того не менее реальный. Впрочем, ощущение это быстро схлынуло, оставив только неприятный осадок.
Мальчишка, похоже, расценил молчание травника как признак нерешительности и поспешил заверить его в серьёзности своих намерений.
– Вы не смотрите, что я маленький, – торопливо заговорил Фриц и, будто боясь, что травник передумает, достал и выложил на стол сложенный вчетверо листок бумаги и тяжёлый, глухо стукнувший свёрток в грязной тряпке, размял до хруста пальцы рук и отошёл назад на два шага.
– Смотрите, я чего могу, – сказал он.
И прежде чем Жуга успел его остановить, он протянул руку, сложил ладонь лодочкой и что-то прошептал.
Фитилёк свечи, стоявшей на столе в закапанной воском пузатой бутылке, вдруг заискрился, вспыхнул и оделся пламенем, неярко высветив лица сидящих за столом. Сидящие переглянулись. Старикан за дальним столиком икнул и выпучил глаза. Девчонка выронила швабру.
Парнишка расплылся в улыбке.
– Неплохо, – сдержанно одобрил травник. – Очень неплохо. А теперь – погаси.
Фриц закивал и шагнул вперёд, но травник остановил его движением руки.
– Не так, – сказал он. – Погаси его так же, как зажёг.
На лице мальчишки отразилось лёгкое замешательство. Впрочем, растерянность его быстро прошла. Он снова вытянул руку, потом другую, глубоко вздохнул, напрягся и сосредоточился. Некоторое время он так стоял, хрипло дыша сквозь стиснутые зубы и кусая губу. Выдохнул сквозь зубы пару слов. Свеча продолжала гореть. Он постоял ещё немного, уже открыв и выпучив от напряжения глаза, потом шумно выдохнул и виновато мотнул головой:
– Не могу.
– Ну что ж, – сказал Жуга, – что ж… Будем учиться.
Спустя ещё примерно полчаса корчма «У Синей Сойки» опустела окончательно. Камин погас. Все, кто бражничал или закусывал внизу, собрались и ушли, включая даже полоумного Смитте. Немногочисленные посетители, решившие остановиться, уже давно спокойно спали, убаюканные свистом ветра в комнатах наверху, и в их числе не было ни Хагга, ни рыжего травника, ни тем более мальчишки, словом зажигавшего свечу. Прислуга кончила мести и прибираться, и только с кухни доносился плеск воды и тихий скрежет моечных камней, которыми отскребали противни.
На галерее скрипнули ступени. Брат Себастьян выступил из темноты. Следом за ним шагнул на свет и Томас. Теперь можно было не опасаться, что их могут заметить.
– Воистину, – сказал монах с трепетом в голосе, – воистину сегодня всевышний нам благоволит: это в самом деле они. Травника, наверное, узнал и ты, а если я правильно понял, то и мальчишка тот самый, коего мы ищем. Но хватит разговоров. Нам надо торопиться. Возьми свой плащ, Томас, и беги в «Синего Дракона», разыщи Киппера, пускай немедля собирает всех своих людей и движется сюда: у нас есть шанс схватить обоих до рассвета, пока они не ушли далеко.
– Слушаюсь, учитель, – Томас в согласии склонил голову. – Но только… только мне кажется, что в спешке нет нужды, – добавил он и замер, словно прислушиваясь.
– Нет нужды? – с удивлением и некоторым раздражением переспросил его наставник. – Нет нужды? Что ты хочешь этим сказать, сын мой? Уж не имеются ли у тебя на этот счёт какие-то свои соображения? Быть может, ты их выскажешь?
– Да. В-видите ли, до утра ворота в городе останутся закрытыми, а все д-дороги зам-метёт метель. А я…
Он замолчал.
– Что – «ты»? – спросил монах.
– Мне к-кажется, что я их… чувствую.
– Что? – брат Себастьян схватил Томаса за плечи и рывком развернул лицом к себе. Дыхание его было прерывистым и отдавало чесноком. – Что ты сейчас сказал? Во имя всевышнего, мальчик мой, ты в самом деле знаешь, о чём говоришь, или это всего лишь твоё разыгравшееся воображение?
– Я чувствую его, – уже уверенней сказал Томас. – А м-может быть, обоих. Это б-будто холодно вот здесь, – он коснулся ладонью затылка и виновато моргнул. – Я… Не знаю почему, но мне ужасно сложно объяснить. Я д-думал, что это п-просто сквозняк, но теперь… Вы понимаете, учитель…
Он наконец поднял взгляд и посмотрел монаху в глаза.
– Мне к-к… кажется, я теперь знаю, где его искать.
Нипочём
Да, ты можешь впустить в свою комнату
пёструю птицу сомнений
И смотреть, как горячими крыльями
бьёт она по лицу, не давая уснуть.
Что мне мысли твои? Эта жалкая нить,
что связала и душу, и тело.
Нет, должно быть моим твоё сердце –
Твоё сердце вернёт мне весну.
В тот вечер Ялку разбудила тишина.
После того, как единорог ушёл, больше никто из лесных обитателей не соизволил появиться. Она возвратилась к дому вместе с Карелом, после чего маленький человечек отправился по своим делам, а девушка собрала на стол, но есть не могла, вместо этого вышла на крыльцо и долго смотрела на звёздное небо. День выдался наполненный – да что там! – переполненный событиями. Ялка не могла прийти в себя после встречи с волшебным зверем из легенд, в которые не верила до сей поры и до сих пор не была уверена, что всё это ей не приснилось. Сна не было ни в одном глазу, она чувствовала необычайную бодрость, ей хотелось одновременно плакать и смеяться, забыться сном и танцевать, жить и умереть. Тем не менее она заставила себя вернуться в дом и съесть кусок хлеба и сморщенное зимнее яблоко, после чего разделась и легла в кровать, на всякий случай прихватив с собой вязание.
Уснуть, однако, ей не удалось: полночи крыса или две ворочали под полом кирпичи и не давали спать и лишь потом угомонились. Мелькание спиц постепенно стало сливаться у девушки в глазах, она погасила свечу и попыталась уснуть.
Проснулась она внезапно и некоторое время лежала с трепещущим сердцем, широко раскрыв глаза, тревожно вслушиваясь в ночь, не в силах понять, что произошло. Потом ответ снизошёл на девушку сам собой, как озарение. За то время, что она провела в доме травника на старых рудниках, размеренный и постоянный шум воды, падающей в каменную в чашу, успел стать для неё привычным. Она давно не обращала на него внимания. И вот теперь он исчез.
Родник замёрз.
Зима вступила в свои права.
Огонь в камине тоже погас, словно две стихии сговорились; в горняцкой хижине царила непроглядная темень. Ялка села, ощупью нашарила на стуле безрукавку, влезла в неё и подошла к окну.
Сыпал снег. Должно быть, где-нибудь у моря или в поле, на открытых, продуваемых пространствах в этот час мела метель, но здесь, в долине между скал, средь вековых деревьев было тихо и спокойно. Луна была не белая, не жёлтая, а из-за стекла какая-то зелёная. Лес, озарённый её призрачным сиянием, был сказочно красив. Снег валил огромными хлопьями размером с ноготь. Окно в домишке замерзало плохо, только по краям, у самой рамы, и сквозь густую бутылочную зелень было видно, как они танцуют и кружат, похожие, скорее, на каких-то невообразимых зимних бабочек, чем на что-то неживое и холодное.
В следующее мгновение Ялка сморгнула – ей показалось, будто это в самом деле бабочки. Они словно бились о несуществующее стекло, настойчиво и мягко, выплетали кренделя, напоминая путаным полётом платяную моль. Некоторые летели снизу вверх. Ялка стала узнавать отдельные снежинки. Она смотрела как заворожённая, смотрела до тех пор, пока их беспорядочный полёт не сделался исполнен для неё пока ещё неясного, но вполне ощущаемого смысла.
Они звали за собой.
Ялка не могла сказать, откуда к ней пришло понимание, но сейчас она была в этом уверена так же, как если бы у них были голоса, которые кричали ей: «Пойдём! Пойдём!»
Помедлив в нерешительности, она нагнулась, нашарила под лавкой свои башмаки, так же на ощупь их надела и затянула ремешки. За ночь они выстудились и не успели просохнуть, но Ялка не обратила на это внимания. Мех мягко обхватил лодыжки и ступни. Она надела и завязала юбку и, как была с непокрытой головой и распущенными волосами, так и вышла в ночь.
А снег и в самом деле шёл. Ялка одновременно надеялась и опасалась, что снаружи никакого снегопада нет, а странные живые хлопья пляшут только возле самого окна, готовые наброситься и закружить её в безумном танце, как только она шагнёт за порог. Они и в самом деле на неё набросились и закружили, только они были везде, а это было уже не страшно, но по-прежнему волнительно. После встречи с единорогом ей казалось, что она читает скрытый смысл во всём: в следах на выпавшем снегу, в ветвях деревьев, в тёмном небе, сплошь усыпанном серебряными точечками звёзд, похожих на маленькие гвоздики, вбитые в чёрный бархат. И пелена кружащегося снега была исполнена для девушки такого же сокрытого значения. Она была как эхо звёзд, спустившихся на землю.
Ялка остановилась. Было на удивление тепло. Высоко вверху, подсвеченные серебром луны, искрились облака. Каменная чаша горного источника ещё не успела затянуться льдом – ручей перемёрз где-то выше по течению. Она подошла, зачерпнула воды и умыла лицо. Ещё раз и ещё. Наваждение постепенно отступало. Ощущение зова осталось, но теперь это было, скорее, беспокойство души, чем действительно зов, пришедший извне. Куда идти, зачем, она не представляла. Сейчас она сомневалась во всём: в снегопаде, во вчерашнем дне, в его событиях, в себе самой. Минуло четыре дня, а травник всё не возвращался. Она уже не верила, что он на самом деле был. Ей было одиноко, а воспоминание о единороге наполняло душу блаженством потери.
Снежинки опускались ей на волосы и плечи, словно тополиный пух, и не хотели таять. Она стояла и смотрела в никуда, на выступающие из-под снега развалины домов, на терриконы старых шахт, на лес, на тёмные громады скал; с лица её ещё стекали капли, когда ушей коснулся тихий звук. То была какая-то невообразимо тонкая и сложная мелодия – флейта, струны, перезвон хрустальных колокольчиков и тихий смех. Она прислушалась, но то был не мираж, хотя мелодия лилась из чащи леса как-то не взаправду и очень издалека, с той стороны, где находилась памятная по вчерашнему дню поляна. Кто играл? Зачем? Девушка ещё не успела задать себе эти вопросы, а ноги уже сами несли её в ту сторону, откуда летели холодные тонкие звуки.