпыч, да подумай, пока лишь двух пальцев лишился.
Затескин молчал, сжимая остатки зубов, чтобы громко не стонать.
Шпакля утер потный лоб и вдруг быстро заговорил
— Фараонище, ты вот что — давай сапфир да иди на четыре стороны! А? На кого ты работал, зачем, нам уже дела нет, а Камешек верни. Жистянку даруем тебе взамен. — Он окинул взглядом фартовых. — Как, братцы?
Косопузый развел руками, вроде бы говоря, что не его дело такой поворот переговоров. Был он и тому рад, что отмылся от подозрений в сотрудничестве с Затескиным.
Филька радостно кивнул, уточнив:
— Сапфир продаем, а деньгу делим на ровных. Лишь Сене поболе кушик.
Куренок засомневался:
— Что ж ты, Шпакля, Гавриле скажешь?
Сенька сплюнул, сверкнул глазами.
— Я залью, а вы подтвердите, что ни хозяев своих фараон не заложил, ни с сапфиром не расстался даже под пыткой, а пальчики его покажем. Что засалился он через окошко, когда мы зазевались, и ушел!
— Ну-ну, — кивнул согласно Куренок.
Шпакля почти по-приятельски обнял Затескина за шею.
— Как, дядя? Ежели истинный ты сыскной и в Бога веруешь, зачем тебе тот «Крестовик»?
Сила Поликарпович вздернул подбородок, глянул сквозь щелки разбитых век.
— Затем, что он крестовый! За него Митя-монах голову сложил-с. Пропойцей и выжигой он был, а на смерть пошел за тот сапфировый крест. Был Митя из рода священников и монахов Куцинских, из них батюшка Трофим осеняльным крестом поднял полк на турецкий Измаил… Вам, сбродыгам, этакого не понять-с.
— Руби ему по ладонь! — приказал Шпакля, рывком пригибая Затескина к табуретке, припечатывая коленом сгиб его локтя.
Филька размахнулся и опустил топор на запястье сыщика! Противно хрустнули кости, кровь фонтаном ударила из обрубка руки, Затескин потерял сознание.
Сенька рачительно замотал ему рану тряпками, плеснул сыщику водкой в лицо.
Сила Поликарпович пришел в себя, и Шпакля ему крикнул:
— Другая рука еще цела. Решайся: сапфир нам отдать или…
Затескин что-то совсем тихо и безостановочно твердил, не поднимая головы. Сенька прислушался и покрутил пальцем у виска. Ватошный поближе пригнулся к Силе Поликарповичу, поднял свою забрызганную кровью морду, оглядел всех со страхом и бросил топор.
— Это он поет, — пояснил палач. — поет: «Христос Воскресе из мертвых. смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Благочестивые люди часто перед смертью поют «Христос Воскресе». А сейчас еще и Пасха Господня идет…
— Кончайте его быстрее. — забормотал Куренок, — нам еще мотать отсюда. Теперь никому здесь нельзя оставаться: за такого сыскного нам вряд ли спуск будет.
Шпакля стал накидывать Затескину на шею петлю. Она застревала на распухшем лице сыщика с засохшими в кровавые комья «генерал-адшефски-ми» бакенбардами. Сила Поликарпович, поняв, что это конец его мученичеству, продолжая шептать «Христос Воскресе», поднял голову и сам просунулся в петлю. Сенька, с покрытым крупными каплями пота бледным лицом в кровавых подтеках, трясущимися руками судорожно затянул ее.
Потом он вместе с Косопузым подвесил тело Силы Поликарповича за ноги к крюку для люстры на потолке.
На улице со стороны покосившихся ворот подворья Куренка в кустарнике притаились в засаде Захарин и Мари. По плану, разработанному Орловским и согласованному с Силой Поликарповичем, они должны были дождаться, когда Затескин выйдет с кем-то из покупателей сапфира или посланников Гаврилы, чтобы проследить за ними. В любом случае Затескин не должен был брать с собой «Крестовик», а лишь морочить голову бандитам для определения места их главного пристанища.
Кирасир. и Гусарка внимательно наблюдали вечером и в начале ночи за всеми передвижениями бандитов от подворья и обратно. Сначала словно полоумный из дома вылетел Филька, потом он возвратился вместе со Шпаклей, одетым по-гаврилкинскому фасону в кожаные куртку и картуз, и с Косопузым.
Теперь, уже под утро, полковник и Мари увидели, как на улочку первыми выскочили Косопузый и Сенька Шпакля. Эти двое были, по разумению наблюдателей, представителями Гаврилы, клюнувшего на сапфир. И хотя Силы Поликарповича вместе с ними не оказалось, разведчикам требовалось проследить их обратную дорогу, которая могла привести к главарю.
Однако Косопузый и Шпакля, тут же попрощавшись, направились в разные стороны. Пришлось и филерам разделиться: Мари пошла за Косопузым, Захарин — за Сенькой.
Косопузый энергично зашагал по предрассветному Лиговскому проспекту к центру, не обращая внимания на иногда мелькавшую позади женскую фигурку. Он добрался до Николаевского вокзала, где купил билет на отходящий в Москву поезд, сел в него и с безмерным счастьем отбыл из треклятого города.
Полковнику пришлось устремиться за Шпаклей на извозчике, потому что Сеня в неблизкий, видимо, путь взял со стоянки пролетку. Его «эгоистка» переехала мост через Обводный канал и покатила по продолжению Лиговского проспекта, скоро выехав за город. Петроградские предместья вдоль дороги тянулись уже в синеющих предутренних сумерках.
Дорога вела в направлении станции Колпино, пока пролетка со Шпаклей после сельца, на въезде в которое стоял столб с фанерной вывеской «Марлево», не свернула на проселок, усаженный вековыми липами. На этой аллее повозку с Захариным могло быть видно издалека, поэтому он соскочил на землю, отпустив извозчика.
В конце аллеи вдали, как и положено в образцовом русском садово-парковом хозяйстве, виднелся барский дом с колоннами. Около него остановилась пролетка Сеньки, и он сошел. Захарин, прячась за мощными стволами, пробрался ближе к сердцу усадьбы.
Здание особняка, которое полковник увидел перед собой, несло печать всех невзгод и буйной радости взбесившейся толпы: везде выбиты оконные стекла, кое-где небрежно заколоченные теперь досками, на белой колоннаде — щербины от пуль, похабные надписи углем. Каретные сараи, помещения бывших конюшен, амбары вокруг стояли с расхристанными воротами, проломами в стенах и крышах. Вместе с валявшимся на дворе хламом, кострищами и тому подобной неприглядностью все это теперь больше напоминало брошенный бивуак армии на марше или таборное место.
Ясно было, что в усадьбе проживала орда, не больно взыскательная к удобствам. Кое-кого из нее сейчас можно было рассмотреть спящими там и сям едва ли не на голой земле, закутанными во что придется. Некоторые, видно, сшибленные вином, вот так внезапно упали и заснули.
Пролетка Сеньки отъехала. Шпакля исчез в доме. Захарин, одетый в старую тужурку и порыжелую кепку, решил, что может под видом случайно забредшего сюда прохожего осмотреть особняк с разных сторон. Он подошел ближе и увидел задрепан-ца, посиживающего на ступеньках огромного мраморного крыльца, тот щурился на встающее за липами солнышко и покуривал «козью ножку». Отер-хан уперся взглядом в Захарина, поэтому Владимиру Петровичу пришлось приблизиться к нему и развязно поздороваться, держась попроще.