– Странное свойство памяти, мой милый, – сказала она, тщательно обходя листы бумаги, не заглянув в них. – Иногда бывает так, что знаешь, но не можешь вспомнить.
– Что вы не можете вспомнить?
Тетушка оглянулась.
– Мне кажется, не хватает какой-то вещи, сущей мелочи, но не могу вспомнить, чего именно… Как заслонка в памяти…
– Что это могло быть?
– Не знаю, мой милый… Неприятное ощущение… Как будто бы дырка в воспоминаниях… Была здесь года три назад… Вот и путаюсь…
На всякий случай он не стал спрашивать про сейф, скрытый за столом с этажеркой. Если тетушка про него не знала, оно и к лучшему. Иначе наверняка захотела бы взглянуть. Вид акций на полмиллиона кого угодно может сразить.
– Как вспомните, сообщите сразу, – мирно сказал Пушкин.
– Не делай из меня окончательную дуру, мой милый… Я прекрасно понимаю, как это может быть важно для розыска…
А ведь из тети вышел бы отличный полицейский. Пушкин об этом догадывался, но теперь убедился. Он намекнул, что пора оставить место преступления, но мадам Львова отмахнулась. Она внимательно смотрела в окно.
– Кто живет в том особняке с большими окнами?
– Некая мадам Медгурст…
– У нее есть прислуга?
– Мадам прикована к креслу на колесах. Не обходится без посторонней помощи…
– А, вот как, – ответила она равнодушно.
По знакомой интонации следовало предположить: тетушка нечто замышляет.
Не успел Пушкин предупредить, что уже был в особняке, как мадам Львова помахала ему ручкой и вышла из дома. Пробравшись сквозь сугробы, она пересекла улицу и направилась к особняку.
Пушкин счел, что не будет большой беды, если старая дама утомит тетушку воспоминаниями. Как только мадам Львова вошла в особняк, напротив него остановилась пролетка. С подножки сошла барышня в сером полушубке. Теперь покинуть дом Терновской Пушкин никак не мог: новые гости пожаловали.
Он вышел на крылечко.
Голова полнилась мыслями, как ларец брильянтами. Агата привыкла доверять своему чутью, привыкла действовать, не слишком раздумывая. Сердце всегда подсказывало наилучшее. Только сейчас чутье пребывало в растерянности.
Агата никак не могла решить, кто же на самом деле убийца, а кто им только кажется. Она стала думать, представляя фигурки персонажей, которые врывались в игрушечный домик и убивали старуху Терновскую. Она предпочла бы, чтобы убийцей оказалась мадам Львова. Особой неприязни к ней не было, стычка на рулетке пустяк. Но ее поведение с барышней Тимашевой было возмутительным. Настолько, что Агата наверняка убедила бы Пушкина, что мадам Львова и есть преступник. К сожалению, племянник не поверит, что его тетушка кровавый убийца. Агата и сама в это не верила. Ни сердцем, ни разумом.
Выйдя из «Лоскутной», она поняла, что больше не может терпеть брожение мыслей, накипевшее требовалось излить. Подходящий кандидат для этого должен находиться сейчас в Малом Гнездниковском переулке. Если не спит, конечно…
– Прощения просим…
Агата повернула голову.
Катя Гузова в новеньком полушубке была аккуратна, брови слега подведены чернью, губы красным не замазаны. Вид ее был куда более пристойный, чем в прошлую встречу. Только налет дешевки никуда не делся. Куда больше Агату опечалило, что ее «подарок» оказался бесполезным: выпустили мерзавку. Кажется, мстить Катя не собирается: глядит робко, улыбку прячет.
– Чего тебе?
– Прощения пришла просить, баронесса, не знала, кто ты есть такая… Спасибо, люди мудрые надоумили да пристыдили… Прости меня, дуру неразумную, не держи обиды. – И Катя отвесила земной поклон, коснувшись пальцами снега.
– Мне тебя прощать не за что. Слово мое помни: чтобы в «Лоскутной» тебя не видела. Пока я тут…
Девица часто-часто закивала.
– Помню, не сомневайся… Обойду стороной, ни в чем обиды не сделаю…
На этом воровскую церемонию можно было считать оконченной. Катя не уходила, будто чего-то ждала. Агата не хотела поворачиваться к ней спиной.
– Чего тебе? – не вытерпев, снова спросила она.
Катя опять поклонилась.
– Угощение полагается поднести. Если сладким побаловаться, так изволь на Кузнецкий Мост к «Сиу»[32]. А коли нет – выбирай любой ресторан, какой по душе тебе будет. Хоть «Эрмитаж», хоть «Славянский базар». А то и к «Яру» поехали… А если ближе, так в «Дюссо» заглянем… Ни в чем от Кати Гузовой отказу тебе нет. Вот так оно по-нашему, по-московски. Уж коли кого принимаем, так со всей широтой…
– Некогда мне чаи распивать, – ответила Агата, не желая гулять с воровкой. Совсем невозможно появляться в местах, где ее могли вспомнить. Особенно в «Славянском базаре».
И на это Катя была согласна.
– Так позволь проводить и дорожкой словечком обмолвиться, – сказала она, поклонившись. Что казалось комичным: прохожие оглядывались.
Ни отделаться, ни прогнать нельзя. Прилипла хуже банного листа. Чтобы скрыть намерения, Агата двинулась не по Тверской, а к Красной площади и Верхним торговым рядам. Она нарочно шла быстро, чтобы Кате было трудно. Трудности воровка не замечала.
– Мир тебе шлет почет и уважение, – сказала она, что означало привет от воровского мира.
Поверить невозможно. Агата не забыла, что бывший ее компаньон Куня, важный вор, имеющий вес на Сухаревке, запретил ей появляться в Москве. А она ослушалась. Хорошо, что люди, приславшие Катю, об этом не догадываются.
– Благодарствуем, – как полагается, ответила Агата. – Что за дело?
Катя ловко вцепилась ей в руку, повисла и стала нашептывать, обдавая кислым дыханием. Предложение Агата выслушала молча, остановилась и стряхнула воровку.
– Какова моя доля?
– Четверть, – ответила Катя с дружеской улыбкой.
– Четверть? Мне?
– Ой, прости, баронесса. Опять сглупила. Треть твоя, треть… Только в дело войди.
– Треть, говоришь, – проговорила Агата, будто раздумывая.
– Не сомневайся, навар будет отменный, там люди опытные, – заторопилась с уговором Катя. – Так по рукам?
Ей протянули ладошку. Агата не вынула руку из муфты.
– Вот тебе мой сказ, Катя: чтоб больше тебя не видела. Заруби на своем носике. В другой раз так легко не отделаешься…
Не оглядываясь, Агата пошла к роскошному входу Верхних рядов. Покупки и витрины ее не волновали. В огромном магазине, раскинувшемся на Красной площади, куда как проще потеряться. Она не сомневалась, что обозленная Катя, у которой ничего не вышло, будет следить.
Агата знала, что теперь окончательно сожгла мосты. К прошлому возврата нет. В Москве – без сомнений.
Извозчик проехал мимо. Барышня задерживалась. Большую Молчановку уже можно было пройти из конца в конец, а не только перебраться через сугробы. Пушкин уже собрался проверить: не повернула ли назад? Но тут Прасковья вошла в ворота неуверенным шагом.
– Вы? – проговорила она, увидев на ступеньках чиновника сыска.
– Что вы тут делаете? – спросил он, стараясь не пугать зря.
– Меня послали… Мадемуазель Тимашева прислала с поручением к мадам Терновской. Как я рада вас видеть, господин Пушкин…
И Пушкину было холодно, и он был холоден. И не счел нужным согревать робкое создание ласковым словом. Помнил взгляды, которые компаньонка бросала из-за плеча Настасьи. Взгляды непростые… Если, конечно, он что-то понимает в женских взглядах.
– Каково поручение?
Прасковья замялась, улыбкой скрывая смущение.
– Частного порядка… Простите…
– Вам придется ответить…
– Мадемуазель Тимашева не оставила мне поручений на этот счет…
Уламывать барышню на морозе – то еще развлечение. Уговоры пора кончать.
– Мнение мадемуазель Тимашевой меня не интересует, – сказал Пушкин. – Извольте отвечать, или отведу вас в участок. А там уже поговорим особо.
Кажется, палку малость перегнул. Сделав движение, будто хотела сбежать, Прасковья вовремя одумалась и сникла окончательно.
– Меня прислали занять денег, – чуть слышно сказала она.
Пушкину стало немного совестно, что так грубо обошелся с бесправным существом. Совсем чуть-чуть. Какая у Прасковьи жизнь? Печальная… Хозяйка ею вертит, как хочет, живет она в услужении на птичьих правах, да еще полиция угрожает. Чего доброго разрыдается.
– Сколько проиграли вчера на рулетке? – куда мягче спросил он.
Прасковья уже подтирала носик.
– Триста рублей… Это так ужасно…
Сумма, конечно, большая, но не разорительная. Пушкин прикинул: хватит ли его скромных запасов, чтобы выручить барышень. Обещал ведь помогать, когда придет настоящая нужда.
– Почему вас послали к Терновской, а не ко мне?
По глазам Прасковьи были видно, что честная девушка не может сказать правду. А врать не приучена. Она пролепетала какую-то чепуху… Пушкину стало жаль ее.
– Не хотите у меня брать, одолжите у мадам Львовой…
– Мы не сможем, – проговорила Прасковья и прикрыла глаза рукой.
Не столько логика, сколько знание тетушки подсказало ответ. Вчера вечером барышни были неосторожны на рулетке, мадам Львова их поймала, произошла ссора. Теперь мадемуазель Тимашевой надо идти на поклон к ненавистной тетке Терновской. Вернее, послать к ней служанку.
– Почему не обратились к мадам Живокини?
– Мы еще не были у нее с визитом…
Положение для Настасьи складывалось безнадежное. Источники денег полностью перекрыты. Бедняжке, чего доброго, нечем заплатить за гостиницу. А еще надо добраться до Твери.
– Вы позволите мне пройти?
Компаньонка ни о чем не догадывалась. Наивное дитя…
– Мадам Терновская не сможет вас принять. Она умерла, – сказал Пушкин. Без лишних деталей.
Известие ударило, как обухом топора.
– Умерла? – пробормотала Прасковья. – Но это… Невозможно…
Пушкин вышел к воротам, чтобы проверить, закончила тетушка в особняке или же крепко увязла в воспоминаниях мадам Медгурст.
– Прошу передать мадемуазель Тимашевой мои соболезнования…