— Подожди, Борис, вот станки придут, — успокаивал в таких случаях Сашка.
— Придут, жди. Прислали вон козла, что в ящике стоит, и радуйся. Специально для нас, панов, пришлют, жди, дурень. Поймал нас этот Кукин на крючок. Затащил в детдом, только Румией называется. Но я-то раскусил. Меня не проведешь.
— Ты что? Не удирать ли собрался?
— Тебе-то какая забота? Обойдусь без нянек. Думаешь, если по русскому языку помогаешь, так уже и командовать будешь?
— Я не командую, а только удирать зря.
— Зря, зря… Меня на токаря позвали учиться, а сами глаголами всякими пичкают.
На уроках технологии Цоба сидел тихо, внимательно слушал преподавателя. Старательно переписывал с доски схемы, чертежи. Но едва в классе появлялась молоденькая учительница географии — высокая и худая Лидия Петровна, — Борис преображался. Он, казалось, весь урок был занят мыслями: что бы придумать такое, от чего Лидушка, как звал ее Цоба, покраснела бы, смутилась.
Иной раз Лидия Петровна убегала из класса с заплаканными глазами. Но, как было уже точно установлено, жаловаться директору не ходила, а, успокоившись в коридоре, возвращалась в класс и еще долго прятала свой покрасневший носик в кружевной платок.
— Цоба, сегодня я обязательно отведу вас к директору, — дрожащим голосом предупреждала она.
Борис делал страдальческое лицо, притворялся, что страшно напуган угрозой, на минуту умолкал и тут же с новой энергией продолжал свои трюки.
Вот и сегодня, как обычно на уроке географии, Цоба занимался посторонним делом. Он сосредоточенно что-то рисовал на обложке тетради.
— В Уссурийской тайге рядом с русской елью можно встретить бамбук, а пушистая белка щелкает орехи на голову тигру, — говорила Лидия Петровна. — Такое интересное сочетание растительного и животного мира объясняется тем, что… Цоба, чем вы занимаетесь?
Борис даже головы не поднял.
— Цоба!
— Я-я, — протянул Борька и откинулся на спинку парты.
— Когда с вами разговаривают, надо вставать.
— Ну, встал, — проговорил Цоба, нехотя приподнявшись.
— Вас что, не интересует урок?
Цоба усмехался и молчал.
— Если не интересно, можете оставить класс.
— Рад стараться, и охота есть. — Борис вышел, хлопнув дверью. В классе некоторое время стояла тишина.
Лидия Петровна молчала. Она нервно вертела в руках указку, пыталась вспомнить, о чем только что говорила, подошла к столу, лихорадочно поискала в конспекте нужные слова и сбивчиво продолжала.
Сашка понял, что друг его зашел слишком далеко. И не случайно он сказал о побеге.
Сидеть спокойно и слушать урок Сашка уже не мог. «Убежит. Наверняка убежит, — думал он. — А куда? Снова по базарам да вокзалам шляться, снова воровать?»
— Лидия Петровна! — решительно проговорил Качанов. — Разрешите выйти.
В коридоре Сашка на минуту задумался, где искать Бориса.
— Тетя Ксеня, Цоба не проходил?
— В спальню пошел твой Цоба. Достукались? И тебя выгнали с урока? Ох, бесенята, доброго батькиного ремня на вас нету.
К удивлению Сашки, Цоба возился у своей постели. Завидев Сашку, торопливо поправил покрывало и уселся на заправленную койку.
Сашка подошел ближе. Облокотился на спинку кровати.
— И чего петушится, не знаю, — не глядя на Борьку, заговорил он. — Распетушился.
— Ладно, не учи. Что хочу, то и делаю. Пропади они пропадом эти белки, елки. Это ты меня сюда приволок. Ремесло называется.
— Ну и черт с тобой, — разозлился Сашка. — Уговаривай его! Можешь драпать.
Цоба помолчал. Потом вздохнул и тихо заговорил:
— Тупой я, Качан, как утюг. Все больше меня знают. И ладно. У нас в роду не было ученых. И мне нечего лезть.
— Заладил. Все твои под боярами век жили. А ты? Раз взяли в Румию, значит, будет из тебя токарь.
— Видать, не будет. Да и чего горевать? — вдруг опять взъерошился Борис. — Жил без ремесла. Не подохну.
Но как ни храбрился Цоба, Сашка уловил в его голосе дрожь, а в глазах Бориса сверкнули непрошеные слезы. Зря он хорохорится. Сашка уже изучил его.
— Подожди, Борис, вот еще с месяц подожди. Увидишь, догонишь всех. Увидишь, не я буду, догонишь, — убеждал его Качанов. — И мастерские будут, и станки придут. Павел Андреевич целый месяц по заводам ездит. Насчет станков разговаривает.
— Ладно, подожду еще… — неопределенно буркнул Цоба. — Если не выгонят из-за Лидушки. На меня и так все взъелись: и Полундра и директор. Больше не поверят.
— Не бойся, — успокоил его Сашка. — Я пойду к Полундре. Поверит. Он же моряком был. Уговорит директора.
— Я сам не маленький.
Но Сашка все же побывал у Кольцова. И как он ни старался убедить комсорга, что Цоба не сильно виноват, все же вечером Кольцов вызвал к себе Бориса.
Вышел Цоба из кабинета красный, взъерошенный. На все вопросы товарищей отвечал коротко:
— Ничего… ерунда… проехало мимо.
Однако в воскресенье, когда все училище отправилось на концерт московских артистов, Цоба остался дома.
Он слонялся по пустым классам, читал заученные наизусть лозунги на стенах и думал: «Московские артисты в Тирасполе. Все их видят. А мне нельзя. Я хуже всех? Спир, эта Помидорина, лучше меня?»
К театру ремесленники подошли строем. Выслушав несколько напутственных слов Степана Петровича, разошлись по залам. Ребят поражали своим блеском огромные люстры, бронзовые бюсты каких-то людей, широченные зеркала, тяжелый, переливающийся разными цветами занавес. Большинство видело эти чудеса впервые в жизни.
Сашка внешне старался не выдавать своего восхищения. Он медленно прогуливался перед кудрявыми бронзовыми головками. Был серьезен и, кажется, спокоен. Весь вид его говорил: и чего удивляться — обыкновенный театр.
— Красиво, верно?
Сашка оглянулся. Возле него стоял Брятов.
— Ничего, — неопределенно ответил Качанов и пошел быстрее. Разговаривать с Игорем сейчас ему совсем не хотелось.
Игорь не отставал.
— Смотри, это Василий Теркин, — указал Брятов на большую картину. — Ты не читал про него? Стихи такие есть, Твардовского.
— Читал, — коротко бросил Сашка и зашагал прочь.
— Я в Вене театр видел. Ох, и громадный! Лучший в мире был. Сгорел, — продолжал Игорь.
«Опять завел про свою Европу, — злился Качанов. — И чего пристал, как репей? Неспроста это он».
— Куда удираешь, Качан?
— Чего тебе?
— Сядем. Поговорить надо.
— Ну, говори. Я постою.
— Что с Цобой?
— Я не доктор.
— Ты его друг.
— Друг, друг! Я сам не знаю, как подойти к нему. Неграмотный он, стыдно ему, что хуже всех учится.
— Все?
— Все.
— А неграмотным можно гимнастерки воровать?
— Что? — Сашка грудью пошел на Игоря.
— Вот тебе и что. Садись!
Сашка сел. Сжал кулаки — даже пальцы хрустнули. Вынес и еще может вынести он всякие обиды. Но чтобы клеветать на Цобу?! Сашка тут же вспомнил первое знакомство с Цобой на товарняке. Борис отдал тогда последний кусок сала.
— Слушай, Брятов. Много ты нам с Цобой всяких таких вещей делал. Терпели мы. Но за такое дело морду набить мало.
— Морду набить — не хитрое дело. Да и у меня кулаки костлявые. Успокойся. Хочешь мороженого?
— Не покупай, не продажные.
— Как хочешь. — Игорь встал, купил себе вафельный стаканчик фруктового мороженого и опять уселся рядом с Сашкой. Лизнул раз, другой, на зависть Сашке, и заговорил:
— Значит, ты уверен, что гимнастерки украл не Цоба. Тогда кто?
— Я не следователь.
— Тебе серьезно говорят. Хватит дуться.
— Не кричи.
— Я не кричу, а кричать надо. Орать надо. Откуда у Цыгана деньги?
— Какие деньги? Ты спятил?
— Бумажные. Тетя Ксеня белье меняла. Под матрацем у него три сотни. Откуда?
— Три сотни? — Сашка оторопел. — Врешь!
А сам подумал: «То-то он возле кровати своей возился. Вот так Цоба. На дорожку припасает».
— Слушай, Брятов, — схватил Сашка за плечо Игоря. — Он же теперь пропал, понимаешь, пропал. Узнают — выгонят. И судить будут. Пропадет, — уже задумчиво, больше для себя, закончил Сашка.
— Меньше паники. Может, и не пропадет.
— Послушай, — все так же горячо заговорил Сашка, — ты вроде не дурной. Понимаешь, Борис неплохой пацан. Это точно. Жалко его, пропадет. Я хотел, понимаешь, чтобы он, как мы все, учился, чтобы старому — конец, понимаешь?
— Можно все простить, но чтоб у своих…
— Да пойми ты: он никогда не жил среди своих, ну среди ребят. Откуда он? Из Бессарабии. Всю войну волчонком рыскал. А я хотел, понимаешь…
— Хорошо, давай так, — предложил Игорь, — я еще никому про деньги не говорил. Но, чур, чтоб Цоба сам признался. Завтра соберем группу. Пусть перед всеми. Понял? Директора нет, а Кольцову сказать об этом надо. Как хочешь, надо.
— Ты что?! Выгонят же!
— Иначе нельзя. Без совести это будет.
— Совесть! — опять возмутился Сашка. — А человека засудят — это как?
— Могут простить, если честно признается. Даже скорее простят. Все заступимся.
Сашка вздохнул. Некоторое время он сидел молча.
Дали первый звонок.
— Хочешь мороженого? — опять предложил Игорь.
— Ладно уж.
На места ремесленники рассаживались шумно. Откидывали сиденья, похлопывали по спинкам кресел.
Над шутками конферансье смеялись все, кроме Спирочкина. Он пренебрежительно вытягивал нижнюю губу и кричал на ухо Мишке:
— Чего ржешь? Что тут смешного?
Мишка отмахивался, затыкал пальцем ухо. Все в группе знали, что Спирочкин не признает ничьих острот, кроме своих собственных. Любая шутка была плоской, если она выходила не из его, Аркашкиных, уст.
…В тот вечер до самого отбоя ребята обсуждали концерт, повторяли самые интересные места.
— Это что, а вот как усатый-то. А балет. Вот сила!
— Та шо там балет, — недовольно бурчал Мишка. — Якась лебединая озера. И шо цэ за озера? Выйшлы якись полуголы девчата и ну ногами голыми дряцать. Тьфу!
И только двое из пятой группы не принимали участия в споре. Сашка равнодушно слушал ребят, машинально всем поддакивал. Даже Спирочкину. Мысли его были далеки от спора, от концерта. Он еще не видел Бориса. И куда только ни заглядывал: и в класс, и в красный уголок, и в спальню, и даже в укромное местечко курцов, за уборной, — Цобы нигде не было.