— Граа-ра-грааха, — отозвался Румо. Он и сам не понял, что хотел сказать, но почувствовал: что-нибудь ответить непременно нужно.
— Ты разговариваешь? Вот так удача! Ведь ты вольпертингер, ты знал об этом?
И не важно, что Румо не понимал, о чем говорил гигантский червяк, главное — кто-то попытался наладить с ним контакт.
— Вольпертингер, — повторил червяк, показав лапкой на Румо. — Ты вольпертингер.
— Вольпаграга, — прорычал Румо.
— А ты способный ученик, — ухмыльнулся червяк и захохотал так, что вода выплеснулась через край ямы. — Скажи-ка: Смейк! — велел он щенку.
Румо смутился.
— Смейк! Смейк!
— Гра?
— Смейк! Скажи: Смейк!
— Смей, — рявкнул Румо.
— Молодец! — обрадовался червяк. — Смейк. Фольцотан Смейк. Так меня зовут.
Фольцотан Смейк принадлежал к виду червякулов. Он мог бы вылезти из воды и жить на суше, но, оказавшись в плену на Чертовых скалах, предпочел прикинуться морской тварью. По собственным грубым подсчетам, Смейку минуло пятьсот лет, и за эти годы ему не раз доводилось слыхать про циклопов с Чертовых скал. Многие уверяли, будто те предпочитают сухопутных животных морским гадам.
Когда циклопы захватили пиратский корабль, на котором плыл Фольцотан Смейк, тот поспешил забраться в бочку с водой и довольно талантливо разыграл бессловесную неповоротливую морскую тварь. Наткнувшись на Смейка, циклопы, тем не менее, притащили его к себе в пещеру и бросили в яму с водой — про запас на черный день. Пиратов они сожрали всего за месяц, а Смейк непостижимым образом уцелел.
В яме Смейк чувствовал себя не слишком уютно. Когда нужно, он, конечно, мог дышать под водой, но считал эту способность лишь постыдным наследием водоплавающих предков. Смейк с радостью отрекся бы от этой ветви своей родословной, но в нынешнем положении приходилось отчаянно хвататься даже за соломинку. Можно сказать, именно предки день за днем спасали его от гибели. Смейк жил в яме с водой уже два с половиной года — еще ни одному живому существу не удавалось так долго продержаться в кладовой на Чертовых скалах. За это время он успел порядком изучить привычки циклопов — по крайней мере те, что они проявляли в пещере. Ему приходилось слушать их чудовищное пение, какофоническое дудение в морскую раковину, барабанную дробь, лишенную всякого ритма. Все это, по расчетам Смейка, случалось раз в полгода, в определенную фазу луны, и продолжалось несколько дней кряду. Теперь он знал заранее, когда циклопы закатят пир горой и будут бесчинствовать — совсем не лишнее знание, учитывая, что в такие дни циклопы особенно налегали на еду и многим эти пиршества стоили жизни. Смейк не раз становился свидетелем того, как во время таких пиров циклопы за самый короткий срок пожирали целые команды матросов с захваченных кораблей. А нескольких несчастных проглотили прямо у него на глазах. Нередко в самый разгар веселья какой-нибудь пьяный циклоп вваливался в пещеру, рвал на куски и пожирал истошно вопящую жертву прямо на глазах у других пленников. Похоже, в дни пиршества кровь действовала на циклопов, как крепкий алкоголь.
Когда циклопы бесчинствовали, Фольцотан Смейк прятался в яме как можно глубже. Его сальные железы выделяли фермент, превращавший воду в зловонную слизь зеленого цвета, от которой тошнило даже циклопов. Ему и самому это не нравилось, поскольку напоминало про другое не слишком-то приятное родство: доисторических серных червей. Только благодаря омерзительному запаху этим созданиям удалось выжить в мире прожорливых ящеров. Смейк сам с трудом терпел невыносимый смрад, но в его положении цель оправдывала средства.
Чтобы не сойти с ума в таких условиях, Смейк создал в воображении собственный мир. Решил, что заключение на Чертовых скалах послано ему судьбой как испытание, подготовка к новому этапу жизни. Иногда Смейку представлялось, будто он меч, подвергнутый особенно суровой закалке, пусть с виду червякул едва ли походил на меч. Что может быть ужаснее, чем жить в постоянном страхе быть съеденным заживо в любую минуту? Зато Смейк знал твердо: теперь-то его ничем не испугать. Он еще бросит вызов смерти — только бы выбраться с Чертовых скал.
Выживать на Чертовых скалах Смейку очень помогали воспоминания. Лишь попав в плен, он научился ценить счастливые минуты прошлой жизни. Глубоко в лабиринтах своего сознания он обустроил каморку, куда заглядывал каждый раз, когда накатывало отчаяние, сильный страх и непреодолимые сомнения. Смейк называл ее каморкой воспоминаний.
Словно картины в рамах, по стенам висели застывшие сцены из жизни Смейка, крупные и мелкие события. Они только и ждали, чтобы ожить в воображении. Взгляни на эти картины кто другой — он не придал бы им особого значения. Подумаешь, какая-то мутная вода в заливе или вечерний пейзаж, маленькая харчевня на крутом берегу, поле сражения, замысловатая шахматная комбинация, сочное свиное жаркое, в которое воткнут нож.
Но стоило Смейку остановиться и обратить внимание на одну из этих картин, как та оживала и разворачивалась, целиком поглощая зрителя. На дне ямы с водой Смейк овладел неслыханным мастерством: переживать самые счастливые минуты прошлого, будто в первый раз. Это были уже не мысли, но еще не мечты, эту промежуточную способность — умение не просто вспоминать, а заново переживать воспоминание — он довольно нескромно называл «смейкованием». Смейк вызывал к жизни то великие минуты, исполненные драматизма, то обрывки простых личных воспоминаний. Когда Смейка мучил голод и хотелось чего-то повкуснее водорослей и планктона, которые циклопы бросали к нему в яму, он останавливался перед образом маленькой харчевни в сумерках. Нигде Смейк не едал вкуснее, чем здесь, а ведь он заглядывал сюда больше ста лет назад. Вот он дышит свежим воздухом на террасе, откуда открывается восхитительный вид на залив. В это время года сюда приплывает множество огненных медуз, и вода сияет оранжевым светом. На закуску Смейку подавали трюфель, целиком запеченный в гусиной печени, затем — гашеную светящуюся медузу с гарниром из водорослей и сверх того — ризотто из моллюсков и салат с имбирем под сливочным соусом, приправленный лимонной травой. На десерт принесли граальзундский сыр пятилетней выдержки с голубой плесенью и бутылку «Бленхаймского Рубикона». В вине ощущался аромат цветов персика. Казалось бы, банальное воспоминание, но эти образы Смейк вызывал в памяти чаще других.
Только с одной, самой большой картины в каморке воспоминаний никогда не снималось черное покрывало. Смейк всегда старался побыстрее прошмыгнуть мимо, но вынести картину из каморки не получалось.
Прочие воспоминания хранились в урнах. Вдоль стен располагалось множество невысоких колонн, уставленных разноцветными урнами. Стоило Смейку открыть один из сосудов, как оттуда шел запах. Запах едва выпавшего снега. Аромат книжной пыли — обычно его чувствуешь, развернув старинную книгу. Капли весеннего дождя на мостовой. Костер в лесу. Пробка, только что вынутая из бутылки с вином. Горячий хлеб. Кофе с молоком.
Каждый из этих запахов будто запускал в Смейке цепную реакцию воспоминаний. Предаваясь им часами, Смейк, пусть ненадолго, забывал страхи и неуверенность, пока рев горна или грохот решетки не возвращали его к действительности.
И вот в эту безрадостную действительность врывается маленький щенок-вольпертингер: бегает на четырех лапах, не умеет говорить, вдобавок его то и дело тошнит. Но Смейк понял: не зря он выдумал свою каморку воспоминаний. Этот щенок — воплощенная надежда, не покидавшая его даже на дне вонючей ямы, шанс осуществить последнее желание, которое удалось сохранить в этих жутких обстоятельствах: выбраться с Чертовых скал. И Фольцотан Смейк решил дать желанию имя. Нужно же как-то называть то, на что надеешься. Долго думать не пришлось. Смейк очень любил одну цамонийскую карточную игру — она называлась «Румо», как и главная карта в этой игре. С одной стороны, игрок, отважившийся на партию «Румо», испытывает судьбу, рискует буквально всем. С другой стороны, и выигрыш бывает колоссальный. Вот так Румо получил имя.
— Румо! — тяфкнул Румо.
— Молодец! — прокричал Смейк. — Ты Румо, я Смейк!
— Ты Румо, я Смейк! — старательно повторил Румо.
— Нет-нет, — рассмеялся Смейк. — Это ты — Румо, а я — Смейк!
— Ты — Румо, а я — Смейк! — упорствовал Румо, ударив себя лапой грудь.
Смейк научил Румо говорить. Даже не так: говорить Румо умел, ему только слов нужных не хватало. Вот их-то он и выучил, сидя у ямы и слушая червякула. А Смейку было что рассказать. Поначалу Румо казалось, будто неповоротливое существо издает лишь невнятное бессмысленное бормотание, шипение и кряхтение, но вскоре заметил, что одни звуки рисуют в его голове образы, другие — пробуждают эмоции: страх, смятение или радость. В сознании Румо возникали то геометрические фигуры, то абстрактные образы.
Как губка впитывал в себя маленький вольпертингер те удивительные звуки, что издавал Смейк. Иные слова червякула отдавались в ушах Румо райской музыкой, и по всему телу щенка разливалось чувство необъяснимого счастья. Порой малышу представлялись места, где ему отродясь не приходилось бывать: большой черный город, озаренный тысячами огней, горы под сверкающим снежным покровом, раскаленная на солнце пустыня. Румо впадал в транс, сердце отчаянно колотилось, и он, не закрывая глаз, видел сны. Румо глядел на Смейка — как тот плавает в яме, размахивает всеми четырнадцатью лапками, — а тем временем его увлекал поток событий, ощущений, предчувствий. Казалось, будто слова проникают щенку в голову сквозь тысячи отверстий, подобно искрам салюта, разрываются на сотни тысяч образов, те складываются в путаные, бессвязные эпизоды, молниеносно сменяют друг друга и растворяются. Словно в нем дремали какие-то невероятные способности, заложенные предками, и вот, наконец, в них вдохнули жизнь. Нет, Смейк не научил Румо говорить — он лишь пробудил в нем это умение.