Зрелище смутило Орловского, и он мгновенно закрыл дверь.
Стеля постель для Мари в гостевой комнате, он долго не мог отогнать недавнего видения — полуобнаженная женщина в кружевах на фоне бордового кафеля и розовой ванны…
Орловский был женихом красавицы Лизы Туха-новой, дочки фрейлины императрицы Александры Федоровны. Тухановы относились к старинной боярской фамилии, а по материнской линии невеста происходила из древнего рода маркизов де Правер-се. Лиза появилась на свет в родовом имении де Праверсе около Ревеля, будущего Таллина, воспитывалась в Великом княжестве Финляндском в гель-сингфорском семейном доме и уже подростком стала появляться при петербургском дворе — месте службы ее матушки в свите императрицы.
В январе 1917 года состоялась помолвка Виктора Орловского и Лизы Тухановой, но разразившиеся события разлучили их. Теперь Лиза жила в Гельсингфорсе, иногда передавала с оказией Орловскому весточку и так же получала от него ответы через офицеров-перебежчиков. Ему, столько пережившему за минувший год, казалось, что он все больше и больше забывал девушку, как и вообще все то, что связано с прекрасным полом. Но вот впервые за это время Виктор Глебович так близко увидел горячую, возбужденную женщину и поймал себя на страстном внимании к обнаженной женской плоти.
Глава четвертая
В очередной раз утром, сев за резной стол в своем кабинете, Орловский с особенным значением прижался спиной к медной восьмиконечной звезде мерой с локоть, вделанной в спинку его павловского кресла. Звезда, православная по количеству зубцов, как казалось ему, защищала от разгула бесовщины в этом здании, наравне с нательным крестом под гимнастеркой. Сейчас это весьма было важно, потому что предстояло выручать еще одного, возможно, «беляка», захваченного патрульными минувшей ночью с оружием.
Орловский крикнул конвойным солдатам, ожидавшим с задержанным в коридоре:
— Вводите, товарищи!
Ввели подтянутого человека лет сорока в офицерской шинели без знаков различия и защитной фуражке. По тому, как арестант немедленно вытянулся во фронт, по его фокинской фуражке можно было сказать, что это не просто кадровый офицер, а истинный гвардеец, элитарный кавалерист. В наиболее любимом гвардейцами магазине Фокина, торговавшим офицерскими вещами, среди прочего обмундирования самыми замечательными были именно эти фуражки, признававшиеся квинтэссенцией хорошего тона в гвардейской кавалерии. Их отличали маленькие тульи, достаточно мягкие, чтобы чуть придать им форму на особый манер для утонченного щегольства.
Один из конвойных положил перед Орловским сопроводительный документ, где сообщалось, что задержанный без паспорта гражданин, назвавшийся Захаровым Власом Петровичем, имел при себе заряженный револьвер системы Смит-Вессон, который и был обнаружен при уличном обыске.
Комиссар приказал солдатам:
— Ждите за дверью.
Те вышли, он кивнул доставленному на допрос гражданину, указав на стул перед столом:
— Присаживайтесь.
Арестант сел и снял знаменитую свою фуражку.
«Ну-у! — воскликнул про себя Орловский, увидев его прическу: гладко зализанный английский пробор. — Очевидно, гатчинский синий кирасир!»
Так в имперские времена называли офицеров гвардейского кирасирского полка, стоявшего в Гатчине, из-за яркой синевы полос на их парадных мундирах. Вот и нынче такой «бывший», слава Богу, угодил к Орловскому, потому что ему удалось добиться в некотором отношении почти таких же прав, что и чекистам. Все граждане, задержанные с оружием на территории, подведомственной 6-й комиссии, должны были направляться для допроса к ее председателю, а не в политический отдел комиссариата.
Орловский взял сопроводительную бумагу арестанта и стал рвать на мелкие части. Деловито вручил тому клочки со словами:
— Выбросите на улице.
Ошарашенный задержанный принял обрывки, сунул в карман и осведомился:
— Как, простите, ваша фамилия?
— Здесь, — сделал на этом слове Орловский ударение, — Орлинский Бронислав Иванович.
— Спаси Господи! — облегченно воскликнул арестант. — Вы именно тот, о котором мне рассказывал ротмистр фон Закс.
— Да-да. Ротмистра фон Закса удалось переправить через Финляндию к добровольцам.
Собеседник, склонив голову с умопомрачительным пробором, отрекомендовался:
— Лейб-гвардии кирасирского ее величества государыни императрицы Марии Феодоровны полка полковник Владимир Петрович Захарин.
Конечно, не Влас, как патрулю он назвался, и не Захаров, а Захарин — отпрыск стариннейшего боярского рода. Гвардейские кирасиры в элитарности уступали лишь Лейб-гвардии Преображенскому пехотному полку и кавалергардам, конногвардейцам. Во все эти исключительно аристократические части принимали офицеров с разбором, так как полки несли на себе отпечаток особого «шика», заключавшегося во всяком отсутствии шика, — некое рафинэ джентльменства. Мало было иметь громкую столбовую дворянскую фамилию, обладать средствами и связями при Дворе, кандидату требовалось безупречное воспитание, о его репутации и поведении полком наводились тщательные справки. Бывало, что копались в целых поколениях кандидата, добираясь до прабабушек: не затесался ли кто-нибудь, портящий низким происхождением родословец, способный передать плебейские свойства. В этом отборе никому и никакие протекции не помогали.
Офицеры кирасирского полка императрицы Марии Федоровны обычно носили черные вицмундиры с золотыми пуговицами, к ним полагались медные каски «с Гренадой». А белые парадные мундиры — колеты были обшиты на обшлагах, вороте, груди яркими желто-синими полосами. На них в конном строю надевались медные, окрашенные в черный цвет латы-кирасы, отороченные по краям красной кожей. С колетами носили позолоченные каски, увенчанные на макушке большими двуглавыми орлами с распростертыми крыльями. Как влитые сидели на кирасирах лосиные рейтузы; великолепно выглядели высоченные, с раструбами, тупоносые сапоги с большими каблуками, палаши с вызолоченным эфесом. Роскошнее же всего смотрелись краги — чуть не до локтя белые замшевые перчатки с огромными отворотами.
Орловский приветливо произнес известное острословие:
— Кирасиры ее величества не страшатся вин количества.
Захарин ответил учтивой улыбкой и спросил, кивнув на висящую у двери артиллерийскую шинель Орловского:
— В артиллерии изволили служить?
— Совершенно верно. Был вольнопером, потом прапорщиком на русско-японской войне в крепостной артиллерии, а на минувшем театре военных действий продолжил в крепости Оссовец поручиком.
Ничем не выдав извечного противостояния между кавалерией и артиллерией, Захарин напомнил, о чем до этого говорили:
— Что же, фон Закс, по-вашему, уже у Корнилова и Алексеева?
— Определенно это утверждать не могу, оттого что Добровольческая армия продолжает движение на Екатеринодар, и с похода нет известий. А финскую границу ротмистр с другими офицерами перешел без помех, чего и вам остается пожелать. Вы тоже намереваетесь к Алексееву?
— Именно так.
— С вами будет несколько сложнее, нежели с другими. Вы, Владимир Петрович, попались с револьвером, и счастье, что не чекистам. Я выпишу вам направление к врачу, который освидетельствует вас психически нездоровым, чтобы освободить из-под ареста. Это наш человек. А потом переправлю вас в Финляндию таким же образом, что и фон Закса.
— Весьма вам признателен.
Орловский тронул усы, улыбнулся.
— Я бы, господин полковник, предложил вам чаю, но в вашем положении арестованного, а теперь — больного, направляемого к эксперту, это лишнее.
Захарин весело подхватил:
— Увольте от комиссарского угощения! — Он посуровел и сказал: — Сколь печально, когда командовать некем. А ведь офицер — это командир… Я постоянно думаю об этом и пришел к мысли, что нынешняя власть большевиков — это вовсе не революция, а такая реакция, такое движение назад и порабощение народа, каких еще никогда не было в истории. Русский коммунизм — первое человеческое общество, основанное на совершенно осознанной и действенной воле к злу, небытию, разрушению.
— За время моего пребывания в комиссариате, Владимир Петрович, — отозвался Орловский, — я понял, что большевики в своей массе не обладают особыми организаторскими способностями. Завоевание ими власти объясняется общим ее параличом, при котором они не могли не взять верха, ибо в то время, когда они верили в свой коммунизм, никто, кроме них, к великому сожалению, ни во что не верил и ничего не добивался.
— Признателен за сходный взгляд на вещи!
— Не было и нет столкновения двух сил как в революции, а сошлись на бывшей арене Российской империи друг против друга два бессилия, — печально проговорил Орловский.
Захарин подхватил:
— В этом смысле смею сослаться на ярчайшую речь генерала Деникина на последнем заседании главнокомандующих фронтами и министров, собранном Керенским прошлым летом в Ставке. Самодержавие умерло, — говорил тогда Антон Иванович, — а на его месте ничего не родилось, так как страна ничем не беременела. В России были разложение и пустота. Всякое разложение создает собственных могильщиков, так и это породило большевиков-червей, поедающих труп русской государственности.
Они помолчали некоторое время. Потом Орловский вызвал конвойных солдат и отпустил их, беря Захарова-Захарина под личную опеку.
Вечером у Орловского была встреча в «Версале» с его двадцативосьмилетним красавцем агентом, дворянином Борисом Михайловичем Ревским, состоявшим секретным сотрудником ВЧК после устрашающей отсидки в советских тюрьмах в декабре 1917 года. Раньше он служил в Департаменте полиции секретным агентом, ранг которого был выше вспомогательного агента, осведомителя, «штучника», розыскного агента, а они разделялись еще на цензур-щиков, установщиков, справщиков. Ревский являлся приближенным министра внутренних дел А. Н. Хвостова, помощником директора Департамента полиции С. П. Белецкого и кроме всего прочего занимался делами Григория Распутина, его противника монаха Илиодора и даже готовил одно из покушений на старца.