— Была у нас, когда мотал прошлую ходку в Пустозёрске, камера одна. В старом корпусе, в правом крыле. Двенадцатая. Или четыре-два — по старой нумерации. Хотя, говорят, номер постоянно менялся. Один раз на двери был один, а в документах — другой. Как будто она сама выбирала, как ей называться.
Я устроился поудобнее. Альберт застыл, глядя на мою кружку. Даже наш молчаливый сосед чуть шевельнулся на койке.
— Сначала туда сел парень. Обычный. Молодой. За кражу, вроде. Через день попросился перевестись. Говорит — ночью слышит шаги, будто кто-то ходит по потолку. Сверху — пусто, там второй этаж из двух. Никого нет. На третий день он перестал разговаривать. Совсем. На четвёртый — начал исчезать.
— В каком смысле? — не выдержал Альберт.
— В прямом. Сначала у него пальцы исчезли на правой руке — в зеркале умывальника отражались, а в реальности нет. Потом вся рука. Потом — лицо. Коновалы смотрели там что-то своё, анализы делали, сказали умное слово: психосоматика. Да только зеркало не обманешь. Там он был. Только… смотрел мимо. Будто знал, что другой он — здесь, по эту сторону.
Альберт сглотнул. У меня мурашки побежали по спине. Будто рассказ Виктора не просто был услышан — он открыл щель куда-то наружу.
— Потом туда посадили другого. Он ночью вёл с кем-то разговор. Говорил, что камера ему отвечает. Не голосом — а мыслями. Типа, «ты сидишь не во мне, а я сижу в тебе». Наутро он сам себе сломал мизинец. А потом отгрыз ноготь на большом пальце — «чтобы выйти». Так и сказал.
— Господи, — прошептал Альберт.
— Один… — продолжил Виктор, глядя в пустоту, — …начал видеть копии сокамерников. Они не ели, не спали. Просто сидели. Повторяли движения, как эхо повторяет звук, с задержкой в пару секунд. Словно кто-то наблюдает, изучает и пробует копировать. Сначала думали — глючит. Потом на камерах увидели то же самое. Повторы. Только глаза у них были другие. Чёрные, как зола. И улыбка... не та.
Он умолк на секунду. Сделал глоток чифиря, будто запивая мрак, что сам вызвал этой вечерней байкой.
— Ну и венец истории — одного знакомого, старого вора, сунули туда сразу после этапа. Он матёрый был. Через семь дней его нашли — мёртвым, но без одного уха, двух пальцев и языка. Всё аккуратно. Ни крови. Ни следов. Только царапина на стене — как будто ногтем выцарапано: «Я не он. Это не я. Я — за стенкой».
— Это… это не камера. Это какая-то дыра в нашем мире, — пробормотал Альберт.
— Да. Именно. Дыра. И я думаю… — Виктор Иванович понизил голос, — …она не стояла на месте. Иногда ночью охрана слышала, как кто-то из пустых камер шепчет. И шёпот был тот же. Даже замок однажды сам сработал. Открылся. Там — никого. Только зеркало появилось в углу, которого раньше не было.
Он сделал паузу. Посмотрел в кружку.
— Дверь в неё потом заварили. Основательно. Но говорят, по пятницам, ближе к рассвету, кто-то там всё ещё стоит. Перед этой дверью. Только не видно кто. А в коридоре у входа в камеру появляются влажные следы от босых ног. И если их не стереть — в камере напротив на утро недобор в одного человека.
Наступила тишина. Даже одержимый больше не шевелился. Я допил свой кофе и поставил кружку рядом с пустой тарелкой. Виктор Иванович, не глядя на нас, сказал:
— Главное не начать считать. Ни пальцы, ни звуки, ни дни. Не пытаться найти какую-нибудь закономерность. Потому что, как только ты начнёшь считать — оно начинает считать тебя.
После того, как выключили свет, я лёг на кровать. Не спал. Не мог. После сложного дня и тюремных страшилок, сна не было ни в одном глазу. Лежал, глядя в потолок, где паутина трепетала в ритме вентиляции. Рядом, с лёгким поскрипыванием, на своей койке сидел Альберт. Или, как он просил себя называть — Эйнар. Сидел, прижавшись к стене, обнимая колени. Молчал.
— Слышь, Эйнар…
— Угу? — не поворачивая головы.
— Слушай, а почему ты так называешь себя? Ну, не Альберт, а…
— Эйнар, — подсказал он спокойно.
— Да. Эйнар. Почему?
Он замолчал на несколько секунд. Я уж подумал, что не ответит, но потом услышал:
— Потому что Альберт — это было до. А потом я стал собой.
— В каком смысле — «стал»?
Он чуть повернул голову, глаза в темноте сверкнули отражённым светом.
— Есть такой ритуал. Называется утисета. Общение со своим тотемом. Призыв своего личного духа. Это с исландского, наверное, как сидение переводится. Ты уходишь один, куда-то туда, где очень тихо. Нет людей, нет ничего, что может отвлечь. Только ты.
— Это же вроде как медитация?
— Типа да. Но нет. Это как... остаться в мире без названий. Ты не медитируешь. Ты правильно дышишь и смотришь во тьму, пока она не моргнёт в ответ.
Я приподнялся на локте.
— И ты так делал?
— Делал. Три дня. Без еды. Почти без сна. Можно было только воду. . Я сидел на холме. Тогда было лето. Тепло. Змеи ползали рядом, но не трогали. А потом началось.
— Что?
Он улыбнулся, чуть наклонился ко мне:
— Сначала приходит шум. Не снаружи — внутри. Словно в голове кто-то листает старую газету. Потом запах. У меня был — горелый мох. Потом тишина, такая сильная, что уши ломит. И в этой тишине — кто-то идёт. Не ногами. Просто — появляется. Как будто всегда был.
— И что он тебе сказал?
— Не словами. Он... показал. Меня. Только не того, кто я есть. А того, кем я должен быть. Без страха. Без шума. Без этого имени.
Он вздохнул.
— Тогда я понял, что я — Эйнар. Имя, которое было до Альберта. Или после. Не знаю. Оно настоящее. Тот дух, он не представился, но он остался. Иногда говорит со мной днём. Иногда шепчет во сне. Он — как тень, но правильная.
Я долго молчал. Потом спросил:
— А у всех получается? Или можно... не вернуться?
Альберт — Эйнар — посмотрел прямо. В его взгляде не было фанатизма. Только странная, болезненная уверенность.
— Ты точно сможешь. Я это вижу. Мой дух мне это говорит. Если бы внутри тебя было пусто — никто не пришёл бы. А если там… изначально было пламя — тогда может получиться.
— А как это работает?
— Никак. Ты уходишь. Садишься. И ждёшь. Если будет страшно — значит всё идёт правильно. Если станет смешно — тоже хорошо. Если тишина вдруг станет глухой, как ночной снег — ты почти там. Только не начинай говорить первым. Никогда. Кто бы ни появился рядом — слушай. Только слушай.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он говорил это так, будто сам не понимал всей глубины — но я был уверен, что он говорил правильные вещи.
— И ты думаешь, у меня... есть шанс?
Он медленно кивнул.
— Мой дух говорит, ты уже в теме. Просто ты ещё не открылся.
— А он часто с тобой говорит?
— Только когда надо. Иногда — как эхо. Иногда — через запахи. А иногда… — он помедлил, — …просто оставляет метку. И тогда я знаю, что впереди будет важное.
Мы оба замолчали. Где-то в глубине тюрьмы хлопнула дверь. Потянуло сыростью. Альберт лёг, закутавшись в одеяло.
Перед тем как уснуть, он пробормотал:
— Если позовёт — иди. Только не зови первым.
Я не помню, когда заснул. Может, где-то между историей о зеркальной камере и разговором с Альбертом. Может, уже под утро. Сон накрыл меня не резко, а как туман в горах — будто стоишь на камне, и вот под ногами уже не земля, а пустота.
Мне снился дед Исмагил.
Он сидел у огня. Живой, спокойный, будто просто ждал, когда я подойду. Огонь не пылал — он тлел. И это тление было каким-то правильным. Уверенным. Сильным.
— Смотри, — сказал он.
Я обернулся — и увидел другой огонь. Беспокойный, алый, пляшущий. Он пожирал траву, сушняк, камень. Даже дым от него был острым, как укус.
— Один питает, другой жрёт, — сказал дед. — Запомни, Стас. Жар и свет — не одно и то же.
Он встал, опёрся на посох, подошёл ко мне. Его глаза — глубокие, как замёрзшее озеро в лесу.
— Смотри на знаки. Они будут повторяться. Но не доверяй первому, кто заговорит. Тот, кто спешит — не друг тебе.
— Я не очень понимаю, — сказал я.
— Поймёшь. Ты уже начал. Только не забывай: камень старше дерева, но младше ветра.
Земля под ногами начала трескаться. Я хотел что-то сказать — и тут…
— ОГОНЬ! — прорезал тьму чужой голос.
Я проснулся, рывком. Койка дрожала. Света почти не было. Где-то в углу орал четвёртый сиделец. Теперь уже не лежащий.
Он стоял на кровати, весь в тени, глаза блестели, волосы липли ко лбу. Руки сжаты в кулаки, грудь ходила ходуном.
— ОН УШЁЛ! — кричал он. — ОГОНЬ УШЁЛ! АЗАР, ПОЧЕМУ ТЫ МЕНЯ ОСТАВИЛ? Имя вспороло воздух, как нож по живому. Азар. Его никто здесь не называл по имени. Я не слышал его ни в камере, ни на допросах.
Альберт дёрнулся, но явно не понял, ЧТО было сказано. Виктор Иванович бросил короткий взгляд — скорее на тон, чем на смысл. Я, судя по всему, был один, кто слышал и понял. Азар. Это имя было моей историей. Моей болью. Моим прошлым. И если оно снова всплыло — значит, прошлое ещё не закопано.
— Быстро, поднимаемся! — скомандовал Виктор Иванович, вскакивая. — Простыни. Живее!
Я вскочил. Альберт — уже рядом, дрожащими руками трясёт свою простыню. Мы выдёргиваем ещё одну, рвём на полосы. Пока возились — безымянный кинулся на стену, забился в истерике.
— НЕ НАДО! Я НЕ ХОЧУ СЛУШАТЬ! ОН ГОВОРИЛ ПРАВДУ!
— Держи его за плечи! — крикнул Виктор. — Ты — за ноги! Эйнар, фиксируй правую руку!
Он сопротивлялся. Брыкался, орал, пытался царапаться, даже укусить. Глаза были пустыми, как у рыбы, вынутой из воды. Я почувствовал, как мурашки пробежали по спине — что-то в нём было не человеческое. На секунду мне даже показалось, что от его кожи идёт жар, как от угля.
— АЗАР, ЗАБЕРИ МЕНЯ ОБРАТНО! Я ТВОЙ УГОЛЬ! Я ПОСЛЕДНИЙ! — завывал он, пока мы стягивали его к койке и наматывали простыни на руки и грудь.
Альберт дрожал. Виктор Иванович держался спокойно, но по лицу было видно — ему тоже нелегко.
Наконец, всё затихло. Буйный выдохся. Тело его обмякло, голова запрокинулась. Только губы ещё шевелились. Шептал: