Был крохотный шанс, что отчаянный гость вернется ночью. Здравый смысл отказывался в это верить. Не говоря уже о логике. Тем не менее Пушкин приказал городовому не показываться на Большой Молчановке, греться в сторожке Прокопия, но быть наготове и не спать. Ждать тревожного свистка. Ерохин обещал глаз не сомкнуть и явиться быстрее молнии. Верилось с трудом. Наверняка тепло и радушие дворника сморят постового. Что было не самым плохим: для тонкой ловушки городовой лишний. А вот если в силки кто-то попадется, помощь пригодится. Но и без нее можно обойтись. Пушкин уже давно привык рассчитывать только на себя. Союзников у него было два: математическая логика и формула сыска. Только они никогда не подводили. Применять физическую силу Пушкин не любил, но никогда не отказывался. Руки крутить умел не хуже городового и даже изучил методику полицейской борьбы.
Ловушку нужно было подготовить. Пушкин оставил навесной замок в ушках. Тот, кто приходил через сад, не станет идти через парадный вход. Осторожный человек откроет своим ключом замок кухни и подождет. Затем тихо приоткроет дверь, чтобы осмотреться, войдет на кухню, прислушается. И только потом двинется в гостиную. Ничто не должно спугнуть его раньше времени. Как только гость шагнет в гостиную, деваться ему будет некуда. Хватать на кухне не следовало. Там тесно, можно споткнуться и вокруг много тяжелых предметов. Сковородка или кастрюля годились в качестве оружия. А из гостиной уже не спастись. Пушкин выбрал место, отрезавшее путь к побегу: под прикрытием большого буфета. С порога гостиной не увидеть, что там кто-то прячется. Особенно в темноте.
Он не собрал разбросанные листы: пусть гость подумает, что глупая полиция не стала наводить порядок. Взял лишь стопку писем в конвертах. Потушил свечи, не боясь, что призрак хозяйки явится из темноты, и поставил стул вплотную к буфету. Как только из кухни донесется шорох, хоть мышь пробежит, он будет наготове.
В окнах гостиной сияла лунная ночь. Света хватало, чтобы мебель и предметы обрели неясные контуры, как будто превращаясь в нечто живое. К счастью, Пушкин был начисто лишен трусливого воображения, которое рисует привидения. Он верил только в силу разума и материю. Как настоящий математик, отрицая все, что нельзя посчитать и измерить.
Сидеть на стуле в темноте было куда скучнее недавнего ночного бдения в мягком кресле лучшего номера гостиницы «Славянский базар»[31]. Он взялся читать письма под лунным светом, но каждое слово приходилось угадывать. Пушкин оставил бесполезное занятие. Настала скука ожидания. Маятник пугливо отбивал каждую четверть часа. И в тишине раздражал чрезвычайно.
Пребывать в безделье больше не было сил. Пушкин сходил на кухню, выбрал кастрюлю среднего размера, прихватил новую свечку и соорудил потайной фонарь оригинальной конструкции: на другом стуле положил кастрюлю набок, поставил в ней свечку и прикрыл сюртуком, как навесом. В сорочке и жилетке не было холодно. Нетопленый дом еще не промерз, а случись схватка – лишняя одежда будет сковывать. Фонарь получился как нельзя лучше. С улицы, если заглянуть в окно, света не видно. Пушкин проверил, стоя у каждого из трех подоконников так, как может заглядывать осторожный гость. От двери в гостиную – тем более. Пятнышка света достаточно, чтобы коротать ночь.
Достав блокнот, Пушкин стал рисовать формулу сыска. Загадочное изобретение, которое никто не видел (ну почти никто), выглядело чрезвычайно просто: несколько кругов, один в другом, и таблицы рядом. В таблицу по горизонтали вносились все известные лица, причастные к делу, без разделения на свидетелей и подозреваемых. Записывались не своими фамилиями или сокращениями, а значками. Чтобы посторонний ничего не понял. По вертикали, тоже значками, вносились возможные причины, приведшие к преступлению. Каждый квадратик таблицы помечался знаком плюс или минус.
С кругами было немного сложнее. По диаметру самого верхнего были выписаны цифры. Чтобы не давать чужому любопытству разобраться, цифрами зашифровывались имена из таблицы. В секторе между первым и вторым кругом размещались геометрические значки, шифровавшие причины преступления. Между вторым и третьим кругом Пушкин вписывал иероглифы, означавшие улики. В середине третьего круга была точка, или жертва. К ней тянулись линии, соединявшие цифры и значки, заключенные в окружностях. Со стороны формула сыска казалась полным хаосом, в котором невозможно ничего понять. Зато создатель формулы читал ее, как раскрытую книгу. Математической машиной, которую Пушкин создал, надо было уметь пользоваться.
Под светом потайного фонаря он стал вписывать значки и соединять некоторые из них линиями. Карандаш, сточенный наполовину, покорно отдавал грифель бумаге. Пока радоваться было нечему: формула получалась кособокой, некрасивой, а значит, неправильной. Красивая формула всегда указывала на преступника. Красота в математике соответствует правильному решению. Тут же красоты близко не нашлось. Отложив блокнот, Пушкин взялся за письма.
Богатую тетушку усиленно поздравляли с праздниками. Письма были краткими, но переполнены комплиментами и благими пожеланиями. Фудель, Лабушев и даже мадам Львова были чрезвычайно любезны. Впрочем, тетушка Пушкина более вспоминала молодые годы. Вероятно, в последнее время они встречались нечасто. Пушкин испытывал странное чувство, когда читал ее немногие письма. Как в детстве, когда подглядывал в замочную скважину. В пачке сохранилось письмо от Амалии. Сестра пожелала Терновской радостно встретить Рождество и новый, 1889 год, передавала привет от мужа и Настасьи, которая «очень скучает по тете и мечтает снова у нее погостить». Последней в пачке оказалась записка, сложенная полам, без конверта. Пушкин развернул.
Округлым женским подчерком было выведено:
«Анна, прошу тебя образумиться. Так дальше продолжаться не может. Мы живем через забор и не общаемся уже два года. Прошу тебя забыть нашу глупую ссору. Хотя бы ради Прощеного воскресенья… Мы родные сестры, так нельзя. Это, в конце концов, неприлично. Вадим, наш милый мальчик, шлет тебе привет с Кавказа, он служит отлично. Скоро будет произведен в чин штабс-капитана… Давай забудем эту глупую ссору и помиримся. Прошу у тебя прощения за все прегрешения мои, вольныя и невольныя. Заходи в любой час, я всегда дома. Очень жду тебя!
Твоя сестра Вера».
Записка относилась к весне прошлого года. Наверняка Вера Васильевна всунула ее в дверную щель. Неизвестно, ответила ли Терновская на призыв к примирению. Зато стало известно другое: кто живет за каменным забором. И какую фантастическую промашку допустил чиновник сыска. Пушкин раскрыл блокнот и внес несколько значков в формулу. Что делать дальше: тихо сидеть в ловушке до утра?
На часах было полдвенадцатого. Для визита полиции любое время годится.
Выйдя на крылечко, Пушкин огляделся. За деревьями сада просматривался переулок. Незаметно, что кто-то прячется в темноте. Он не стал поднимать городового свистком, а быстро прошел мимо шести окон Терновской и направился к особняку ее сестры.
Забор делал поворот, ограждая сад соседнего дома. На Большую Молчановку смотрело три окна. В задернутых шторах Пушкин заметил щелочку света. Вход и крыльцо были с левой стороны. Он требовательно подергал веревку звонка. Послышалось шарканье, из-за двери высокий женский голос спросил: «Кто там?» Одинокая дама ночью не открывала. Пушкин обратился к ней по имени-отчеству и сообщил, что пришел от пристава Нефедьева.
На пороге, прикрываясь от холода дверью, стояла невысокая дама довольно крепкого сложения. Теплый халат был накинут на пеньюар, а седеющая голова густо усыпана газетными папильотками: дама еще заботилась о буклях. Что для ее возраста было довольно мило. Сходство с сестрой проглядывало в лице не слишком явно. У Терновской черты куда более грубые: крупные скулы, тяжелый подбородок.
Пушкина оценили не самым приветливым взглядом.
– Что вам угодно?
Голос ее был на удивление юным.
– Мадам Живокини, вы позволите пройти?
– Зачем же? Для чего вас Нефедьев послал? Этот жулик в погонах… Я ему так в лицо и сказала…
– Дело касается вашей сестры, госпожи Терновской…
– Такой сестры у меня нет и знать ее не желаю!
Если бы Пушкин не подставил ногу, дверь бы захлопнулась.
– Разве вы ничего не слышали? – спросил он.
– Слышать не хочу этого имени… Уберите вашу ногу… – Она принялась выталкивать тапкой его ботинок и давить дверью.
– Мадам Терновская умерла в ночь на первое января, – сказал Пушкин, не уступая позицию. – Завтра, третьего января, оглашение завещания. Мне поручено задать вам несколько вопросов…
Живокини оставила створку.
– Анна умерла?
– Примите мои соболезнования…
Хозяйка повернулась и пошла в дом, позволяя полиции поступать, как вздумается. Пушкин закрыл дверь и долго раздевался в прихожей, осматривая обувь и верхнюю одежду Живокини. За такой срок могло и высохнуть. Он вошел в жарко натопленную гостиную. И как будто попал в дом Терновской. Обстановка, обои, шторы, безделушки, мебель походили как родные. Если у Терновской обои были в мелкий розовый цветочек, то у Живокини в мелкий желтый. У одной сестры шторы темно-бордовые, у другой – темной охры. И так далее. Отличие было в фотографиях. Мадам Живокини украсила стены портретами мальчика, потом юнкера, потом корнета, поручика, лейтенанта и, наконец, штабс-капитана артиллерии. Молодой офицер был хорош собой. Порода Терновской в нем просвечивалась даже четче.
Живокини сидела за столом, утирая сухие глаза.
– Бедная Анна, – проговорила она, старательно всхлипывая. – Как это случилось?
– Разве не видели в соседнем доме городовых?
Она тщательно сложила платочек.
– Я не слежу за ее домом…
– Ваше примирение в прошлом году не случилось?
Его наградили взглядом, в котором было больше неприязни.
– А какое вам дело, господин полицейский?
– Есть основания полагать, что мадам Терновская была убита…