Говорят, что мысль материальна. В лице Рузо что-то промелькнуло, будто прошла волна. Она резко встала.
– Так вот… Вот куда… Как же я сразу не поняла…
Не замечая Пушкина, она бросилась к вешалке, схватила тужурку с платком и выскочила в коридор. Он не успел даже крикнуть: «Стой! Куда!» Пришлось догонять.
Платок сполз, тужурка была распахнута, но Рузо так спешила, что не замечала мороза. Она пробежала Мерзляковский переулок и свернула на Большую Молчановку. Городовой не удержал ее, заметив сигналы Пушкина. Рузо, подбежав к двери, замолотила кулаками.
– Откройте! Откройте! – кричала она.
В дверях показалась напуганная Агапа.
– Что такое? Что надо?
Дернув дверь на себя, Рузо вытащила за ней экономку.
– Вам известен секрет! Известен! Скажите секрет! Она вам сказала! Анна Васильевна… Он мой… Он по праву мой… Я заслужила… – кричала Рузо без остановки.
Видя, что происходит, Агапа молча отодрала руки барышни от дверной ручки и стала закрывать. Рузо уперлась и не отпускала.
– Нет! Не позволю! – пуще прежнего бушевала она. – Секрет! Мне нужен секрет! Только начало! Только крохотная подсказка! Дальше пойму! Отдайте!
Не имея сил побороть ее, Агапа опустила дверь и двумя руками оттолкнула безобразницу. Рузо пошатнулась и повалилась в снег.
– Уходи… Полицию кликну…
Дверь особняка окончательно закрылась.
Прямо на снегу Рузо села, подобрав ноги.
– Это так просто, – заговорила она ласково, глядя перед собой. – Шифр такой простой… Вот квадрат из шестнадцати цифр… Вот круг из тридцати семи… – она водила пальцем по снегу. – Надо вывести сопряжение цифровых рядов, простую закономерность с учетом случайности… В случайности есть закономерность… В хаосе – порядок… В порядке – хаос… Найти закон выпадения одних цифр после предыдущих… Совсем немного подумать, и решение найдется… Оно у меня в руках… Я только не вижу его… Но это ничего… Это пройдет… Секрет есть, его не может не быть… Великая математическая загадка будет решена Ольгой Рузо… Это ее открытие… О, она толковая барышня… Она так далеко продвинулась…
Городовой покосился на чиновника сыска.
– Это что такое-то, ваш бродь?
Ответ был печален. Мозг будущей учительницы математики принял непосильный груз. И не выдержал. Даже если Рузо обманывала и что-то скрывала, теперь она была слишком далеко. Там, куда сыску не добраться. Пушкин приказал вызывать с ближайшего поста городового. Чтобы тот бежал в участок за медицинской помощью. Бедняжку надо везти в лечебницу. Оборин вытащил свисток и дал тревожный сигнал.
Не дожидаясь санитарной кареты, Пушкин пошел к дому Живокини. Ключ оставался у него. Ему требовалось забрать одну вещь. Пристав Нефедьев наверняка не будет возражать такому грубейшему нарушению закона.
Агата помнила аптеку на Никольской. Через Иверские ворота на Красную площадь она пробежала почти вслепую. Глаза застилал морозный туман, дыхания хватало, чтобы не упасть. На расхристанную даму оглядывались: уж не воровка ли скрывается с места преступления. Кто-то засвистел ей в спину. Кто-то весело гикнул, будто подгонял лошаденку. Агата свернула на Никольскую, пронеслась мимо «Славянского базара» и влетела в аптеку. Провизору сунул пустой пузырек, выдохнув:
– Скорее…
Провизор понял, что медлить нельзя ни секунды. Метнулся к стеллажу, схватил пузырек с раствором нитроглицерина и вложил в ладонь барышне. Агата бросила на прилавок купюру и выскочила из аптеки.
Как добежала обратно, не могла вспомнить. Пелена перед глазами спала, когда влетела в зал ресторана. И поняла, что опоздала.
Иков опирался о столик локтем. При нем уже стоял городовой. Гости оставили завтрак, чтобы наблюдать зрелище. Официанты с графином воды и мокрыми полотенцами стояли над Тимашевым. Сорочка расстегнута, обнажая грудь. Он лежал тихо, не шевелясь. Агата протянула официантам лекарства. У самой уже не было сил. Официанты переглянулись.
– Уж не дышит, – сказал один.
– Ничего не поделать, – сказал его товарищ.
Агата опустилась на стул. Уткнувшись лбом в ладони, тяжко приходила в себя.
В зал вбежал моложавый господин с саквояжем, на ходу сбрасывая пальто. Перед Тимашевым опустился на колени, потрогал пульс на шее, на запястье, кончиком платка коснулся зрачка. Тимашев не реагировал.
Доктор встал, отряхнул колени и сообщил, что господин скончался.
Она слышала и не хотела верить. Агата видела Тимашева второй раз в жизни, для нее он никто, не она виновата, что так сложилось. Цепочка случайностей. Как на рулетке. Шарик упал не туда. Игра закончилась смертью. Агата не хотела думать, что скажет Пушкин. Какая разница, что скажет, такое никогда не простит. И Агата Кристофоровна не простит. Она потеряла обоих. Даже если простят, она себя корить будет. Такая глупость. Агата взглянула на обидчика. Иков бодрился, делая вид, что ни в чем не виноват. И он еще смеет улыбаться… Купец при городовом вел себя смирно.
Агата поднялась и подошла к нему.
– Убийца. – Она указала на него пальцем. Как сама справедливость.
Иков вздрогнул, но еще держался молодцом. Как сам полагал.
– Что за оскорбления, – не слишком уверенно сказал он. – Господин городовой, прошу оградить меня…
– Убийца, – повторила Агата и рухнула на стул.
Нечасто чиновника сыска встречают цветами. Лабушев отшатнулся от двери, сжимая букет. Он был в жилетке, ворот сорочки расстегнут. На лице его застыл страх.
– Нет, нет, не надо, – проговорил он, закрываясь букетом. – Близко не подойду к ней… Слово чести…
Что так напугало пожилого джентльмена, тайны не составило. Во всяком случае, для Пушкина.
– Надеюсь, мадемуазель Тимашева избавлена от ваших услуг окончательно, – сказал он, проходя в квартиру.
– Разумеется, окончательно, можете не сомневаться. – Лабушев отбросил букет. – Могу быть чем-то полезен, господин Пушкин?
От шарма и гордой осанки не осталось ничего. Петр Ильич был откровенно жалок. Пушкин спросил разрешения сесть. Ему услужливо предоставили стул, один из двух оставшихся.
Тут надо заметить, что обстановка квартиры господина Лабушева просилась иллюстрацией в нравоучительный роман. В котором заядлый игрок опускается на самое дно. Что другим игрокам должно послужить предостережением. Петр Ильич пребывал на самом дне. От картин на обоях остались следы, вместо ковра – потертый паркет, окна зияли карнизом без штор, ни одной безделушки или милой вещицы, без какой не обходится настоящий джентльмен. Не заложены остались только стулья. Страсть к игре имела одно положительное последствие: в квартире было просторно. Лабушев тщательно скрывал от всех, в каком положении оказался. Но что можно скрыть от полиции…
– Простите, угостить вас нечем, – смущаясь, сказал он.
Из кармана пальто, которое некуда было повесить (вешалка тоже заложена), Пушкин вынул фотографическую карточку, но пока не повернул лицевой стороной.
– Господин Лабушев, как давно вы знаете своих двоюродных сестер Терновскую, Живокини и Амалию Тимашеву?
Петр Ильич картинно уселся на стуле и закинул ногу на ногу.
– О, сестры Завадские! О, моя юность… Как веселы мы были, как искренне шутили, как верили судьбе… И что же? Что осталось от нашей юности? Осколки…
Это была декламация с особой романтической интонацией.
– То есть вы были с ними в Висбадене, – сказал Пушкин.
Лабушев изобразил рукой нечто из репертуара кафешантана.
– Ах, Висбаден, моя юность… Как весело летело время… Какой там роскошный курзал с рулеткой… Но знаете, юноша, – Петр Ильич явно пришел в себя, – …скажу вам откровенно: попутешествуешь за границей, и хочется домой, в родную Москву. Где еще наешься до отвалу за рубль!
Не стоило узнавать, чем теперь питается Лабушев, что наедается за рубль. Хотя на Сухаревке за копейку нальют миску варева, в котором чего только нет, а за другую – ломоть из отбитой муки. То есть из пыли, что вытряхивают из мучных мешков. Народ не брезглив.
Пушкин выставил фотографию, на которой в два ряда сидели пять барышень.
– В нижнем ряду госпожа Терновская, Амалия Тимашева и некая мадам Львова, – сказал он, не глядя на снимок. – Во втором ряду мадам Живокини. Кто рядом с ней?
Петр Ильич даже не сделал попытку поискать пенсне и монокль, которых у него давно не было. Но и разглядывать не стал. Фотография была ему знакома.
– Что вас смущает? – спросил Пушкин, видя, как пожилой джентльмен не решается на откровение. – Кто она? Только не говорите, что не помните. Не поверю.
Угроза подействовала.
– Она давно умерла, – сказал Лабушев, отводя взгляд от портрета.
– Тем более назовите ее имя…
Лабушев заерзал, будто хотел убежать. Да только некуда.
– О ней не принято говорить среди родственников… Она всеми забыта…
– Что барышня совершила столь ужасное? Увела богатого жениха?
Подхватив стул, Петр Ильич пересел почти вплотную.
– Никому не расскажете? – шепотом спросил он.
Об этом можно не беспокоиться. Сыскная полиция даже любимых тетушек держит в неведении. Только господину Эфенбаху позволяется узнать все тайны. Если он, конечно, пожелает.
– Прошу, – сказал Пушкин.
– Это их сестра Полина… Родилась вместе с Верой Васильевной…
– Почему ее вычеркнули из семьи?
Почти на ухо Лабушев раскрыл Пушкину страшную тайну.
Оказывается, тридцать лет назад, когда юные барышни Завадские отдыхали на висбаденском курорте, Полина совершила ужасный поступок: украла деньги, которые должны были пойти Амалии в приданое, и сбежала с ними. Семья оказалась на грани катастрофы. Если бы не чудесный выигрыш Амалии, она бы не смогла выйти замуж за Тимашева.
– Разве Амалия не проиграла все? – спросил Пушкин.
Петр Ильич согласно кивнул.
– Вы правы, спустила до нитки, что могла. Но наследство не тронула. И тут такая подлость… Деньги ведь не в банке лежали, а в номере гостиницы… Такие тогда были наивные и чистые нравы…