– Ну и бери! – вскричала она почти радостно. – И пользуйся! Мне ничего не надо. Только б ты был рядом. Мне страшно одной. И пусто. Я… я ничего не хочу без тебя. Мой мир утратил краски. Понимаешь?
Травник мягко улыбнулся.
– Это не страшно, – сказал он, – можешь мне поверить: я не различаю цвета.
– Я не об этом! Ой… прости. – Она чуть отодвинулась, будто испугалась, что нечаянным движением может причинить ему боль. – Это правда?
Травник молчал. Потрескивал огонь в камине.
– Хочешь, я скажу тебе, что будет, если я соглашусь? – вдруг сказал Жуга и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Сначала мы будем вместе и тебе будет казаться, что мир стал цветным. Ты будешь радоваться и смеяться без причин, томиться в ожидании меня и трепетать от мысли, что можешь меня потерять, и не чуять под собою ног, когда бежишь ко мне. А я уже не смогу быть один, потому что я поверю. Я буду всегда думать о тебе. Мой заброшенный лес будет всегда открыт для тебя. Твои шаги я буду различать среди тысяч других. Твоя походка позовёт меня как музыка, и я выйду из своего убежища. Но так будет не вечно. Скоро, очень скоро – не пройдёт и года, ты станешь скучать. Опьянение пройдёт. Ты станешь смотреть на меня совсем другими глазами – прежними глазами или даже хуже. А потом я стану тебе не нужен.
– Нет! Нет…
– Да, – твёрдо сказал травник, глядя девушке глаза в глаза. – Ты забудешь всё, о чём ты думаешь сейчас. И даже если я напомню, ты не вспомнишь. Не захочешь вспоминать, как сейчас ты не хочешь думать и верить. Начнутся ревность и упрёки. Потом – скандалы и истерики. Потом ты начнёшь искать удовлетворения на стороне или замкнёшься в себе. И ничто тебя не переубедит. И настанет день, когда ты скажешь мне: «Ты – не то, что мне нужно». Именно так: «Не то, что мне нужно», будто я не человек, а какой-то предмет.
– Нет, ты не понимаешь! – снова вскинулась она. – У тебя были женщины, я знаю, но ведь это было совсем не то…
– Откуда тебе знать, «то» это было или «не то»? – перебил её травник. – Всё это я уже слышал, и не раз: вы все так говорите. Ты считаешь, что мне не везло, потому что мне попадались только глупые и злые женщины, настоящие балованные дуры, а ты не такая, совсем не такая, ты твёрдо знаешь, чего хочешь, и никогда меня не бросишь и не предашь… Ты ведь это хотела мне сказать, да?
Ялка потупилась.
Она хотела сказать именно это.
Слово в слово.
– Я просто хотела, чтобы ты знал… – беспомощно ответила она. Слезы текли у неё по щекам уже совершенно открыто, и у неё не было ни сил, ни желания их сдерживать. – Я просто не могу без тебя…
– И это я тоже уже слышал, – грустно сказал Жуга, – много раз, не только от тебя. Скажи мне что-нибудь, что я ещё не слышал.
Ялка потупилась.
– Я не знаю, что сказать, – ответила она.
– И это я тоже уже слышал, – со вздохом констатировал Жуга.
Фриц заворочался на кровати, что-то неразборчиво пробормотал и затих. На некоторое время воцарилась тишина.
– Ты и вправду меня не любишь? – спросила Ялка тихо-тихо, с отзвуком надежды в голосе.
– Нет, – последовал ответ.
– И не полюбишь никогда?
– Не знаю, – травник покачал головой. – Я свою любовь выращиваю долго. И знаешь, что: давай остановимся на этом. Так будет лучше и мне, и тебе. Пока росток слаб, сломать его легко. Но если дать ему сейчас окрепнуть, то ломать придётся с болью и кровью. А ломать всё равно придётся.
– Зачем? – спросила она. Сквозь слёзы травник ей виделся размытым. – Зачем ты так? Почему ты не веришь, не хочешь поверить мне?! Если ты и в самом деле так думаешь, что тебе мешает не думать про завтра? Разве тебе мало того, что есть сейчас? Зачем ты так со мной?
– Затем, что я знаю: завтра всё равно наступит. Можно думать об этом или не думать, но оно наступит непременно. И вся сегодняшняя радость не стоит того ужаса и боли, которые придут после. Многие не чувствуют этого, но я чувствую. Это ужасный дар. Когда-то он мне помогал и даже несколько раз спас мне жизнь, но нынче я бы дорого дал, чтоб от него избавиться. Забывай обо мне. Забывай обо мне скорее.
Ялка отвернулась и залилась краской.
– Ты так говоришь, – сдавленно сказала она, – потому что я… уже была с мужчиной. Я понимаю. Ты просто не хочешь быть вторым, – она закусила губу и сжала кулаки так, что ногти впились в кожу. – Да, я была дурой, дурой… Но если бы я могла доказать… Если бы я что-то могла изменить, но я ничего не могу изменить, ты же знаешь!
Травник вдруг откинулся назад и засмеялся, но беззлобно, будто с облегчением. Потом тронул Ялку за плечо и притянул к себе. Та какое-то мгновение поупиралась, потом сдалась и послушно легла головой ему на колени. Посмотрела на травника снизу вверх. Завозилась. Вдохнула его запах.
– Чего ты смеёшься? – тихо спросила она и шмыгнула носом.
– Так, ничего, – ответил тот, поглощённый какими-то мыслями. – Скажи мне лучше вот что: у тебя давно болели зубы?
– Зубы? – недоумённо переспросила она. – При чём тут зубы?
– Нет, всё-таки, давно?
Ялка прислушалась к себе. Провела языком по зубам внутри и снаружи.
А ведь в самом деле, растерянно подумала она, нигде не болит. И это у неё, у которой зубы ныли от всего – от ложки мёда, от холодного, от горячего и от застрявших ореховых крошек. И вдруг – на тебе! – ни дупла, ни трещинки. Почему она до сего дня не обращала на это внимания? Странно. Наверно, правду говорят, что здоровый человек себя не чувствует…
– Давно, – призналась она. – Но я не понимаю…
Травник бережно отстранил девушку от себя, тронул её волосы, рассыпавшиеся по подушке, и убрал руки.
– Если ты думаешь, что всё дело только в маленьком кусочке плоти, который был там, – сказал он, – тогда успокойся: это чепуха. Я не смотрю на женщин как на ношеное платье или надкусанные яблоки. Но даже если бы и так, то вспомни: ты же говорила с высоким.
– Что? – спросила Ялка. – А. Ну и что?
Перед глазами всё плыло.
– Прикосновение единорога излечивает все раны, – проговорил ей голос травника негромко и откуда-то издалека. – Ты снова девственница. И давай больше не будем об этом. Хорошо?
Почему-то эти слова подействовали на неё как ушат холодной воды. Все призраки желания исчезли, ей стало враз не до того. Её пробил озноб. Она покорно позволила травнику отнести себя обратно и укрыть одеялом. Она больше не думала. Ей было не до мыслей.
– Летела кукушка, да мимо гнезда… – сухими губами прошептала она, отвернувшись к стене. – Летела кукушка… Прилетела.
Она немного полежала так и погрузилась в сон и потому не видела, как травник долго-долго смотрел на неё, потом вернулся на свою кровать и тоже очень долго сидел, глядя на огонь. Потом он встал, прошёл к каминной полке, взял мешочек с рунами и сел за стол. Осторожно, без стука рассыпал их пустыми сторонами вверх, пересчитал, перемешал, сосредоточился и выбрал три костяшки. После – ещё две, открыл их и стал рассматривать.
– Надо же, – пробормотал он наконец. – Почти как раньше, только… Хм. А это что?
Руны перед ним лежали следующим образом:
Травник против воли вспомнил предыдущее гадание и покачал головой.
Ing опять был здесь, хотя и переместился в прошлое. Теперь Жуга не сомневался, что, а верней сказать, кого он должен был означать. Перевёрнутая Raido, сулившая тяжёлый долгий путь, переместилась в будущее. Всё так же мерещилась солнечным призраком Sowulo, только теперь она обозначала не развязку, а преграду: прорыв, путь к восхождению препятствовал отношениям.
А в середине, в настоящем, висела перевёрнутая Turs – руна испытания и вызова. Руна, олицетворяющая хаос. Руна слабости и принуждения.
Там ещё была руна, означающая помощь. Но помощи от неё ждать не приходилось – Inwaz означал бессилие и терпение. Истолкование его полностью зависело от окружавших рун. В хорошем окружении он означал препятствие или развилку на пути.
В плохом – смерть.
Смерть могла помочь.
Чья?
Кому?
Каким образом?
Жуга смешал руны, ссыпал их в мешочек, завязал его и некоторое время сидел молча, подперев голову рукой.
– Если б ты только знала, Кукушка, – наконец сказал он и потряс головой. – Если б ты только знала. Если бы ты просто хотела быть со мной… Всё хуже. Всё гораздо хуже.
– Томас! Воды!
Томас вздрогнул, выходя из задумчивого ожидания, подхватил тяжёлый глиняный кувшин, обёрнутый холщовым полотенцем, и добавил в бадью кипятку. Брат Себастьян довольно выдохнул, поболтал ногами, перемешивая воду, и откинулся на подушки. Потянул на себя одеяло. Его знобило. Несмотря на зажжённый камин, в комнате было холодно. Над деревянною бадьёй вился парок – монах отогревал застуженные ноги. После сумасшедшей и постыдной пляски под волынку травника брат Себастьян вернулся в корчму продрогший и с промокшими ногами, подхватил горячку и капель из носа и утром следующего дня принялся лечиться. Он лежал в кровати, хмурый и насупленный, в одной рубашке и с распухшим носом, грел ноги, кашлял, листал дорожный требник или перебирал чётки и предавался размышлениям. Иногда он подзывал ученика и требовал принести чего-нибудь – чистое полотенце, бритву, кусок сыру, или кисть изюму, или бумагу и перо. Вода в бадье, в которую Томас время от времени подливал кипятку, на вид была уже и не вода, а какой-то жуткий суп – горчица, листья липы, стебли чистотела… Кипяток надо было набирать на кухне (в комнате он быстро остывал), и Томасу то и дело приходилось бегать вверх и вниз с горшками и кувшинами. По счастью, шёл уже четвёртый день, и дело близилось к выздоровлению.
Дом травника обшарили. Он оказался пуст, если не считать рассохшейся и старомодной мебели, пустых бутылок и целой горы истлевшего, никому не нужного старья в комнате наверху. Входную дверь поставили на место, заколотили, опечатали и успокоились.
Как только Лис ушёл из города, мокреть пропала. Откуда-то примчался злой гиперборейский ветер. Улицы засыпал снег. Похолодало. Вода в каналах и в реке за два неполных дня покрылась льдом, настолько прочным, что мальчишки встали на коньки. Наступила настоящая зима. Следовало подумать, как и на какие деньги продолжать дальнейший путь. Брат Себастьян нанёс визит профосу, отписал в представительство ордена в Брюссель, отослал письмо с нарочным и теперь ожидал ответа.