Сашка от души рассмеялся.
— Вот растяпа, — поднимаясь, отругал себя Степан Петрович. — Бывало, в шторм на палубе крепко стоял на ногах, а тут.
И опять они продолжали путь молча. Снег стал сыпаться густо-густо. Вокруг матовых фонарей снежинки образовали тонко переплетенное кружево. Дальше была ночь.
По большому мосту через лиман шли девушки. Они пели. Слов и мелодии разобрать было нельзя. Песня то и дело прерывалась смехом. Взявшись за руки, девчата заняли почти весь тротуар. Сашка и комсорг прижались к высоким каменным перилам, пропуская веселую компанию.
На шляпках и воротниках у девушек блестели снежинки.
— Скажи, Александр, — наконец заговорил Кольцов, — ты добровольно в училище поступил?
— Да, — ответил Сашка.
— А чего же вдруг захандрил? Ты ведь поначалу совсем другим был. Или токарное дело не нравится?
Сашка молчал.
— Хорошо, снег идет, — опять нарушил молчание Кольцов. — Хотя бы удержался до Нового года, а то опять елки в грязи будут стоять.
— Степан Петрович, — решительно заговорил Сашка, — я хотел уехать. Но не воровать, — поспешно добавил он.
— В Турцию? Революцию делать? — улыбнулся комсорг.
— Смеетесь. А только каждый человек имеет право добиваться своей цели.
Эти слова не произвели на Кольцова ожидаемого впечатления. Он будто и не удивился, а продолжал молча шагать, изредка стряхивая снежинки. Спокойное молчание комсорга придало Сашке уверенность. Теперь он окончательно решил выложить все, о чем думал последнее время.
— Почти пятнадцать лет мне уже.
— Ого, старик, — улыбнулся Кольцов.
— Да в мои годы Дик Сэнд — читали «Пятнадцатилетний капитан»? — добивался своего. А тут… — Сашка со злостью стукнул варежкой по своему плечу, отчего снежинки посыпались за воротник. Он поежился и добавил: — Винтики, болтики.
До училища оставалось квартала три. Группа уже давно их обогнала. Степан Петрович замедлил шаги.
— Метил на корабль? А попал к токарному станку?
Сашка утвердительно кивнул и тихо проговорил:
— Не приняли в мореходку. Вот и попал в Румию. Сейчас думаю над этими болтиками-букашками и противным сам себе становлюсь. Тряпичный у меня характер. Привыкну и вырасту таким. А разве таким должен быть человек? Если характер, как сталь, вот тогда… Чего же вы молчите? — повернулся он к Кольцову. — Будете ругать?
— Так вот, Сашок, послушай, что расскажу. До войны, в тридцать восьмом году, загорал я в Артеке. Привезли к нам в лагерь испанских детей. Был там один мальчишка — Педро Кадальсо звали его. А я его просто — Петькой. Подружились мы крепко. Ростом были с ним одинаковые, вот с тебя. Глаза у Петьки огромные и всегда задумчивые. Уж как мы друг друга понимали, не знаю, но понимали хорошо. Петька мне часто рассказывал об Испании. От него узнал я впервые о Мадриде и вечнозеленом томилларе, о голубых куропатках и бое быков. Но больше всего Педро рассказывал про войну испанского народа с фашистами. И тогда глаза у него загорались, и блеск в них был холодный, стальной. Педро подолгу смотрел на море и грозил маленьким кулаком в сторону Испании. А однажды мы твердо решили уехать на его родину воевать. Все обдумали. Решили, что по железной дороге не проехать — вернут. Наметили маршрут. Морем до Болгарии, а там как-нибудь. Украли шлюпку на лагерной станции. Долго прятали ее в скалах, собирали продукты. И однажды ночью после вечерней линейки отправились в путь. Не знаю, чем бы кончилось наше плавание. Уже километрах в десяти от берега подобрали нас сторожевые катера. Вот так, Сашок.
— Крепко вам досталось тогда? Верно?
— Ничуть. Слегка пожурили. Да растолковали, что пустая наша затея была.
— Так вы ж в Испанию, а я…
— А почему в Испанию? В то время не только мы с Педро рвались в Испанию. Почти каждый день на границе вылавливали мальчишек. Такая уж ребячья натура. Чем живет Родина, тем и они. Хотят быть там, где решается судьба Родины. И скажу тебе по секрету: в сорок втором я опять удрал из дому. Удрал во флот воевать. Наврал, что нет родителей, взяли юнгой. Вот Павел Андреевич взял к себе на катер. Всю войну я с ним прошел, до Вены.
— Ага, — загорелся Сашка, — сами же удирали, а меня отговариваете.
— Удирал, Сашок, на самый главный участок — на войну. А где сейчас этот главный участок, где решается судьба Родины? В наших мастерских, Сашок, у токарных станков. Сейчас нам вот как нужен рабочий человек.
— Но не всем же быть рабочими. У каждого должна быть своя цель.
— Верно, не всем. Но для тебя сейчас главное дело — учиться.
— В мореходке, а не у этих «козлов».
— Здесь-то, Сашок, и есть настоящая школа. Пройти ее каждому полезно. И пожалуй, обязательно. Тогда и жизнь для человека повернется иначе. Вон видишь, «Победа» промчалась. Гладкая, полированная, блестит никелем да лаком. А останови, открой капот, посмотри двигатель — не особенно уж он красивый. Трубки всякие, провода, тросики. А мотор-то и ведет машину. Кто знает, как он устроен, тот и за руль может сесть, управлять машиной, а не только пассажиром быть.
— Что же — только рабочие и знают жизнь по-настоящему?
— Кто строит ее, Сашок, только те.
Сашка не был согласен с комсоргом. Он чувствовал, что Степан Петрович чего-то не договаривает, к чему-то клонит. И уж наверняка отсоветует Сашке убегать из училища. Ну что ж, на то он и поставлен комсоргом.
— А насчет стального характера, — продолжал Кольцов, — ты прав. Только учти, сталь готовой в земле не бывает. Сначала добывают руду, очищают ее от пустой породы. Затем плавят, куют, а уж потом закаляют. Вот и в твоем характере пустой породы еще приличная порция. Как ты говоришь? Тряпичный? И это есть, верно. Что ж, иди. Вон группа на ужин пошла. И помни: разговор наш не окончен.
— Ну что, Качан, — крикнул за ужином Спирочкин, — перепало от Полундры? Не горюй, это ерунда. Вот как завтра будет с твоим корешком?
Сашка насторожился.
— Цыгана завтра судить будут, слыхал?
СКОЛЬКО ВЫДЕРЖИТ ЧЕЛОВЕК
Да, завтра будут судить Борьку. Сашка узнал, что судить будут Цобу здесь, в училище, показательным процессом. Почему показательным? Спирочкин говорит, что в таких случаях приговор бывает самый строгий. Неужто Борька такой преступник?
Уже давно дали отбой. Утихомирились токари. Спят. Только Сашка не спит. И так вот почти каждый вечер. Скапливаются у него в голове за день мысли, не дают покоя. Утром не хочется вставать. И голова тяжелая.
А сегодня особенно все перемешалось в Сашкиной голове. Один только разговор с комсоргом не обдумаешь за ночь.
Что ему советует комсорг? Смириться со спокойной жизнью в ремесленном училище. И кто советует? Моряк.
Сашка этого не мог понять. «Разговор не окончен» — вспомнил он слова комсорга. Вот бы сейчас и продолжить этот разговор. Зачем же Кольцов оставил Сашку одного со своими мыслями? Теперь он долго не уснет. Будет докапываться до правды.
Давно уже Кольцов ушел домой, а то бы Сашка не поглядел на поздний час, непременно бы с ним поговорил.
А будь у Качанова отец, принес бы Сашка ему всю свою душевную неразбериху. Выложил: смотри, отец, о чем думает твой сын. Помоги.
«Разговор не окончен». Ушел Степан Петрович и, наверное, забыл уже о том разговоре, спит спокойно. А Сашка ворочается. Доносятся до Сашкиного слуха знакомые ему ребячьи храпы.
Разве что с мастером поговорить? Кстати, он сегодня дежурит. Но что может он посоветовать Сашке? Не видит он ничего дальше своих станков. Сухарь и есть сухарь. Не зря же его так Помидор называет. Разве с ним можно откровенно? Взять хотя бы сегодня: поймал Сашку с кортиком. Нет бы поговорить. Может, и Сашка тогда ему всю душу выложил бы. Так поручил комсоргу. Раз, мол, ты комсорг, воспитывай, а мое дело научить, как резец затачивать да штангенциркулем пользоваться.
А мастер легок на помине. Медленно, своей обычной неторопливой походкой двигается вдоль ряда кроватей.
Сашка повернулся к стенке. Замер. «Еще выговор влепит за то, что не сплю после отбоя. Сухарь».
Шаги приблизились, потом замерли. Мастер, видимо, остановился у Сашкиной кровати. Сашка услыхал его тихий голос:
— Не спится, Качанов?
Сашка промолчал, даже затаил дыхание.
— Ну, ну… — так же тихо проговорил мастер. Он укрыл Сашкины ноги одеялом и медленно вышел из спальни.
А может, стоит Сашке поговорить с мастером насчет Цобы? Только сможет ли он заступиться за Борьку завтра на суде? Ведь не знает Владимир Иванович ни прежней жизни Цобы, ни теперешней. А вот пойти и рассказать об этом. Не о себе же хлопочет Сашка. Чего стесняться? Все равно теперь не уснешь.
Сашка приподнялся на локте и посмотрел вслед мастеру. Через широкие стеклянные двери он увидел, как Владимир Иванович вошел в дежурку. Сашка торопливо натянул штаны, гимнастерку, сунул босые ноги в ботинки и, подпоясываясь ремнем, зашагал к выходу.
Комната дежурного Сашке хорошо знакома. Это здесь стоял он перед комсоргом в тот памятный хмельной вечер. Тогда и Цоба был на свободе.
Вон и стол тот же, с массивными тумбами, и лампа настольная, с зеленым абажуром, и даже книги на столе те же. «Педагогическая поэма», — прочитал Сашка.
Все то, и вообще на свете ничего не изменилось, только Цоба сидит в тюрьме, и никому до него нет дела.
Мастер удивленно смотрел на Сашку и молчал.
— Владимир Иванович, — заговорил Сашка, — можно я у вас посижу?
— После отбоя спать положено. Но раз уж пришел, садись.
Сашка сел на краешек стула. Вздохнул. Помолчали. Владимир Иванович постукивал костяшками пальцев по толстому стеклу на столе и со скрытой улыбкой в глазах смотрел на своего воспитанника.
— Владимир Иванович, — опуская глаза, заговорил Сашка. — Почему вы сами не поговорили со мной насчет кинжала, — и тут же поправился, — кортика!
— Степан Петрович моложе меня, — ответил мастер. — Ему сподручнее. И потом… Кольцов бывший моряк. На флот попал тем же путем, каким хочешь и ты. Так что твое чувство ему лучше знакомо, чем мне. А ты что, Александр, не доволен разговором, потому и пришел ко мне?