В «Версале» Борис взял кабинет, которым обыкновенно пользовался Орловский.
Услужливый официантский ветеран Яшка, никогда не смотревший собеседнику в глаза, в свежей алой косоворотке под пиджачком, мастерски держа «сал-фет» на левом плече, стоял перед сидящим за столом Ревским и частил скороговоркой:
— Соус провансаль сегодня повар постарался. Рекомендую-cl Упоение и магика с осетриной в галантине…
Борис перебил его внезапным вопросом:
— Вспоминаешь Аннет Брошку?
Яшка осекся, потом истово перекрестился.
— Как не помнить-с, Царствие ей Небесное!
Агент, не спуская с него пристальных глаз, продолжал допытываться:
— И убили ее едва ль не на глазах публики, в первом же закутке от зала.
Пока не понимая намек, половой подтвердил:
— Прямо под лунный романс господина Морфес-си зарезали-с!
— Я, Яков, к тому, что должен был кто-то видеть убийц: или когда они в тот коридорчик заходили, или потом, когда выходили, — прояснил свою мысль Борис.
— Не обязательно, господин Ревский. Там непо-далеку-с черный ход имеется прямо на улицу.
Ревский, отодвинувшись от стола, положил ногу на ногу в лакированных штиблетах, смахнул несуществующую пылинку с колена, обтянутого английского твида брючиной, и повысил голос:
— А кто же все-таки зазвал Аньку на место убийства?!
До сих нор покорная в полупоклоне фигура Яши дрогнула, он распрямился, бросил на Ревского недовольный взгляд и вспылил:
— Вы к чему торочите, барин? Анну Сергевну мог кто угодно туда зазвать, хоть хипесница Гунька, хоть Танька Черная.
— Не было о тот час в кабаре ни той, ни другой, — зловеще проговорил Борис и вдруг вскочил, выхватил револьвер и впечатал дуло Яшке в лоб с криком: — Ты, мерзавец, знаешь ли, где я служу?
Прекрасно знал Яша и былую службу Бориса на Департамент полиции, и нынешнюю — на ЧеКа, которая расследовала в «Версале» обстоятельства гибели шлюхи Брошки. Поэтому он, «лакей с подначкой», как еще называли официантов за хитроумие, подумал о возможной осведомленности Ревского о том, что именно Яшка вызвал Аню из кабинета от Мари, бывшую подругой Орлинского, через которого его собутыльник Боря опять-таки мог это узнать. «Трактирный монах» испугался еще и потому, что был в курсе дела, что Ревский «втыкает марафет», а кокаинист в припадке истерики способен убить.
Однако прожженный Яков и с револьвером у лба попробовал выйти из положения:
— Господин Ревский, барин милый ты мой, я ль Аньке не желал-с добра-то? Ты послухай, — гнусавил он, слезы задрожали в его глазках с красными прожилками, отчего Ревский в некотором замешательстве опустил револьвер и сел. — Мы ж с Анной Сергевной в кабинетах как работали! Как ее кто приглашал с собой посидеть, она первое — фрукты спрашивала. Они ведь без прейскуранта у нас идут и дороже всего в счет пишутся. Позовут ее в кабинет, а она: «Я вам как другу-знакомцу говорю — ничего, ах, кроме фрухтов, симпатичный господин товарищ, не могу!» Ровно дохтор ей прописал фрухты только есть! Приказывают фрукты… Если посолидней гость, то подороже ему, а попроще — подешевле. А она начнет сейчас же от всего пробовать: виноград от всех веток отщипнет, яблоко укусит, да ей не понравится, грушу порежет или колупнет, персики пальцем потычет. А кто сидит, стыдно тому чево не позволить и даму приятную обидеть. Попал и молчит! А потом Аннет и кушанья самые дорогие также заберет, хор тебе велит позвать, метрдотелю на чай подарить. Как липку клиента сработает, особенно если в подпитии он попался. Всем нам была польза…
Агент убрал револьвер, но достал табакерку с кокаином, понюхал и уставился на Яшку блестящими глазами.
Официант сник, потому что такому Ревскому ему расхотелось забивать баки, а тот осведомился:
— К кому ты Аннетку на убийство вызвал?
— К «ямнику» Мохнатому и гаврилке Сеньке Шпакле, — вынужден был выдать уголовных Яков впервые за свою карьеру.
Обслуживая Ревского в разных ресторациях Питера с императорских времен, Яшка всегда опасался этого аристократического беспощадного проныры, и особенно — теперь, в совершенное беззаконье, когда сотрудник ЧеКа имел полную возможность расстрелять за что-то — в первом попавшемся месте такого вот «лакея на подначке», старого «царского» холуя, как он. К тому же, не очень опасно Якову было предательство: Шпакля в бою под Марлево убит, как Яшка уже знал, а Мохнатый после провала его «малины» скрылся из Петрограда.
— Неси водочки и закусить куропатки на канапе, с салатом, — милостиво распорядился Ревский.
Когда Яша накрыл, Борис движением руки задержал его, выцедил рюмку, ковырнул закуску и объявил:
— Теперь о Гавриле рассказывай!
— Что-с? — осипшим голосом пролепетал официант. — Что-с, товарищ Ревский? Не-ет, смертный приговор сам себе подписывать не стану-с! Стреляйте сразу, все одно потом Гаврила меня кончит!
Агент усмехнулся, шевельнул рукой, от чего из — под рукава выскользнул белоснежный манжет рубашки и золотой браслет.
— Аль не слыхал, что гаврилок под Питером перебили? Сначала офицеры их из пулеметов расстреливали, потом — красноармейцы.
— Так-то оно так, сударь, но Гаврила остался живой. Лицо Ревского от кокаина и водки казалось маской, и он, снова нашаривая револьвер в кармане, рявкнул.
— Знаешь об этом? Так и о самом Гавриле знать должен! Говори, затычка! Иначе передам фартовым, что заложил ты Мохнатого, он-то еще точно не дохлый.
Яшка обессиленно опустил руки, шмыгнул носом и уточнил:
— Что именно говорить-то?
— А что знаешь. Мне, журналисту, любое лыко в строку. С чего, например, Гаврилой его зовут?
— От слова «гаврилочник» началось, как и нашего брата-с, и других лакеев кличут, а он служил при царе лакеем в публичном доме-с, носил, как тогда положено было, «гаврилку» — крахмальную манишку. От этого и пошло: сначала «гаврилкой» и прозывался меж аховых, а потом за сметку да удаль в Гаврилу его произвели, а подручные его ребята так Гаврилками и остались.
Ревский воскликнул в крайнем удивлении:
— Что ты говоришь! Лакей дома терпимости и весь Питер с Чекой в страхе держит?
Яков приосанился, в глазах появился блеск.
— Велика важность, Извините, плохо вы о лакеях понимаете-с. В нашем деле дураков не бывает-с, мы ж самые неприглядные, тайные стороны видим, что господ, что простяков, а теперь — и товарищей этих. На ус постоянно мотаем, оттого и умны-с.
— Каков же Гаврила из себя?
— Я его лишь однажды в «моторе» по случайности видел-с, когда он на Невском остановился, а я с одним фартовым стоял неподалеку на тротуаре. Де-ловой-то мне и указал с почтением на Гаврилу. Как выглядит-то?
С подробностями стал описывать Яша внешность знаменитого бандита, но Ревский его остановил:
— Довольно, при встрече не ошибусь. Где и через кого мне Гаврилу искать?
Яшка развел руками:
— На такой вопрос, барин, точно никто вам сейчас не ответит. Вы как журналист, — проговорил он с некоторым ехидством, — сами извольте-с согласиться, что Гаврила после разгрома его банды должен ховаться даже от самых близких своих товарищей, помощников…
— Не умничай! — осадил агент. — Какие прежние его убежища знаешь?
— Слыхал-с только о заныре под деревней Марлево, что от Питера в сторну Колпина, тама гаврилки обычно эшелоны громили, а теперь их самих разгромили.
Борис отпустил его и, в раздумье выпивая и закусывая, сидел в кабинете почти до полуночи. Данных, полученных о Гавриле от Яшки, было маловато для того, чтобы в сыск главаря включилась ЧеКа, наконец решил он, но достаточно, чтобы резидент Орлинский с его разнообразнейшими связями пораскинул головой на этот счет.
Ревский щедро расплатился с Яковом, вышел из «Версаля» и отправился на квартиру резидента на Сергиевской, что ему как одному из ключевых агентов Орги разрешалось в крайних случаях.
Уже после полуночи вставший с постели Орловский, отсыпавшийся после давешних приключений с чекистами, принял Ревского в столовой рядом с гостиной, где спал батюшка Феопемт. Резидент мгновенно встряхнулся, когда услыхал, с какими новостями пожаловал агент.
— Неужто бывший лакей публичного дома? — не укладывалось у агентурщика в голове, так же как сначала и у Ревского. — Каковы его приметы?
— Рыжий с рыжими же кустистыми бровями, на передних зубах видны золотые пломбы, бреет усы и бороду, после пудрит лицо…
— Стоп, Борис! Выходит, я с самим Гаврилой все это время служу! — вскричал Орловский, узнав по редкому сочетанию примет точный портрет Мирона Прохоровича Туркова.
— Может быть, вы ошибаетесь? Вот еще некоторые детали его внешности. — Ревский старательно пересказал все, что заметил зорким лакейским взглядом Яша.
— Он, он! Но каков! Лакей из заведения возглавил отчаяннейшую банду. Уголовный сумел в этом хаосе пробраться на комиссарский пост, и куда? Председателем уголовно-следственной комиссии! Теперь понятно, откуда дотошная осведомленность гаврилок об эшелонах с реквизированными ценностями, их дружба с пограничниками, неуловимость. Ясно, почему им так близок мир кокоток и хипес-ниц, а Турков говорит с «ёрсами», что больше присуще обслуживающему люду. Лакейские замашки этого комиссара заметил еще наш бывший привратник Иван Мокеевич, и я был близок к истине, когда, расследуя лжеограбление кабинета Туркова, случайно едва не уличил его в пособничестве налетчикам! Понятно, отчего немедленно исчезали все неугодные свидетели по турковским следствиям. Туг ответы на все мои недоуменные вопросы! И на тот, почему закрылась «малина» Мохнатого. Я с Гаврилой-Турковым во дворе столкнулся, когда он туда шел, чтобы, наверное, познакомиться или неприметно поглядеть на Машу Гусарку и Тесака. Тогда-то Мирон Прохорович и решил, что моя комиссия занимается Мохнатым, после чего тот мгновенно скрылся из Петрограда. И, наконец, вполне понятно, отчего Целлер до меня постоянно добирался, а ЧеКа все никак не могла банду Гаврилы раскрыть. Ведь Турков неразлучный собутыльник Якова Леонидовича!