— Марьяна! — вскричал Лёня. — Да ты что?..
— Ой, какой ужас у тебя на лице! Не беспокойся, Лёнечка. Я — нет. Я только целовалась.
— Целовалась, — проворчал он. — Ты бы поосторожней… Я в твои годы тоже полез целоваться однажды и…
— И что же? — спросила она с интересом.
— И ушибся об угол ее челюсти.
— Бедненький! — хихикнула Марьяна. И — вдруг сделавшись серьезной: — Послушай, Лёня. Я знаю, ты… ну, неравнодушен ко мне. Ты тоже… ну, ты мне нравишься. Почему же ты… человек с жизненным опытом… ты что же, ждешь, чтобы я первая призналась?
Ее распахнутые серо-зеленые глаза смотрели испытующе.
— Мари, — сказал Лёня медленно. — Я не ждал твоего признания. Но и не осмеливался на свое, потому что…
— Знаю, знаю! Разница в возрасте — не могу больше слышать об этом! Такая чушь! Чаплин женился на Уне О’Нийл, когда ему было шестьдесят, а ей восемнадцать… Ой, что это я говорю… — спохватилась она и порывисто встала. — Лёня, я пойду.
Он тоже поднялся и сказал:
— Я постоянно думаю о тебе. Гоню эти мысли, но… Я люблю тебя.
Марьяна, чуть помедлив, подошла к Лёне, закинула руки ему за шею. Он крепко обнял ее и целовал, целовал нежные губы.
— Ты мое чудо, — проговорил, задыхаясь. — Моя стройная сосенка…
— Еше, еще говори!
— Моя звонкая птица…
У него голова закружилась. Не в порядке еще была голова. Выпустив Марьяну из объятия, Лёня сел на тахту.
— Что с тобой? — Марьяна присела перед ним. — Голова болит, да?
— У Игоря Носкова небось никогда не болит голова, — сказал он.
— А ты ревнивый! Лёнечка, это даже смешно сравнивать.
— Мари, — он усадил ее рядом с собой и взял ее руки в свои ладони, — ты должна знать… Я заблудился… Не знаю, что делать со своей жизнью.
— Ты выздоровеешь и вернешься в кафе.
— Нет, — качнул он головой. — То есть вернусь ненадолго. До весны.
— А потом?
— Наверное, уеду в Мурманск. Пойду акустиком на океанский промысловый флот.
— Акустиком? В океан? — удивилась Марьяна. — А здесь ты не можешь остаться?
— А что здесь? Я ведь недоучка. Без диплома. Разве что пойти в таксисты.
Она смотрела на Лёню, приоткрыв рот. Помолчав, решительно сказала:
— Ну, мне все равно. Летом окончу школу — и стану твоей.
Она засобиралась уходить. Лёня пошел ее провожать. На трамвайной остановке он сказал, пытливо глядя сверху вниз на Марьяну:
— Ты подумай, Мари. Подумай как следует.
Она быстро помотала головой:
— Не хочу думать. Я люблю тебя.
Взмахнув портфелем, побежала к подошедшему трамваю и скрылась за его обледенелым окном.
Лёня, улыбаясь, как старому товарищу, тихому и холодному декабрьскому дню, пошел на почту. Он получил по переводу деньги и бланк с письменным сообщением, нацарапанным мелким неровным почерком: «Больше пока перивести не могу. Остальное периведу почастям».
Подписи не было.
4
Утром семнадцатого декабря Колчанов проснулся рано от неприятного сна. Будто он бежит на лыжах сквозь снегопад, а снег идет все гуще, и будто кто-то в этом лесу не лесу, в незнакомой, в общем, местности, гонится за ним. А кто — не видно. Только слышен шорох чужих лыж об тяжелый смерзшийся снег. И скрипят, мотаясь на ветру, верхушки сосен. Гонка эта измотала его. И как будто впереди сквозь живой снежный занавес проступили очертания моста. Знакомый мост… Мост лейтенанта Шмидта?.. Там, на мосту, тонкая фигурка в синем лыжном костюме… она махнула ему, Колчанову, рукой… А мост начинают разводить, уже рычат поворотные механизмы. Надо добежать, добежать… Вот только сил нету… Он останавливается возле большого сугроба, втыкает палки в снег… Где-то вроде трубы трубят… Что это? Из сугроба смотрит на него лицо человека с закрытыми глазами — его, Колчанова, лицо…
Проснулся в испуге. Откуда берется странное ночное кино, черт бы его побрал?
Машинально совершая утренний туалет, он все еще был во власти этого сна, пока не смыл его теплым дождиком душа. Вот только далекий трубный звук словно застрял в ушах.
Готовя завтрак, вспомнил поразившую его когда-то песню Галича. «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, и, значит, зазря, там по пороше гуляет охота, охота, трубят егеря…» Хорошая песня. Только в сорок не третьем, а четвертом.
Нина на днях принесла ему полуфабрикатных рыбных котлет, две штуки еще остались, одну Колчанов по-братски отдал Герасиму, вторую поджарил себе. Герасим просил еще, вставал на задние лапы и передней трогал Колчанова за колено.
— Все, все, — сказал ему Колчанов. — Больно прожорлив, братец. Не хочешь понимать текущий трудный момент.
Герасим понял: больше не перепадет. Он уселся в углу, вскинул кверху ногу и принялся, чистюля, тщательно вылизывать основание хвоста.
Суд был назначен на одиннадцать. Вышел Колчанов из дому загодя, а добирался долго. Ветер сек ему лицо колючим снегом, и ноги болели, требовали частых остановок. Троллейбус пришел не скоро, троллейбусам тоже трудно зимой. Ладно хоть, что районный суд недалеко. А вот как Цыпин будет из Ломоносова своего добираться? Ох, Цыпин, Цыпин. Только суда тебе не хватало в нескучной жизни. Он, Колчанов, хотел найти Цыпину адвоката, чтобы защита была надежная. Адвокаты вообще-то не по карману ветеранам войны, но Колчанов вызнал: есть в законе статья 49-я, по ней суд, куда поступает дело, пишет отношение в юридическую консультацию, и та назначает бедному человеку бесплатного адвоката. Судья Заварзина, до которой Колчанову удалось дозвониться, согласилась это сделать — пусть Цыпин подаст заявление. А Цыпин отказался наотрез. Не нужен ему адвокат, все они болтуны, он сам себя защитит, у него дело правое. Уперся, как упрямый ишак. Ох, Цыпин!
В коридорах суда народу было полно — недаром же он называется народным. Заседания шли в двух или трех залах. Колчанов ковылял по коридорам, вдруг увидел Петрова в кителе с полковничьими погонами, при орденах. Важный, пузом вперед, поддерживаемый под руки пожилой очкастой женщиной и лысым маленьким подполковником с эмблемами юстиции на узких погонах, Петров входил в один из залов судебных заседаний. Колчанов, войдя следом, осмотрелся. Ага, вон сидит в первом ряду Цыпин, лобастый, с седой клочковатой бородкой, в желто-синей ковбойке и костюме железного цвета. Рядом с ним седовато-черная гривка Ксении — это хорошо, что верная подруга на месте. Ксения увидела Колчанова, заулыбалась, взмахнула рукой. Колчанов, кивнув ей, прошел меж рядов, сел за Цыпиным, потирая колени.
— Чо, Витя, ноги болят? — спросила Ксения, сочувственно обратив к нему нос-кнопку. — Горячие ванны надо поделать.
— Да делаю, — сказал он. — Ну, как ты, Толя? Вид у тебя ничего, хороший.
Но тут же подумал: то, что Цыпин сидит такой красный, не очень-то и хорошо.
— А ты чего без этих, само, орденов? — спросил Цыпин.
Верно, подумал Колчанов. Петров свои нацепил, надо было и мне… для убедительности…
В зале было прохладно. А народу — всего ничего. Пяток старушек, которым делать нечего, вот и ходят в суд для развлечения души. Да несколько пожилых мужчин, с суровыми лицами в морщинах и пятнах, — может, друзья-сослуживцы Петрова. А за Цыпина, похоже, один он, Колчанов, пришел болеть, да не только болеть, а и как официальный свидетель.
Судейский стол пока пустовал. Из боковой комнаты вышла девица в джинсовом армячке и серебряных с виду сапогах, стала выкликать, все ли явились:
— Свидетель Гвоздицкая?
— Я, — поднялась очкастая пожилая дама. На ней плоско сидела бордовая шляпка.
— Пройдите в ту комнату. — Девица указала на боковую дверь. — Свидетель Колчанов! Тоже пройдите.
С неясным чувством раздражения (не любил он, когда командуют вот такие бойкие молодые люди, особенно женского пола) Колчанов прошел в смежную комнату. Там стоял стол, окруженный стульями казенного вида. Очкастая дама села, всмотрелась в Колчанова.
— Вы однополчанин ответчика? — спросила басовитым голосом. — Что же вы его не удержали? Его же однозначно признают виновным в оскорблении…
— Это вовсе не однозначно, — перебил ее Колчанов. — Давайте лучше помолчим.
Дама сжала губы в тонкую неровную нитку, похожую на знак бесконечности. Тоже мне, сыроежка корявая, подумал Колчанов. Она что же — была при драке? Колчанов со слов Цыпина знал, что присутствовал — и спустил Цыпина с лестницы — сыночек Петрова. Но теперь он, наверное, на Кубе. Служба не пускает прилететь с далекого, так сказать, острова Свободы. А эта, очкастая, при чем тут?
Из-за двери слышались голоса. Значит, суд начался. Женский голос, потом мужские. Ну да, солидный голос Петрова. Высокий, словно скачущий, голос Цыпина. Колчанов напряженно вслушивался. Доходили отдельные слова — «батальон», «разведка», «пенсия», отчетливо долетело выкрикнутое Цыпиным «вранье». Только бы Цыпин не сорвался с якоря. Женский голос, кажется, выговаривал ему…
Девица в серебряных сапогах приоткрыла дверь:
— Свидетель Колчанов, войдите!
Он ступил в комнату, где шел суд. Бросилась в глаза широкоплечая женщина в темно-синем костюме за судейским столом. Лицо у нее было строгое, с правильными чертами, а прическа башнеобразная. Это, значит, и есть судья Заварзина. По бокам от нее сидели молодуха с обильной косметикой на незапоминающемся лице и пожилой дядька в темных очках. Он держал руки на столе, одна была в черной перчатке. Глядит, как прокурор, вскользь подумал Колчанов.
Секретарь-девица указала ему сесть на стул и велела говорить правду, только правду.
— Только правду, — повторил он.
— Свидетель Колчанов, — обратилась к нему судья, — давно ли вы знаете Цыпина?
— Очень давно. С сорок первого года. Мы обороняли Ленинград в составе Второй бригады морской пехоты, а потом…
— Отвечайте на вопросы коротко. Участвовали ли вы в высадке десанта в Мю… — судья заглянула в бумаги, — в Мере-кю-ле?
— Да, участвовал вместе с Цыпиным.
— Цыпин утверждает, что в неудаче десанта виновата разведка, не давшая полных сведений о силах противника. Вы согласны или не согласны с такой трактовкой?