Ялка встала, повторив свой фокус с одеялом. Травник цокнул, как белка, и одобрительно кивнул. Ничего не сказал. Она подошла к столу, немного стыдясь своего неряшливого вида и всклокоченных волос, однако брошенный украдкой в сторону мужчин взгляд дал ей понять, что ни травника, ни его приятеля это не волнует, и она успокоилась.
За окном по-прежнему было темно.
– Который час? – спросила она.
– Около пяти. – Травник помолчал. – Зачем ты вынимала меч?
Ялка покраснела от стыда, даже не задаваясь вопросом, как тот догадался.
– Я… я испугалась, – призналась она. – Тут были крысы, на столе, три штуки. Толстые, противные, фу… – девчонку снова передёрнуло.
– А! – рассмеялся травник, словно услышал хорошую новость. – Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. Вылезли всё-таки. Ну и что?
– Они хотели хлеб стащить.
– Пускай тащили бы: они тут часто шастают, я им нарочно корки оставляю, я всё равно поджаристые не люблю. А то книги грызть будут. Надеюсь, ты их не зарезала?
Впервые Ялка видела его улыбающимся, и это зрелище ей неожиданно понравилось. У него была хорошая улыбка. Кое-где не хватало зубов, но это уж как водится.
А улыбка всё равно была хорошая.
Вот только в голубых глазах читалось: «Врёшь».
– Значит, ты крыс испугалась, – подытожил он.
– Да. Они… – Ялка умолкла и закусила губу. Покосилась на Золтана, на травника, потом решилась и закончила: – Они разговаривали.
– Разговаривали? – травник поднял бровь.
– Мне так показалось. Я их… слышала.
Лис как-то растерянно улыбнулся и обернулся к Золтану. Лицо у того осталось подчёркнуто серьёзным. В глазах застыло недоверие и что-то, похожее на безысходность.
– Вот видишь, – сказал травник с непонятной горечью в голосе. – Я же тебе говорил!
И тут, будто эта горечь всколыхнула память, Ялка вспомнила всё: и дорогу, и маму, и Михеля, и свои поиски.
И разрыдалась.
Альфонсо Рохелио Родригес де Лас-Пасиа с отвращением выплюнул на пол тягучую тёмную слюну, положил за щёку свежий ком табачной жвачки и водрузил ноги в сапогах на соседнюю лавку – поближе к камину.
– Дерьмовая страна, – сказал он и с подозрением оглядел своих спутников, надеясь, вероятно, что те затеют спор. Но все согласно закивали. Даже Санчес, забияка и крикун, не стал ругаться на Родригесовы ноги, оказавшиеся рядом с ним, просто отодвинулся подальше.
Дождь, который лил два дня, а после сменился снегом, заставил Киппера и брата Себастьяна приостановить погоню, и наёмникам наконец выпала возможность отдохнуть. Пятеро солдат сидели в пустой корчме с названием «Дряхлый душегуб» на перекрёстке трёх дорог и коротали время за бездельем и выпивкой. Спорить с Родригесом не было смысла – всё уже сто раз было сказано и пересказано. Всем надоели здешние дожди и долгая дорога, а корчма и постоялый двор вполне соответствовали своему названию и могли убить волю к жизни у кого угодно. По правде говоря, название было связано с легендой об одном престарелом разбойнике, некогда повешенном как раз на этом перекрёстке, но это мало кого интересовало – историю эту солдаты уже успели выслушать в пересказе кабатчика, каждый по нескольку раз.
Родригес поёрзал, устраиваясь поудобнее, поскрёб в затылке и решил развить свою мысль.
– Дерьмовая страна, – повторил он. – Даже воздух здесь кислый, как их пиво. И погода здесь тоже дерьмовая. То дождь, то ветер, у меня все кости ломит от сырости. За две недели солнца было не больше, чем на полдня. Доспехи ржавеют, сапоги разваливаются, дороги как прелый навоз. И люди такие же. Еретик на еретике, по-людски не разговаривают, товар гнилой подсунуть норовят. Девки в кабаках страшенные, все кривоногие да толстозадые, дерут втридорога, а не умеют ни хрена. Вина приличного, и того не найти. Честное слово, месячное жалованье отдал бы за бутылку выдержанного Rioja Tempranillo, добрый кусок вонючего козьего сыра и пригоршню солёных оливок. Табак ещё кончается… Тьфу!
И Родригес снова сплюнул, на сей раз в камин.
В трапезной «Дряхлого душегуба», приютившего гвардейцев, было душно и сизо от дыма. Несмотря на стенания Родригеса, наёмники продолжали молча дымить трубками, пить пиво и перебрасываться в карты. Других развлечений в этой дыре, которая гордо именовала себя постоялым двором, им предложить не могли.
Наконец и Санчес не выдержал и тоже бросил свои карты.
– Хорош стонать, Родригес, – слегка запоздало сказал он, выколачивая трубку, и зевнул до хруста в челюстях. – Не одному тебе осточертели здешние дожди и здешнее вино. Радуйся, что деньги платят.
– Деньги, – хмыкнул тот. – Если бы их можно было потратить с толком, эти деньги!..
Два других игрока переглянулись и положили карты, даже не пытаясь выяснить, кто проиграл, кто выиграл. Родригес опустил ноги с лавки. Снова воцарилось молчание, лишь в углу один из солдат постукивал молотком – чинил доспехи.
До середины осени пятеро наёмников из испанского отряда, приданного инквизиции властями, стояли в Гаммельне. Там тоже заедала скука, но, по крайней мере, было где развлечься и не надо переться дьявол знает куда по этой плоской, без конца сражавшейся с водой стране, где им было чуждо почти всё – обычаи, язык и даже в чём-то, вера. Да ещё и подчиняться приходилось местному десятнику. Киппер, кстати говоря, давно уже храпел, упившись под завязку дрянным местным пивом.
Родригес и Санчес были родом из Мадрида и казались полной противоположностью друг другу. Родригес был высокий, седоватый, худой как скелет, с длинными усами, торчащими вперёд и вверх, как буйволиные рога. Усы были предметом его гордости, и он каждое утро их расчёсывал перед зеркалом и долго умащивал воском. Ярый меланхолик, он был страстным любителем подраться и ещё большим – поворчать. Из пятерых наёмников, которые сопровождали брата Себастьяна в его экспедиции, лишь он один предпочитал табак жевать, все остальные ограничивались традиционным методом употребления. Табак, кстати говоря, они курили местный – серый кнапстер солдатской нарезки, очень горький, сухой и вонючий.
Санчес был ниже ростом, сутулый, с длинными руками, бочкообразной грудью и заплетённым в косичку хвостом на затылке. Приятели за глаза называли его обезьяной. Было ему сорок с небольшим. Из всех его привычек одна вызывала особенное раздражение – когда Санчес бывал по-настоящему пьян, он начинал перечислять и вспоминать всех девушек и женщин, с которыми ему случалось провести ночку-другую, всякий раз прибавляя новые подробности. А память и воображение у него были те ещё. К счастью, слабенькое местное пиво не способно было довести его до нужного состояния, и Санчес был сегодня необычно молчалив.
– Не могу дождаться, когда мы наконец поймаем этого щенка, – сказал угрюмо он, подбирая и вертя в руках засаленные карты. – С тех пор, как мы за ним гоняемся, padre Себастьян стал сам не свой. Уж эти инквизиторы как псы: раз вцепятся, потом не оторвёшь. Что в этом мышонке может быть такого страшного?
– Ты дурак, Алехандро, – возразил ему Родригес. – Дурак и сын дурака.
– Почему это я дурак? – ощерился Санчес.
– Дурак, потому что думаешь, будто с поимкой мальчика всё кончится. А между тем я сам слышал, как Себастьян и этот его ученик из местных говорили об этом. Они ищут вовсе не мальчишку.
– Вот как? А кого же?
– Какого-то другого колдуна. – Родригес выплюнул жвачку окончательно, за новой не полез, вместо этого оглядел приятелей и задержал взгляд на невысоком мускулистом пареньке, до странности светловолосом для испанца.
– Анхель! – позвал он. – Чело, бордельная ты крыса, я к тебе обращаюсь! У тебя там не осталось водки? Выпить хочется, сил нет.
Парень молча вынул из мешка большую кожаную флягу и перебросил её Родригесу.
– Держи, старый cabron[17]. Но следующую будешь покупать ты.
– Mamon[18], – ворчливо усмехнулся Санчес и выдернул пробку. Поморщился. – Mildiables![19] – выругался он. – В этой поганой стране даже поругаться как следует не удаётся: что за удовольствие ругаться, если тебя никто не понимает!
С этими словами он запрокинул фляжку и присосался к горлышку. Усы его задвигались.
Анхелес смотрел на него с усмешкой и с неодобрением одновременно. В руке он, меланхолично и бездумно, баловал между пальцами дюссак с кривым клинком; острое лезвие посвёркивало – пальцы у светловолосого были очень ловкие. Никто не обращал на это внимания – Анхелес имел привычку со скуки крутить что-нибудь острое в руках даже за едой. Санчес подшучивал, что Анхелес, наверное, и в постели не расстаётся с ножом, а Родригес пустил слух, что новомодную мясную вилку выдумали специально для него. Вилку он, кстати, бросал здорово и метко.
Анхелес Франческо Диас был для испанца личностью довольно примечательной. Невысокого роста, с белыми усами и такой белой головой, что, будь он астурийцем, уже одно бы это обеспечило ему дворянство[20]. Он был рождён на юго-западе Испании, в Эстремадуре, на самой границе с Португалией. Туда не докатились мавры в давние времена, когда Кастилия и Арагон ещё были отдельными королевствами. Этот город-цитадель в неприступных Пиренеях сумел остаться независимым, когда исламские орды затопили Иберийский полуостров. Все способные держать оружие мужчины из Эстремадура жили и дышали местью и войной, прославив имя своего родного города участием в походах Кортеса и Писарро. Таков был и Анхелес. Взгляд его глаз, голубых, слегка навыкате, как у многих горцев, был ясен как безоблачное небо его родины.
Где-то там, в Эстремадуре, в мрачной твердыне Эскориала, в этом дворце-монастыре император Священной Римской империи Карл V свил себе гнездо. Оттуда он правил и творил завоевания, там провёл свои последние земные дни и там же отдал душу богу.