— Как его звали? — насупился Цыпин.
— Да не успели назвать. Я-т про себя звала его Ванюшей.
— А где захоронила?
— В Долгове могилка.
— Нету, значит, сына, — помолчав, сказал Цыпин. — Я у тебя дня три, само, поживу. Не возражаешь?
— Почему три? Можно и насовсем.
Но Цыпин уехал. На Тамбовщину поехал, в райцентр Жердевку. Возможно, там, на родной стороне, желал обосноваться. Однако никого из родни не нашел. Одних без вести развеяла коллективизация с ликвидацией, другие полегли в братских могилах на полях войны, а сводная сестра, с которой Цыпин держал прежде связь через письма, вдруг вышла замуж за грузинца (как ему, Цыпину, рассказали соседи), продала дом и в прошлом месяце уехала с тем грузинцем, военным строителем, в южные края.
Никому на родной стороне не был нужен покалеченный войною солдат. Постоял Цыпин под старыми вязами на погосте перед крестом, под которым лежала рано умершая мама, потом закинул за плечи нетяжелый сидор и подался на станцию.
Ксения, когда он снова заявился, взяла его за руку и привела в свою каморку. Теперь-то уж насовсем.
12
В апреле, выписавшись из больницы, Колчанов поехал в Ломоносов навестить его. Не то чтобы очень хотелось увидеть бывшего сослуживца по морской пехоте — воспоминания были не из приятных, — а вот что-то влекло его к Цыпину. И, вызнав у Гольдберга адрес, отправился он в Ломоносов, прямиком в горбольницу, где проживала санитарка Иванова Ксения. Разыскал в больничном дворе место ее жительства — каморку под лестницей. Когда Колчанов, толкнув дощатую дверь, вошел, Цыпин сидел на койке за тумбочкой, что служила тут заместо стола, и ел суп из алюминиевой миски. На нем была выцветшая чуть не добела гимнастерка без ремня. Лобастый, лысоватый, с клочковатой рыжей бородкой, в которой белела макаронина, Цыпин воззрился на вошедшего.
— Здорово, Цыпин, — сказал Колчанов. — Ну? Чего вытаращился, не узнаешь?
— A-а, товарищ сержант!
Цыпин медленно поднялся. Одно плечо у него было заметно ниже другого. Неуверенно обнявшись, бывшие сослуживцы постояли несколько секунд, головами почти упираясь в косую дощатую крышу, по которой то и дело топали люди, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице.
В каморку вошла тощая женщина в белом халате, нос пуговкой. Уставилась на гостя карими глазами.
— Ксана, — сказал Цыпин. — Это Колчанов, само, сержант с нашей бригады. Под Котлами воевали, в Мерекюле подыхали.
— Здрасьте, — сказала Ксения, ставя на тумбочку кружку. — А я тебе киселю принесла.
Колчанов с удивлением узнал в ней девочку из медсанбата в «Ижорской республике» — девочку с испуганными глазами, которую приручил боец Цыпин. Ну Цыпин! Умудрился не только вернуться из мертвых, но и Ксению свою нашел.
— Нам не кисель, — с ударением сказал Цыпин. — У меня в заначке была эта, с белой головкой. Ты куда ее сунула?
Белоголовая появилась на свет, нашлась у Ксении и квашеная капуста для хорошей закуски. Выпили по первой — за встречу. Потом по второй — за погибший в Мерекюле батальон.
Цыпин крякнул, ухнул, захрустел капустой, роняя на бороду бледно-зеленые ошметки. С прищуром взглянул на Колчанова:
— А помнишь, как я тебя, это само… стрельнуть хотел?
— Как не помнить, — сказал Колчанов. И, помолчав: — Я тогда верное направление взял, вышел как раз на дозор Второй ударной.
— Ну-тк! Ты ж у нас завсегда самый правильный.
— Чего насмешничаешь, Цыпин? Я к тебе с чистым сердцем приехал.
— Пшенку кушать будете? — обратила Ксения к Колчанову свой махонький носик. Ей неприятно было, что Цыпин задирает гостя. — Я с кухни принесу.
— Не надо, — сказал Колчанов. — Ладно, вот и повидались. Пойду.
— Чего, чего? — вскинулся Цыпин. — Ополовинили только. Давай по третьей, товарищ сержант.
— Меня зовут Виктором.
— Ты живой, и я живой. За это, значит, выпьем. Давай, Виктор.
Третья хорошо прошла и вроде смягчила цыпинскую колючесть.
— Так ты на дозор вышел? — спросил он. — Чего ж она, Вторая ударная, к десанту, само, не пробилась! Нам перед высадкой как отцы-командиры сказали? Прорваться к станции Ау… как ее звали, мать ее…
— Аувере.
— Точно. Ау, Вера! Выйти, само, оседлать саше и железную дорогу, а нам навстречу придвинется Вторая ударная. Где ж она подевалась?
— Части Второй армии пытались пробиться к десанту, но не смогли.
— Не смогли! — передразнил Цыпин. — Выходит, зазря мы ломились. Помнишь, как к саше вышли, а там, заместо родной Красной армии, — «тигры»!
— Ну, вы тут воспоминайте, — Ксения поднялась с табуретки, — а мне на работу.
— Постой. — Цыпин озабоченно зашарил по карманам гимнастерки. — У меня тридцатка была — ты ее вынула?
— Прямо! — сказала Ксения. — У Афони своего спроси.
Она кивнула Колчанову и вышла.
— A-а, верно, мы ж с Афанасьем, это само… Тут шоферюга есть один, Трушков, тоже боевой солдат… ослободитель Праги… Я ему по плотницкому делу помогаю, вот мы, само, тридцатку эту…
— Да хватит нам, Толя, — сказал Колчанов. У него в голове шумело, и по жилам растекалось тепло. — Так ты, когда мы расстались в ту ночь, обратно к погребу пополз?
— Ну.
— А дальше?
— Чего дальше? Как рассвело, немцы выкатили самоходку и давай садить прямой наводкой. Думали, поди, с целой ротой воюют. А нас-то, сам знаешь, всего-то пятеро было, да к утру двое, которые тяжелые, померли. Мы утроих остались, Васька Кузьмин, Ваня Деев да я. Давай стакан! — Цыпин до последней капли разлил оставшуюся водку. — За упокой души, само… Поехали!
Он уже изрядно набрался. Наклонил к Колчанову лобастую лысеющую голову и говорил, как бы выталкивая слова из наболевшего нутра:
— Голова дымом забита, а руки-то воюют… Последний диск — все! Куда деваться-то? У меня крови полный сапог… плечо разбитое. Деева посекло осколками. Ну и все! Ты, везун, к своим вышел… А мы с Кузьминым и Деевым па-а-ехали в плен со станции Ау… Ау, Вера!
13
Было невмоготу усаживать себя за учебники, конспекты. Где-то в глубине времен трубили в медные трубы герольды средневековья. А Колчанов как вышел из гольдберговской квартиры, где шумела свадьба и лихо отплясывали лейтенанты, так и отправился прямиком на Балтийский вокзал.
Может, и был он везун, если с Цыпиным сравнить. А может, и нет. Такая давила на душу боль, что вот-вот свалишься и замрешь, погребенный под ее невыносимой тяжестью.
На вокзале он вступил в негромкий разговор с пожилым носильщиком. Тот с полуслова понял, направил к другому, молодому. Так, от человека к человеку, достиг Колчанов желаемого. Всю наличность отдал и с бутылкой темного стекла, опущенной во внутренний карман пиджака, поехал на электричке в славный город Ораниенбаум, сиречь Ломоносов.
Каморка под лестницей стояла незапертая, но ни Цыпина, ни Ксении не было. Колчанов отправился искать по больничным помещениям и скоро нашел Ксению — она прибиралась в ординаторской, возила швабру по крашеному полу, оставляя влажные полосы. Цыпин, сказала Ксения, как ушел с утра к Афанасию, так и нету его.
— Чой-то строят они у Афониной жены в магазине. — Объяснила, как к магазину пройти, и, скользнув быстрым взглядом по оттопыренному борту колчановского пиджака, добавила сурово: — Вы там не очень.
Магазин «Продукты» был неподалеку от ограды парка. Мощенная булыжником улица вела меж приземистых, побитых осколками, как оспой, домов к мертвой церкви. Зияли рваные бреши и в ее краснокирпичных стенах; поверху, по уступам старинной кладки, зеленели кусты, да и целые деревья, произросшие из семян, занесенных ветрами прошлых времен.
В подсобке магазина Цыпин с напарником стучали молотками, ладили длинные, во всю стену, полки. Было накурено. Окон не имелось, голая лампочка лила несильный свет на головы — лысоватую цыпинскую и черноволосую трушковскую, а еще — на желтые кудри круглолицей женщины с полной фигурой, волнообразно обтянутой белым халатом. Она была завмаг.
— Толя, а Толь, — позвала женщина, введя Колчанова в подсобку. — Вот, тебя товарищ спрашивает.
— A-а, приехал! — Цыпин бросил ручник на свежеприколоченную доску, объяснил напарнику: — Вот, Афанасий, это Виктор, сержант с нашей непромокаемой бригады. Я уж говорил тебе. Само, политбоец наш.
Афанасий Трушков ростом был невысок и вид имел цыгановатый. Черные, близко посаженные глаза глядели из-под сплошной черной брови.
— Морская, значить, пехота, — сказал он, с силой сжав Колчанову руку. — А я сухопутный. Мотопехота, выпить охота!
Он хохотнул, показав хорошие, хоть и мелковатые зубы.
— Никакой выпивки, пока полки мне не сделаете, — строго сказала кудрявая женщина.
— Да ты не беспоко-о-ойся, Прокопьевна, — с достоинством сказал Трушков, обняв ее за широкие бедра.
— Руки, руки!
Завмаг, одернув халат, вышла из подсобки.
— У нас расписание, как в гвардии, — сказал Трушков. — На работе — не тронь. А уж дома! Мы как начнем это дело, так стены трясутся. У-у!
Втроем — дело быстро пошло, часа за полтора управились. Вымели стружки-опилки, сели за стол. К бутылке темного стекла, привезенной Колчановым, Прокопьевна поставила законное угощение — колбаску нарезала, огурчики там, помидоры.
Трушков Афанасий пил весело.
— Восьмого вечером, — кричал, откусывая от огурца, — обняли танками город Мост! Мы, шоферня, мотострелки, полевой кухни не дождались, пожрали что было, сухари-консервы, тут ротный прибегает: славяне, танцуй! Капитуляцию подписали в Берлине! Давай наливай еще, морская пехота! — Трушков запрокинул голову и картинно, с расстояния вылил водку в распахнутую пасть, во артист! — Значить, кончена война! — закричал он дальше. — Ну, тут что было! Стрельба на всю Европу! Только поутихли, спать полегли, кто в машинах, кто так, — вдруг команда: подъем! По машинам! Прогревай моторы. Прагу освобождать! И пошла Четвертая гвардейская танковая. За танками мы, мотопехота немытая, неспаная. Всю ночь ехали скрозь Чехословакию. Только остановишься воды залить в радиатор, морду ополоснешь — и опять гони «студебеккер». Как рассвело — чехи вдоль дороги руками машут: «Наздар!» Так и въехали в Прагу. А там! На улицах полно, цветы танкистам кидают, девушки целуют. «Наздар! Наздар!» Тебе, морская пехота, такое представление во сне не увидать!