Летом хоть соседи заглядывали – Кошма с соседнего участка да Боян с Виноградной. Кошма – дама видная. Ее хозяйка, баба Люда, обремененная пятью внучатами разнообразных возрастов, боялась с утра до вечера, иногда и на ночь прихватывала. А чего не бояться-то? Старшего внука в милицию на учет поставили – почтовые ящики в подъезде, оболтус, поджигал. Младшая внучка, закончив с обстоятельным диатезом, подхватывала насморк. Все промежуточные внуки тоже регулярно давали прикурить, да еще и дед ей достался…
Хозяин Бояна, долговязый слесарь Юра, родни не имел. Зато у него был лучший друг, основа целого веера страхов – телевизор. Уж чем только Боян не лакомился! От сытного страха за здоровье до беспокойства за судьбы кубинского народа.
Соседи Пугайку жалели, угощали, ненавязчиво так, чтобы не обидеть. Но осенью страшки потянулись за хозяевами в город, и Пугайка остался один – ложись да помирай.
В тот день Пугайка проснулся рано. Выбрался из гнезда, отдернул шторку, глянул на деревце пустостраха. Было оно о трех ветвях. Первая, самая толстая, плодоносила страхом о себе. Вторая, потоньше, страхом за других. Ну а третья – страхами о мире. Ничего-то пустострах за ночь не отрастил, лишь на третьей ветке вырос сморщенный шарик – страх ранних заморозков. Пугайка отделил плодик от сухонького черенка и припрятал. Посыпал корни мурашками да полил деревце холодным потом из леечки.
– Э-хе-хе, – сказал Пугайка, – так и с голоду помереть…
В стенку самовара кто-то постучал.
– Хозяева! Дома кто есть?
Хозяин ойкнул и высунул головенку. Внизу стоял раскормленный юнец.
– Ба! Ужик? Ты что ль?
– Ага.
– Приехали, что ль? Ну, – заходи, заходи!
Ужик вскинул на плечо сумку и полез в самовар. Пугайка быстро прикрыл сиротливое деревце шторкой и глянул вверх. Ужик пыхтел, возился, пропихивая внутрь свою сумку, наконец влез.
– Ну, здорово, дед! Как жизнь?
– Да ничего себе.
– Я тут у тебя поживу недельку? Моего-то предки на дачу сослали.
– Поживи, а что ж? Располагайся. Опять начудил чего, твой-то?
– Начудил. Три экзамена провалил. Отчислить обещают.
– Боится?
– Гришка? Даже не расстраивается.
– Поди ж ты.
Гришкой звали хозяйского внука – избалованного родителями обалдуя. Появлялся он на даче редко, деда не любил, причем взаимно.
Ужик расстегнул сумку, извлек пластиковый контейнер.
– Это чего у тебя?
– Ну чего… Делянка моя.
– Не велика-то.
– Так ведь это переносная, – удивился Ужик, – остальное дома оставил.
– Ишь ты!
– Японская штучка.
Ужиковский пустострах рос тучно. На первой ветке вздулись разноцветные шары, похожие на елочные игрушки.
– Это вот чего такое синее?
– За игровую приставку переживаем. Как бы предки не отобрали.
– А это?
– За деньги карманные, за новую мобилу, за курение.
– Как это?
– Боится – вдруг отец узнает, что он курит.
– Вот оно как.
Вторая ветка пустовала, как это обычно и бывает у перелюбливаемых чад. Зато третья ветка!
– Откуда это наросло?
– Да это я с первой прививал, там уже и места свободного нет.
Гришка боялся не за мир, а за себя в мире. Нормальное явление у современной молодежи.
– Ну а твой – как обычно?
– Да уж, – горестно вздохнул Пугайка.
– Ладно. Давай перекусим, раз такое дело?
Ужик вооружился маленьким секатором, Пугайка принялся расставлять посуду.
Между тем на кухне Петрович ругался с Гришкой.
– А вот и правильно – пусть отчислят! В наше время…
– Ой, дед, не нуди. Кончилось ваше время.
– Пойдешь в армию, там мамки-то не будет! Там дурь-то из тебя…
– Дурь! Ой, укатайка! Уймись, не пойду я никуда, батя – начальник!
– Будешь ты по гальюнам начальник. А куда тебя еще, оглоеда?
– Да всё нормально, батя отстегнет кому надо.
– Отстегать бы тебя, Гришка, – мечтательно завел глаза Петрович, – да поздно уже. Али нет?
– Видал я таких стегальщиков! Вертел я их…
– Много ты видал, сопляк! Чайник ты, с отбитым носиком!
– Отвали!
– Вот ужо отвалю! Эх, как отвалю!
– Э! Ты чего?!
Петрович сноровисто разнял бляху флотского ремня, и вытянул его из шлеек. Гришка отступил к стене.
– За учебники – живо!
– Ага, щас!
– Крайний раз тебе говорю, вошь платяная!
– Уйди, психованный!
– Ну, получай!
Ремень фыркнул в воздухе и звонко влепился в непоротую задницу. Гришка взмемекнул дурным голосом и драпанул из кухни. Но Петрович его настиг и хлестанул. Гришка рванул через грядки, однако получил добавку: первую – возле яблони, вторую – рядом с компостной кучей и третью – на заборе, через который он перепрыгнул, разорвав джинсы.
Пугайка отер усы и отодвинул миску.
– Вкусно, ничего не скажу.
– А то! – самодовольно улыбнулся Ужик.
– Сам выращиваешь, или самопером выросло?
– Селекционирую помаленьку.
– Понятно. Мой тебе совет – завязывай.
– С чем?
– Да с этим. Ишь, мичуринец. Вкусно, да пусто!
– И ничего не пусто, – надулся Ужик.
– Или не учили тебя, что самые лучшие плоды – со второй ветки?
– Мал он еще.
– Так с детства прививать надо. Почему он у тебя за мать да за папку не волнуется?
– Фу, кислятина, – скривился Ужик.
– Кому кислятина, а кому и хлеб. Всю жизнь эту зефирятину растить станешь? Вот мой-то, пока жена была да сын – так за них боялся!
– Зато отбоялся, так тебе и есть нечего.
– Верно. Но я прожитого не жалею.
– Другие времена теперь, дед! За границей, я слыхал, вообще вторую ветку прижигать начали. Я вот тоже годика через три…
– Совсем рехнулся? И не вздумай!
– Ну всё, хватит мне советы советовать. Авось сам разберусь.
– Не жалеешь Гришку – себя пожалей. Что на старости лет есть будешь? Уже и сейчас твой урожай навозцем отдает, а что потом?
Ужик обиделся. Накрыл контейнер пластиковой крышечкой, засопел, забрался в угол, бросил через плечо:
– Говорила мне мамка, что ты совсем сдурел в своем чулане. Я вот проведать тебя решил, а ты…
– Я же как лучше хочу!
– Много ты знаешь – как лучше? Совсем усохнешь скоро. Петровича распустил, обесстрашил.
– А ты Гришку своего не распустил?
Ужик сунул контейнер в сумку, пряча глаза, повернулся, полез на выход.
– Ты куда?
– Спасибо этому дому – пойду к другому. Почтовый ящик у тебя в углу стоял – не заняли еще?
– Барабашка там живет. Ой, бедовый!
– Ну и ладно. Ну и пусть. Лучше с барабашкой, чем с тобой.
С тем и ушел. Пугайка покряхтел, хотел позвать обратно, да гордость не позволила. Он достал из шхерочки утренний сухофрукт. Покатал его в шерстяных ладошках, втянул носом горьковатый запах.
– Ничего. Вернется. Поумнеет.
Забрался в гнездо и уснул.
Гришка щелкнул зажигалкой, нагрел пластиковую пробку, стянул ее, мягонькую, зубами. Отошел за ларек, сел половинкой на бетонную чурку, глотнул. Портвейн отдавал жженой резиной. Деться Гришке было некуда. Ключи от дома отец отобрал. Друзья? Пашка не вернулся из Египта. Санька предки посадили под домашний арест из-за сопромата. Можно к Юрке сунуться, но там он в прошлый раз так оскандалился… Гришка затосковал и прикрыл глаза.
– Братан, курить есть? – спросил его хриплый голос.
Гришка очнулся. Перед ним на корточках сидели двое в спортивных костюмах. Первый был похож на гибрид человека и питбуля, второго скрещивали с человекообразной обезьяной.
– Чё, оглох? – спросил Питбуль.
– Не курю я, пацаны, – испуганно ответил Гришка.
– Не курит, спортсмен, наверное, – удивился Обезьяна, – каким спортом занимаешься?
– Слышь, дай трубу – мамочке позвонить.
– Да нету у меня ничего! – Гришка встал.
– Кого ты лечишь, чмонстр?
– Ты чё молчишь, урод? Клина поймал?
– Чего вам надо-то?
– А ты чего меня на «чего» берешь?
– Ты откуда такой борзый тут?
– Да отвалите от меня! – взвизгнул Гришка, не в силах поверить, что это всё происходит с ним, в такой крутой и уютной жизни.
В солнечное сплетение стукнул чугунный кулак. Гришка разинул рот, пытаясь вдохнуть, и тут же получил ослепляющий удар в нос. Он упал на землю и даже не услышал, как рядом с ларьком кто-то осадил велосипед и заорал боцманским басом: «А ну назад, сявки позорные!»
– Чего это, Пугайка, а? Чего они все осыпались?
– Сталбыть, пустоцветы.
– А что делать теперь?
– А вот смотри, какой красавец на второй ветке проклюнулся.
– Это он за кого? За Петровича теперь боится?
– За него. Старенький он уже, а тут три ножевых.
– Аромат-то какой, а?
– Наслаждайся. Лелей! Пойду я к себе, поздно уж.
Пугайка отпихнул любопытного барабашку и пошел домой к старенькому деревцу. Смотреть на вторую ветку, где тоже расцвел нежный, благоухающий цветок.
Елена Клещенко. Серое перышко
– Мне, батюшка, – оксамиту на платье. Цвету смарагдового. И соболей на оторочку.
– А мне – венец новый. Не из самых дорогих, а сколь не жалко будет… но только чтоб с камнями. И зарукавья.
– А Марье – ягод лукошко, авось вередами пойдет, – тем же смиренным голоском добавила старшая. Поклонилась отцу, поплыла к двери. Середняя, сладко улыбаясь, – за ней.
Марьюшка словечка не сказала в ответ. Знает, что дорогих подарков ей не видать. И так ее сватают вперед сестер, двоим уже отказал отец. Поил сватов медами лучшими, греческим вином – Марья молода, берите вместо Марьи Гордею, за ней вдвенадцатеро больше дам… Не сладилось дело.
– Марьюшка, – позвал Данила. Дочь подняла ресницы. – Говори, что твоей душеньке хочется?
– Спасибо, батюшка. У меня все есть, ничего мне не надо.
– Так не бывает! Чтобы молоду да веселу и ничего не желалось?! Скажи, может, забаву какую? Или… – хотел сказать «ягод на меду», но осекся, – или сластей?
Марьюшка взглянула на отца, и сердце Данилы дрогнуло. Чем-то вдруг она напомнила жену-покойницу.