– Давайте уже закончим этот дурацкий спектакль! – завизжала тетушка Парандолла.
«Такль! Такль! Такль!» – подхватило эхо, превратив истеричный визг в слово, полное глубочайшего смысла.
Такль!
Остров, теплый остров, где Корнелис был рожден.
Такль!
Остров, жители которого носили в себе редчайший дар.
Такль!
Остров, с которого Корнелис был похищен тварями из тьмы.
Корнелис закрыл глаза и увидел сияющий белый круг. Он даже удивился – разгадка всегда была перед его носом, невидимая вблизи. Он свернул этот круг восьмеркой, разорвал пополам, переплел гибким крестом. Он сам был источником силы, живым носителем люмистона. Он сам Маяк. Корнелис рассмеялся и открыл глаза. Волна живого света хлынула во все стороны и сдула тетушек, как ветер сдувает уродливые, скрюченные осенние листья:
– Я вас не боюсь! Сгиньте! Я сам себе свет!
Баркас «Трилитак» мягко поднялся вверх и плавно набрал высоту, идя навстречу кораблю с острова Такль, пришедшему на призыв Корнелиса. На крошечном откидном столике стояла корзинка, в которой снова спал Сидба, хранитель ключа и друг. Корнелис первый раз увидел остров Фрамталяс с высоты рыбьего полета и прошептал, тихо-тихо, прощаясь, незамысловатые строчки:
Мальчик из Такля, не трусь! Помни закон старинный.
Комкай в сияющий круг узоры пугающих линий.
И если твари из тьмы так просто выходят на след,
Значит, нить, из которой ты соткан, излучает внутренний свет.
Елена Клещенко. Гюда, самолетная томте
Саше Киселёвой
– Ни стыда у тебя, ни совести, – сказал отец. Ругался он редко, вышло – как топором отрубил, и у Гюды в сердце что-то оборвалось. – Яйцо нахлобучила и рада? Где это видано, чтобы девица летала по небу!
Гюда подвигала шлем на голове. Толстый, будто тыквенная корка, с мягкой подкладкой, с заостренным темечком. Не такой фасонистый, как тот, что носит Карл Седерстрём, Летающий Барон, зато надежный, защитит голову в случае чего.
– Летают, батюшка, – ответила она спокойным голосом. – В Америке и в Англии есть авиатриссы, про них и в газетах пишут.
– В газетах. – Отец яростно засвистел пустой трубкой. – В них не то еще пишут. А я тебе скажу: не бывало такого, чтобы девица из Энарсонов жила в доме с авиатриссами. Авиатриссы… слово-то какое французское, у нас они проще называются.
Гюда тоже засопела, набычилась – острой верхушкой шлема вперед, как будто забодать собралась родного отца. Норовом они могли бы помериться.
– Те женщины, батюшка, называются метрессы, вы спутали. Авиатрисса – женщина-авиатор.
– Женщина! – отец ударил кулаками по коленям. – Авиатор! Соплюха! Слишком нарядная стала, чтобы молоть зерно, а?
Гюда с достоинством промолчала. Только щекам стало горячо.
– Да что ты понимаешь в этих штучках-дрючках?!
– Уж побольше тебя!
Не хотела грубить отцу, само вылетело. Так правда же.
У нее и в мыслях ничего подобного не было, когда матушка вдруг сказала, что в воскресенье они с тетушкой управятся на постоялом дворе сами, а Гюда, малышня и отец могут вместе с людьми пойти в Какнес (так она до сих пор называла Гардет) смотреть полет аэроплана. Гюда не очень-то и хотела, летящий аэроплан она уже видела один раз, и вообще все эти автомобили, поезда и пароходы не особо ей нравились. Девушка поумнее Гюды догадалась бы, в чем тут суть, когда матушка дважды повторила, что Нильс, внук ее троюродного брата, тот, что состоит при кавалерийских конюшнях, всё там до тонкости знает, видел все полеты, и чтобы они непременно его нашли, он им всё покажет. Можно подумать, хитрая наука – отыскать в небе аэроплан!.. Или хотя бы тогда, когда матушка велела ей надеть свежую рубаху, торжественно распахнула сундук, выложила на лавку новенький черный лиф и почти новую полосатую юбку, а тетушка достала из шкатулки свое ненаглядное золотое ожерелье, что помнило чуть ли не первых людей на берегу пролива и приносило удачу. Нет, Гюда не поняла. Только расцеловала матушку и тетушку за то, что они ее так любят. А вышло – на прощание.
Отправились, как только люди вернулись из церкви. Чтобы не бить ноги зря, поехали в пролетке, которая везла жену и дочек Хансена, местного богача. Отец хотел на телегу, Гюда отговорила: Хансениха с девочками точно едут смотреть полет, а телега свернет на рынок, это раз, а два – у пролетки рессоры. Или он хочет, чтобы Хильдур опять вырвало, а мальчишки набили шишек?
Городские господа в сюртуках и шляпах, из тех, что «изучают народные верования и суеверия», спорят, какого роста томте: три фута, или три дюйма, или всего один дюйм. Спор этот пустой. Иногда нужно быть больше – иначе как управиться с лошадью и коровой? Иногда нужно быть меньше – иначе как починить маслобойку или достать из мышиной норы ложку, которую запихал туда хозяйкин сынок? Да и спрятаться как? Они отлично поместились под сиденьем кучера, все семеро – Гюда с папашей и пятеро старших мелких. Будь кучер менее трезвым, отец поехал бы на лошади, но с утра не рискнул. К тому же и мальчишки запросились бы, а им еще рано.
Весело ехать в темноте, когда ничего не видишь, кроме светлых щелей, а только слышишь и чувствуешь дорогу под колесом. Вот качнуло на крупном камешке, вот, должно быть, куст боярышника на обочине – вскипело воробьиное чириканье. Встречный стук копыт – старая кобыла, за ней скрипит телега. А вот и понтонный мост из Торсвика в Ропстен – копыта застучали звонко, а снизу гулко ударила волна, запахло морской пеной… И снова мягкая немощеная дорога предместья, и скоро свет в щелях позеленел – въехали в рощу.
Нильса из конюшен искать не пришлось, сам подбежал. Сорвал с головы красный колпак и так принялся им махать, приветствуя гере Энарсона и милую фрекен Энарсон, что отец покрутил головой в изумлении, а мерзавцы-мальчишки затеяли передразнивать учтивого кавалера. Но, получив по леденцу, унялись. А бойкий Ниссе предложил всей компании влезть на деревья у опушки, откуда хорошо виден луг. А луг, понимаете ли, фрекен, потому что аэроплану надобно много места, чтобы взлететь и приземлиться, вот и лошадей сегодня не выпустят…
Ниссе решительно направил отца с мелюзгой к подножию клена, а Гюду поманил к другому. Гюда удивилась, посмотрела на батюшку – тот пошевелил бородой, будто старался не улыбаться, и подтолкнул ее коленом.
Только тут Гюда смекнула. Аэроплан, как же! У них уже всё договорено! Вот еще выдумали – Нильс с конюшен! Ладно, коли мне не изволили объяснить, то и понимать ни к чему.
Они оба скинули башмаки и полезли вверх. Кора у клена ровная, но не глаже иной стены. Ниссе лез первым, не пытался приотстать, чтобы заглянуть под юбку, зато часто оглядывался и протягивал ей руку. Гюда упрямо мотала головой: еще чего! Так добрались почти до самой верхушки кроны, где иссохшая ветка сделала просвет. Ниссе уступил ей удобное место возле ствола, и они уселись рядом, болтая ногами. В карманах у Ниссе оказались два пирожка с яблоками и поздний крыжовник, да еще булькающая баклажка. На баклажку Гюда взглянула сурово – не такой большой праздник, чтобы днем пить, а другие подношения приняла.
Это оказалось неплохо – сидеть на солнышке, жевать пирожок и глядеть на мир с высоты. К востоку блестят под солнцем бессчетные крыши Эстермальма, острые шпили церквей. В той же стороне зарыты под землей старые клады, там, может, спят еще сто пятьдесят таких ожерелий, как тетино, но люди об этом не знают. К югу – голубеет за деревьями вода пролива, мачты с парусами, а за ними кудрявые холмы Юргодена. К северу поля и опять вода – пролив Меньший Вартан, который они только что переехали, прямо внизу – просторный луг, всё еще зеленый, крест-накрест перетянутый тропками. А на лугу толпа. Зонтики барышень и дам – белые кружевные, как таволга, малиновые, как кипрей на скалах, голубые, как незабудки. Золотятся соломенные шляпы, котелки и цилиндры поблескивают вороньим крылом, а иные, летние, – серые. А колясок-то, колясок! Полгорода собралось. Спорят о чем-то двое солидных мужчин, девушка смеется, кричат дети, гоняясь друг за дружкой, студент и подмастерье задирают друг друга, перекрикивают, кто кому первым даст в ухо, а всё вместе звучит, как море или музыка.
– Где же аэроплан? – строго спросила Гюда у Нильса, будто это он был виноват в промедлении.
– Скоро привезут. Они подводу наняли, я узнал у братца.
– На лошадях? А сам он прилететь не может?
– Никак невозможно. Места нет для взлета. Особая подвода нужна, и лошадь смирная: аппарат ценный.
– Ваши мужчины все при лошадях, что ли?
– Почитай что все.
– Скажи, Ниссе (он сразу подался к ней, аж ягоду не дожевал), как это ты у кавалеристов? Можно ли? Ведь они солдаты, им велят на войну идти, убивать.
– Это так, милая фрекен Гюда, – покладисто согласился он, – только войны сто лет не было и, храни нас добрый огонь, еще сто лет не будет. А за лошадями пригляд нужен. Это у нас дело семейное, ты верно сказала.
– А что, правда ли, будто ваш Ялмар ушел на корабль?
Про Ялмара Гуннарсона, корабельного томте, троюродного дядю Ниссе, мать строго воспретила спрашивать и даже случайно его поминать. А только Гюда часто делала наперекор. Но Ниссе ни капли не смутился.
– На фрегат, – уточнил даже с гордостью. – А что ж, и на корабле кто-то должен за порядком смотреть. Корабль тот же дом.
– Какой же он дом, если земли вокруг нет?
– Земля где-нибудь да есть. Главное – люди и доброе дерево.
– Как же он решился… – протянула Гюда. Ей правда стало любопытно. Вот живешь ты, живешь, делаешь свое дело, ждешь праздников, любишь родных – и вдруг собираешь вещи в узелок и уходишь далеко-далеко. Зачем?
– Я его спрашивал. – Вредный Ниссе сказал и умолк. Таинственный такой.
– Ну, и что же?
– Он сказал – когда увидел эти паруса, всё забыл. И себя забыл, кто он есть и как его зовут. Только их видел.