— Голова у его болыть, — усмехнулся Мишка. — Чи забули, як у него на кирпичиках у животи резало?
Аркашка равнодушно махнул рукой и, затянув ремнем гимнастерку потуже, скрылся в саду.
Минут через пятнадцать он вернулся. Гимнастерка сильно отдувалась.
— Дывись, хлопцы, — рассмеялся Мишка, — як Помидора разнесло. Мабуть, у него и вправду заворот кишок, га?
— Тихо, Медведь, — озираясь по сторонам, зашептал Спирочкин. — У тебя у самого заворот мозгов. Мастера нет?
— Ни, пишов до директора, а шо?
— Пацаны, налетай! — крикнул Аркашка и расстегнул ремень. На траву посыпались мелкие зеленые яблоки. — Ешьте сколько влезет!
— Гостинец принес? — сжимая кулаки, подошел Брятов. — Когда же ты гадить не будешь? Когда из-за таких, как ты, воришками румовцев считать перестанут? Собирай яблоки!
— Тю! — удивился Аркашка. — Спятил гвардеец. Для себя я, что ли, принес яблоки? Обо всех пекусь.
— Живо!
Аркашка покосился на кулаки своего старосты, нагнулся и медленно стал собирать яблоки в пустое ведро.
— Давай сюда, — Игорь вырвал из рук Спирочкина ведро и направился к обрыву.
— Зачем высыпаешь? — взмолился Аркашка. — Чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет.
Но Игорь был уже на краю обрыва. Вдруг он испуганно вскрикнул. Еле заметная щель в земле расползалась. Затрещали порванные корни травы. И Брятов вместе с огромной глиняной глыбой полетел в воду.
— Игорь! — Забыв про опасность, токари подбежали к краю обрыва. Из сада спешил мастер.
Цоба сбросил фуражку и сиганул с обрыва. Прыгнул Борька неудачно. Брятов уже подплывал к берегу, а Цоба еще не вынырнул. Наконец показалась его голова. Лицо Борьки было все в ссадинах, он что-то крикнул и снова окунулся в мутный поток. Теперь уже Цобу спасал Игорь. Он поймал Бориса за волосы и с трудом подплыл с ним к берегу. Токари вытащили своих друзей на сушу.
Цоба был бледен. Губы у него дрожали. На ссадинах выступила кровь, правая рука висела плетью.
— Машину! — крикнул срывающимся голосом Владимир Иванович. — Вон самосвал. Эге-ей! Стой!
Машина подрулила к толпе ремесленников.
— Рука. Ух-х-х, рука, — тихо стонал Цоба.
Ребята осторожно усадили Борьку в кабину. Рядом на подножке встал мастер.
— А я? — крикнул Сашка.
— Нельзя! Некуда. Продолжайте работу!
Шофер поднял кузов, высыпал глину, и самосвал быстро покатил в город.
Ну, конечно, — останется Качанов на берегу, когда его друга повезли в больницу! Сашка догнал машину и на ходу влез в кузов.
Во дворе больницы он спрыгнул с кузова и открыл дверцу кабины.
Кровь текла у Борьки по лицу, грудь была в багровых пятнах.
— Как же ты, а, Борь?
— Коряга там, — тихо прошептал Борис.
Владимир Иванович то и дело вытирал с лица Бориса кровь и приговаривал:
— Потерпи, потерпи, Бориска.
Сейчас они были похожи друг на друга. Оба худые и черноглазые.
Только на четвертый день ребятам разрешили навестить больного.
Облачившись в белые халаты, ремесленники с интересом разглядывали себя в зеркало.
— Дывы, Спир, як дохтор!
Борис лежал неподвижно. Глаза его на бледном лице казались теперь особенно черными, но были все такие же горячие, живые. Радостная улыбка пробежала по его лицу, когда токари на цыпочках вошли в палату, выложили на тумбочку гостинцы.
— Здорово, хлопцы, — тихо проговорил Цоба.
Ребята обступили Борькину кровать.
— Ну, как, не очень больно? — спросил Сашка.
— Сейчас не очень, — ответил Борька. — А вот когда кость на место ставили…
В окно врывались веселые солнечные лучи. На стенах и потолке палаты играли зайчики.
— Купаетесь уже? — спросил Цоба.
— Вчера сезон открыли. На «острове папуасов» раков ловили.
— Это да! Вот бы раков половить, — мечтательно проговорил Цоба. — Ну, а как с этой установкой, что дождь делает, интересная машина?
— Чудна якась! Громадна труба на колесах, наче чудовище.
— Древнее ископаемое, — подсказал Спирочкин, — помесь жирафа с водопроводом.
— А шефы как? Ходят? — спросил Цоба, покосившись на Сашку.
— Экзамены у них скоро. Редко бывают, — грустно проговорил Сашка.
— Теперь всё больше к ним ходят, — пояснил Спирочкин. — Качанчик твой в поэзию ударился. Говорит теперь только стихами даже с Фердинандом.
— Не ври, Помидор.
— А что, не правда? Мишенька, скажи, так ведь?
— Га?
— А ну тебя. Вспомни, что Сашка шептал ночью.
— Шо?
— Ну говори, говори, Помидор, — беззлобно разрешил Сашка. — Вот брехун.
— Постой, как же это? — Спирочкин задумался. — Ага, вот:
Мечтаю только об одном,
Чтоб привезли металлолом.
Ребята засмеялись.
На шум прибежала няня. Строго посмотрела на посетителей. Но едва она вышла, как Спирочкин наклонился и зашептал, поглядывая на Мишку:
— Видишь, Медведь какой грустный?
Все посмотрели на Потапенко. Тот действительно уставился в окно, хмурился и ждал, какую еще легенду о нем расскажет Помидор.
— Грустный, правда? Это все с прошлого воскресенья.
— Та не бреши, — донеслось от окна.
— Ладно, слушайте. Ночь. Теплынь, хоть в трусах загорай под луной. Малый сад. Цветет сирень. И вдруг с неба прямо на скамейку опускаются два нежных ангела с крылышками.
— Мабуть, с рогами?
— Ангелы-то? Миша, это черти с рогами. Но тут откуда ни возьмись…
Аркашка театральным жестом указал на Мишку.
— Медведь?
— Вот именно. Косолапый, диковатый. Мамочки, шо там было! Осыпалась сирень, потухли звезды. Гибель Помпеи видели? Так это было похлеще.
— А где же ангелы?
— Ангелы поспешили смыться на свое небо. Я их больше не видел в тот вечер.
— А ты при чем?
— Мамочки мои родные, вы же догадались, что ангелы — шефы наши, медведь — вот он.
— А ты?..
— Ну, я… — Спирочкин растерялся. Зачем он себя-то вмешал в эту историю? — Я… это…
— Був чертом рогатым, — дополнил его Мишка. — Рога ему дивчата поставили. Вин до них, а воны деру! — И Мишка рассмеялся, довольный.
В палате снова поднялся шум, и няне пришлось выпроводить беспокойных посетителей.
СКОЛЬКО СТОИТ МАТРЕШКА?
Приближался долгожданный день бала. Вот когда по-настоящему завидовали пятой группе.
Степана Петровича атаковали слесари, электрики.
— Чем мы хуже этих пекарей? Любимчиков своих ведете! — бушевал Сомов.
Кольцов, как мог, успокаивал ребят, говорил, что все училище никак не может поместиться в небольшом школьном зале. Обещал на следующий бал достать билеты и для других групп.
Токари готовились к балу, словно к параду.
Лидия Петровна спешно обучала их всевозможным танцевальным па, объясняла, как вести себя с девушками.
Вся эта наука для ребят была нова. Они стыдливо повторяли за Лидией Петровной движения, подсмеивались друг над другом, но каждый вечер охотно шли на эти «девчачьи» занятия.
Не бывали в классе только «артисты». Ребятам удалось-таки уговорить Спирочкина петь частушки под Мишкин аккомпанемент. Уговорить его было не так просто.
— Это же насмешка, — шумел он. — Ты, Качан, хитрюга: сочинил частушки про меня, и мне же их петь.
— Да кто подумает, что про себя ты поешь? Я же фамилий не указываю. Так и Мишка может заартачиться. Там и про него есть.
Мишка пиликал на своей гармонии, отмалчивался.
…К школе пятая группа подошла строем, с песней. Школьницы выглядывали из окон. Перед самым парадным крыльцом песня умолкла. Игорь скомандовал: «Группа, — ребята с особым шиком чеканили шаг, — стой!» И сразу, как один человек, замер строй.
Слегка оробев, ребята входили в школу. Почему-то шепотом переговаривались между собой.
Девочки их встретили тоже настороженно. Они с любопытством поглядывали на гостей.
Где-то наверху играла радиола. Ребята сняли фуражки, тщательно пригладили свои «ежики» и медленно, скопом двинулись в зал.
На сцене, за длинным столом, заставленным цветами, сидели учителя, школьники. Там же была Иринка. Она увидела Сашку, смущенно улыбнулась и опустила глаза. «Значит, отличница», — подумал Сашка. Ему в эту минуту так хотелось быть тоже там, в президиуме, рядом с Иринкой!
И, словно подслушав Сашкины мысли, Степан Петрович шепнул сзади:
— Качанов, Брятов — в президиум. Идите на сцену.
За столом Сашка не знал, куда девать руки. Он то водил пальцем по красной бархатной скатерти, то сжимал кулаки, то скрещивал пальцы. Потом прятал их под стол, теребил шелковую бахрому. Сашка боялся глянуть в зал. Ему казалось, что все смотрят только на него. Он ерзал на стуле и не слушал доклад.
Наконец директор школы кончил говорить. Все захлопали в ладоши.
Занавес закрыли. Члены президиума убрали со сцены столы. Сашка еще больше разволновался. Сейчас начнется концерт, и все услышат его, Сашкины, стихи.
Качанов не выходил в зал. За кулисы доносились аплодисменты, песни, смех. Сашка, заткнув пальцем уши, повторял уже в который раз строчки. Больше всего он боялся сбиться, что-нибудь напутать. Тогда хоть прыгай со второго этажа от стыда.
Вдруг Сашка услышал свою фамилию. Он бросился к сцене. Но это был еще не его номер. Спирочкин неестественно громко объявлял:
— Токарно-винторезные частушки. Музыка Михаила Потапыча Потапенко. Вот он.
Мишка встал, неловко поклонился.
— Слова Александра… Отчества не знаю. Короче, сочинил частушки Качанов. Он за кулисами. А петь буду я. Вот я.
По залу прокатился легкий смешок.
Мишка растянул гармонь, а Спирочкин, задрав голову, точно так, как делал он это в вагонах, запел:
Стоит Мишка у станка,
Мишку точит грусть-тоска,
Ой, Мишаня, не ленись,
Туды-сюды повернись,
Жик-жик.
После каждого куплета Спирочкина награждали дружными аплодисментами. А он, воодушевившись, продолжал: