— Чего, чего! — вскинулся Цыпин. — Летали самолеты. Вчерашнюю ночь гудели. Аэродром-то недалеко тут. Льдом, само, залив заткнуло. Вот и сидим.
— Щас уточним этот трепещущий вопрос, — сказал Вася Кузьмин. — Сержант, — окликнул он Колчанова, вышедшего из столовой. — Верно ОВС сообщает, что залив забит льдом? Не дает пройти к Мерекуке?
— Что еще за ОВС? — поинтересовался Колчанов, сворачивая толстую самокрутку.
— Один военный сказал.
— Неверно, — качнул головой Колчанов. — Дай-ка прикурить. Нарвский залив чист, только у берега припай.
Он это знал от замполита батальона, созывавшего ротных комсоргов на инструктаж. Знал, что комбат со штабными вылетал на истребителе в район высадки и что обнаружена невдалеке от Мере… как ее… от Мерекелы этой зенитная батарея. И прожектор.
— Подготовка ведется крепкая, — сказал он, обволакиваясь дымом. — Так что, ребятишки, не расслабляйтесь. На днях пойдем.
— Уж мы рванем! — подхватил Кузьмин. — Уж мы их надвое разрежем! Ух-ух-ух! — Дурашливо выпятив полные красные губы, он показал, будто пилит доску.
— Силы-то побереги, — посоветовал Пихтелев. — А то порастратишь у этой у радистки черненькой — с чем в десант пойдешь?
Кузьмин фыркнул носом, снисходительно сказал:
— Что вы знаете про главный закон настоящей жизни? Думаете, научились из автомата пулять — и все? Эх вы, дрочилы пещерные.
— Это кто дрочилы? — сердито сказал Цыпин. — Чего ты, само, наскакиваешь, а?
— Не о тебе речь, Толян. Ты-то у нас ходок.
— Тоже мне, ходоки, — сказал Колчанов, втаптывая окурок в грязный возле столовой снег. — Расхвастались. Главный закон, к твоему сведению, Кузьмин, — не бабы.
— Правильно, сержант, — охотно согласился Кузьмин, а в зеленых глазах была усмешечка. — Ну конечно, не бабы. Это я так… с языка слетело по случаю.
— Язык надо придерживать. А не трепать про девушек, которые с нами идут в десант.
В батальоне, верно, находилось несколько девушек-краснофлотцев, обученных радисток. И то было верно, что за одной из них, Симой Дворкиной, приударил Вася Кузьмин, бывший подмосковный донжуан.
Сима была бойкая одесская девица с кокетливой черной челочкой, как бы сама собой выбившейся из-под серой армейской шапки. Ростом невысокая, стройная, в белом полушубке — ни дать ни взять Снегурочка ходила по острову Лавенсари, быстро переступая ладными сапожками. Немного портило Симу большое, чуть не во всю щеку, родимое пятно.
Ухаживание Кузьмина радистка Сима Дворкина приняла весело, от души смеялась Васиным шуточкам. Морозными вечерами гуляли вокруг казарм. Сима оживленно рассказывала, как хорошо жилось в детские годы в Одессе.
— Ой, ты не представляешь, у нас в классе училась девочка, ее папа был фокусник в цирке, так она умела глотать шпагу!
— Да это, наверно, обман, ну, фокус, — усомнился Василий.
— Ничего не обман! Она при нас глотала и вынимала обратно. Ты просто не представляешь! А летом однажды на велосипедных гонках, у нас же очень был спортивный класс, на Шестнадцатой станции Фонтана мальчишка один, Вовка Ставраки, разлетелся так, шо проскочил поворот и — бух! С обрыва в море! Ты не представляешь! Он с такой скоростью мчался, шо, когда упал, еще немного по морю проехал. По инерции!
— Это что! — Кузьмину тоже хотелось Симу удивить. — У нас парень был, Пашка, ученик токаря, так ему стружка в глаз попала, он побежал в поликлинику, там доктор посадил его в кресло, взял магнит, и раз! — вытянул стружку. А тут как раз студенты из медучилища стояли, пришли на практику. И доктор им говорит: а ну, практикуйтесь! Положил Пашке стружку обратно в глаз и дал магнит студенту. Тот вынул, доктор ее обратно в глаз и другой студентке: теперь ты. Пашка психанул и ка-ак пошлет их! Со стружкой в глазу соскочил с кресла и почесал с поликлиники, аж пятки засверкали.
— Бедненький! — хохотала Сима.
Тут Кузьмин притянул ее к себе и поцеловал в холодные губы. Она отшатнулась, сразу посерьезнев. Поправила съехавшую шапку.
— Ты шо это, Кузьмин? Как смеешь?
— Да я ж от души, Сима. Нравишься ты мне.
И снова потянулся к ней. Сима отступила было шага на два, но вдруг, словно подброшенная волной, кинулась к Васе, руки ему за голову — и прильнула долгим, долгим поцелуем к его жаждущим губам.
— Миленький, — шептала, закрыв глаза. — Нравлюсь тебе, да? Да ты ж меня не видел, какая я была…
А у Кузьмина кровь в жилах горела от пылких поцелуев. Он распахнул на Симе полушубок и руку сунул в горячее, упругое.
— Пойдем, — шептал ей в ухо. — В столовую… там никого щас нет…
В столовой было темно и холодно. Натыкаясь на скамьи, крепко держа Симу за руку, Кузьмин повел ее в угол возле раздаточного окна, сбросил с себя полушубок, стал и с Симы снимать. Вдруг она, уже, казалось, готовая, постанывающая как бы от нетерпения, — вдруг отвела его дерзкие руки и умоляюще сказала:
— Нет, нет… Миленький, не надо. Нельзя так…
— Почему нельзя? — Кузьмин не мог уже остановиться. — Симочка, мы ж не дети малые… не упрямься…
— Нет, Вася. — Ее голос окреп, руки застегивали полушубок. — Не могу я так. На грязном полу. Как собачки… Ну, успокойся. Миленький, успокойся…
— Эх! Дуреха ты. «На хрязном полу», — передразнил он ее южный говорок. — Я-то думал, мы скрасим жизнь молодую.
— Скрасим, непременно скрасим, — шептала Сима Дворкина. — Как вернемся с десанта, так и скрасим. Миленький, не спеши… не сердись…
Еще несколько томительных дней миновало.
Приказ на высадку пришел 13 февраля. Около трех часов дня батальон построился на берегу возле пирсов, и был короткий митинг. Контр-адмирал, командир Островной базы, произнес напутственную речь.
Ветер шумел в кронах лавенсарских сосен, и низко, чуть не задевая их колышущиеся верхушки, плыла нескончаемая серая мешковина туч. Колчанов вдруг подумал, что вот скоро стемнеет, а нового рассвета он не увидит. Отбросил глупую, ненужную мысль, которая, должно быть, оттого влетела в голову, что он неважно себя чувствовал. Простыл, наверное, на ночном учении, носом хлюпал. И от нехорошего самочувствия было все как бы стянуто у него в животе.
Теперь комбат Маслов зычным голосом призывал десантников с честью, как подобает балтийским морякам, выполнить боевую задачу — прорвать вражескую береговую оборону, быстрым броском, не ввязываясь в бои за опорные пункты, выйти к станции Аувере, оседлать железную дорогу и шоссе и закрепиться до подхода частей Второй ударной армии.
Потом незнакомый старшина первой статьи, рыжие усы, в глазах синий огонь, говорил — как резал:
— Мою семью истребили… Отомстить фашистской сволочи… Клянусь, моя рука не устанет бить… Уходя в десант, прошу считать меня коммунистом… И призываю…
Сразу после митинга — посадка на катера. Гудели доски пирсов, звенели замерзшие сходни под сапогами десантников. Гляди-ка, вроде они небольшие, эти БМО — бронированные морские охотники, а каждый почти два взвода может вместить. Бронекатера тоже дай Бог кораблики, два башенных орудия — сила!
— А ну, братва, живее!
— Полундра! Расступись!
Протащили противотанковые ружья на плечах.
— Первое отделение! — простуженным голосом крикнул Колчанов. — Все прошли? Давай в носовой кубрик! Кузьмин, тебе особое приглашение?
— Да погоди, сержант, — досадливо поморщился Кузьмин.
Он стоял у левого борта, ухватившись за леер, и шею тянул, высматривал, на какой катер садится краснофлотец-радистка Дворкина. Хоть рукой ей махнуть. Но разве разглядишь в толпе вооруженных мужиков пигалицу с черной челочкой, выбившейся из-под шапки?
В шестнадцать ноль-ноль корабли начали отходить от лавенсарских пирсов. Выйдя из бухты, занимали места в походном ордере. Впереди шли восемь катеров-тральщиков с поставленными тралами. За ними — тринадцать бронированных морских охотников и бронекатеров с десантом. За отрядом высадки следовал отряд артиллерийской поддержки — все те же старушки-канлодки «Волга», «Москва» и «Амгунь», сопровождаемые восемью тихоходными тральщиками. Конвой в тридцать два вымпела шел на юг, в Нарвскую бухту, к прибрежной деревне Мерекюля, о которой на кораблях никто прежде не слыхивал и название которой и выговорить-то мог не каждый. А пройти до этой Мерекюли надо около сорока миль.
Свежел зюйд-ост, гнал вспененные волны на форштевни кораблей. Заметно усиливалась килевая качка.
Душно, тесно в кубрике морского охотника. Скинув тяжелые вещмешки (в каждом двухдневный сухой паек и боезапас — диски к автоматам и гранаты), сидели на койках и на палубе десантники. Травили, как водится, «морскую баланду». Надымили — хоть топор вешай.
Цыпин протиснулся к Колчанову, сидевшему на койке возле двери. Протянул сложенный тетрадный листок.
— Вот, — сказал, как бы с некоторым вызовом выкатив на Колчанова светло-желтые глаза. — Имею, само, желание. Как передовой боец. Прошу не отказать.
Колчанов развернул листок, пробежал несколько корявых строк, написанных твердым карандашом: «Прошу щитать уходя в десант коммунистом». Уже семь таких заявлений от бойцов роты лежали у Колчанова, ротного комсорга, в кармане гимнастерки. К ним добавил и цыпинское.
— Ладно, — сказал. — Какой может быть отказ. Передам парторгу.
Вспомнился ему тихий голос капитана из Смерша: «Присмотритесь к Цыпину, товарищ Колчанов…» Да откуда он взял, что Цыпин сын антоновца? Все-то они знают… Да если и так, то что с этого? Цыпин отца своего отродясь не видел, ему два месяца было, когда отца расстреляли за участие в антоновском мятеже… Тоже еще… Пошел бы сам в десант да и присматривал, с неприязнью подумал Колчанов о капитане-особисте.
Рядом с ним сидел, привалясь спиной к переборке и свесив на грудь крупную голову, Семен Пихтелев. Качка не мешала ему спать. Хорошо бы и ему, Колчанову, соснуть минуток девяносто.
Он закрыл глаза. И сразу всплыло из темноты лицо женщины, выжидательный прищур темных глаз под низко повязанной белой косынкой. Ах, здрасьте, Людмила Терентьевна, давно не виделись, вы что