– Пока не могу сказать точно… Есть несколько кандидаток. Одна из них два дня как пропала…
Эфенбах снова разразился тирадой из слова «плохо».
– Секрет положительно найти и изничтожить, – закончил он. – Сам бдеть буду нынче на рулетке…
Пушкин поднялся.
– А постой-ка… – Эфенбах был серьезен. – Вдруг нынче опять выигрыш страшный выпадет у меня на глазах… Так это вот оно… Чтобы с пониманием хватать… Это убийца выиграет?
На этот вопрос у формулы сыска было несколько ответов. Но каждый не слишком надежный.
– Высока вероятность…
– Как высока?
– Пятьдесят два процента…
Такой ответ Михаила Аркадьевича не устраивал.
– Маловато будет…
Иного ему не предложили.
– Прошу разрешения задействовать чиновников Актаева и Лелюхина сегодня вечером, – сказал Пушкин.
– Зачем тебе?
– Возможно задержание подозреваемых…
– Ищи убийцу! – приказал Эфенбах и больше не задерживал.
Именно этим Пушкин собирался заняться. Без лишних напоминаний.
Когда блестящая мысль приходит в две головы, они неизбежно сталкиваются. Фудель только вошел в холл «Лоскутной», как увидел другой букет, чуть более роскошный, чем у него. Господин, державший букет, попытался было увильнуть, но Фудель направился прямиком к конкуренту.
– Какими судьбами, Петр Ильич? – спросил он.
– Неужели Алексей Иванович, собственной персоной? – отвечал Лабушев, на всякий случай держа букет высоко. Чтобы прикрыть лицо от возможного покушения.
– Что вы здесь забыли, старый пень?
– Вас забыл спросить, мерзкий прощелыга и альфонс!
Разговор дальних родственников нельзя было назвать родственным. Хотя со стороны казалось, что джентльмены сердечно рады встрече.
– Я вам лицо сейчас исцарапаю, – пригрозил Фудель.
– Ничего не выйдет… Лучше бы на букете не экономили. Выбрали старый веник…
– Сам ты старый веник!
– А ты, гаденыш, не получишь никогда то, что хочешь!
– Мы еще посмотрим!
– И смотреть нечего! – ласково сообщил Лабушев. – Если только узнаю, что ты протянул свои грязные лапки к ней, расскажу, как ты жил за счет пожилых дам. И не просто расскажу, а предоставлю письма, где просишь денег…
Такой обиды юный Фудель снести не мог. Губы мелко затряслись.
– А я расскажу, что вы, дядя Петя, все заложили. Последний нищий на Лубянке богаче вас. Так что не советую…
Тут словесная дуэль должна была перейти в цветочную фазу, когда противники охаживают друг друга букетами, но в холл вошла мадемуазель Тимашева. Не одна, а в сопровождении какой-то дамы… Оба дуэлянта как по команде замерли с букетами, будто изготовившись к рывку. Заметив их, дама закрыла собой Тимашеву, что-то прошептала и направилась прямиком на господ с цветами. Так, чтобы не могли ее избежать.
Фуделю и Лабушеву осталось только наблюдать, как их мечта быстро уходит по лестнице. Нельзя же скандал устроить в публичном месте.
Агата встала перед ними, уперев руки в боки.
– Чтоб ноги вашей здесь не было. Пошли вон.
Манера была столь оскорбительна, что враги невольно объединились.
– Да вы кто такая? – спросил Лабушев, разглядывая даму. И находя ее не только симпатичной, но и небедной. Явно не гувернантка. Прислуга в таких шубках не разгуливает.
– Это что еще за выходка? Попрошу сменить тон и выйти вон, – храбрился Фудель, от нервов заговорив в рифму.
– О, так я знаю ее! – Лабушев обменялся с родственником кивком. – На рулетке все крутилась…
– Так точно: воровка или аферистка…
– В полицию ее свести!
– Верно, Петр Ильич, зовите городового. Сейчас ее в участок…
Господа раздухарились, но выходило не слишком убедительно. Мешало ледяное спокойствие Агаты.
– Все? Пар выпустили? А теперь вон отсюда, – сказала она, не меняя тона.
– Да вы как смеете… – не слишком уверенно начал Лабушев.
– Нельзя терпеть… – подхватил Фудель.
– Еще слово, и будете иметь дело с господином Пушкиным из сыскной полиции. Вы у него давно на подозрении в убийствах несчастных дам. Повторяю последний раз: Лабушев, Фудель – вон!
Имя чиновника сыска подействовало, как дубина. Господа с букетами тихонько обошли страшную мадемуазель и бросились к выходу. Только цветы, никому не нужные, на прощанье махали Агате головками. Цветов ей было жалко. Цветов ей никто не дарил. От чистого сердца.
Агата повернулась, чтобы идти к Настасье, но перед ней стоял другой господин. Она его сразу узнала. Тот самый ухажер мадам Львовой, что бросал взывающие взгляды.
– Какая приятная встреча! – сообщил он. – Я видел вас, прекрасное создание, вчера на рулетке… Но не мог познакомиться. Имел обязательства…
Такая легкая победа над «обязательствами» совсем не радовала. Агате стало противно, что выбирали между ней и старой дамой. Она уже готова была отделаться самым жестким образом. Но тут господин поклонился.
– Позвольте представиться: Тимашев Андрей Алексе-евич, тверской помещик…
– Так вы отец Настасьи Тимашевой? – спросила она, уже понимая, какую чудовищную ошибку совершила. Как она могла так дурно, мерзко, противно думать про чудесную и милую Агату Кристофоровну! Но как подвели чутье и сердце! Нельзя им больше верить…
Тимашев выразил приятное удивление.
– Так вы знаете мою дочь?
– Да, мы подруги, – сказала Агата. При этом отгоняя тяжкую мысль: «Откуда он взялся в такой неподходящий момент?» А за ней и другую: «У Настасьи жуткий беспорядок, и Прасковья пропала, будет скандал!»
Перед ней распахнули объятия.
– Позвольте узнать, как зовут вас, чудесная подруга моей дочери?
– Аг… – только начала она и поймала язык. – К-хем… Мадемуазель Бланш…
– Прекрасно! Чудесно! Обворожительно! – говорил Тимашев с ухватками ловеласа тридцатилетней давности. – Нежный цветок, расцветший в крещенские морозы!
Так пошло и грубо ее давно не соблазняли. Если бы он не был отцом Настасьи, уже схлопотал бы пощечину. Агата терпеливо улыбалась.
– Предлагаю отметить счастливое знакомство в здешнем ресторане! – Тимашев сиял непреходящим мужским обаянием. – Там, говорят, неплохая кухня. А я страшно голоден…
И ей предложили руку.
Агата согласилась увести себя. Только чтобы оттянуть неминуемую развязку. Бедной Настасье и так досталось…
Экономка всхлипывала, утирая глаза грязным платком. Не сняв пальто, Пушкин стоял в прихожей.
– Когда это случилось?
– Утром… – Агапа по-деревенски шмыгнула носом. – Хозяйка ведь ночью покоя не дает… То одно подай, то другое… Сама не спит, меня будит… Я уж привыкла… Вчера прилегла, как обычно… А тут просыпаюсь в пятом часу и слышу: в доме тихо… Только маятник бьет… И хозяйка меня не кликала… Думаю, надо пойти проведать… Подхожу к ней, а она… она… уже холодная… Преставилась, бедная, отмучилась…
Самый важный свидетель замолчал. У Пушкина был важнейший вопрос. Только задать его некому.
– Доктор был уже?
– Приходил… Засвидетельствовал… Проститься желаете? – Агапа смотрела заплаканными глазами. – Хозяйка про вас только хорошее говорила… Дескать, такой умный юноша…
Смотреть на мертвую старуху не хотелось. В службе чиновника сыска вообще мало бывает приятного. Иной раз спасешь от неминуемой смерти какую-нибудь мадемуазель, да и только. Он выразил согласие.
Агапа повела не в гостиную, а по коридору, в спальню. Пушкин вошел и остался у порога. В комнате было черно. Глухие шторы не пропускали дневного света. Как будто стояла глухая ночь. В спальне висел тяжелый запах свечей, духов, пудры, пыли, стираного белья, плесени и чего-то, что вызывало желание заткнуть ноздри. В изголовье большой старинной кровати горели две свечи. Под одеялом, натянутым под самую шею, лежала мадам Медгурст. На голове остался чепец, без пенсне лицо выглядело по-другому. Чем дольше Пушкин смотрел, тем больше овладевало им неприятное чувство. Ему показалось, что старуха сейчас откроет глаза и взглянет на него. Кажется, веко шевелится… Нет, это блики свечей…
Он не боялся мертвых, навидавшись всякого на службе. Но в спальне мадам Медгурст стало не по себе. Пушкин поклонился и вышел. Агапа затворила за ним.
– Может, чаю желаете… Или помянуть чем хозяйку?
Пушкин отказался. Спросил разрешения пройти в гостиную. Агапа не возражала.
– Дорогу уж знаете, – сказала она и пошла в кухню.
Кресло мадам Медгурст было на месте. Рядом с ним все тот же столик с пузырьком, граненой рюмкой и пипеткой, яблоко на блюдце, чуть надкушенное, почернело. Медвежье покрывало сползло на пол. Стараясь не наступать на него, Пушкин подошел к окну и выглянул на улицу. Городовой Оборин неторопливо прохаживался мимо. Дом Терновской зиял забитым окном. Дом Живокини прятался за задернутыми шторами. Скоро новые владельцы продадут их. Кому нужны старые дома в Москве в Арбатской части? Смешно и думать. Хорошо, если уйдут за полцены. Настасья здесь жить точно не будет, да и штабс-капитану Живокини особняк не нужен. У молодых хозяев своя жизнь. Старая закончилась. Семейное наследство уйдет в чужие руки…
Пушкин шагнул назад и споткнулся о шкуру. Чтобы не упасть, схватился за портьеру. Старая материя удержала. Медведя без лап и головы он обошел, взглянул напоследок на столик с лекарством и оставил гостиную.
Агапа встретила в прихожей.
– У вас, господин хороший, прореха в пальто, – сказала она. – Хотите, так зашью, что и следа не останется?
И от этой услуги Пушкин отказался.
– Куда вы теперь? – спросил он.
– Хозяйку похороню… Поживу с месяц, вперед заплочено, а там, куда глаза глядят… Найду дом, где примут… Я экономка справная… Может, зашить?
– Мадам Медгурст что-то оставила вам по завещанию?
– Может, оставила, ее воля, – отвечала Агапа.
– У нее есть родственники?
– Будет что делить – найдутся… Давайте пальто, я скоро управлюсь, чего в рваном ходить…
В этом доме Пушкин не хотел оставаться больше ни минуты.
Выйдя на мороз, он подозвал городового и сообщил о кончине мадам Медгурст.