[68].
Именно тогда и произошло первое чудо, когда при возложении на Томаса послушнических обязанностей и одежд икона Божьей Матери на клиросе заплакала прозрачными слезами, оказавшимися миром и алоэ. Он как сейчас помнил этот момент, помнил, как легли ему на плечи грубошёрстные туника, нарамник и монашеская ряса, как взлетел под гулкие своды собора вдохновенный, хотя и не очень слаженный напев «Attende, Domine» и как им овладело невообразимое, щемящее возвышенное чувство. Слова сами пришли ему на уста, и в сокровенности божественной молитвы Томасу открылось что-то совершенно новое, что испугало его и наполнило тайным восторгом. Он хотел, чтобы ему был дан Знак.
Он очень этого хотел.
И икона заплакала.
Сие событие приставленный к нему наставник, брат Себастьян, испанец по происхождению, воспринял как доброе знамение, после чего оба сразу отправились в длительную поездку во Фламандские края, где их, как оказалось, ждали неотложные дела – брат Себастьян был вызван исполнять обязанности инквизитора. Образование Томаса было решено продолжить в пути по мере возможности. Но вышло так, что дело, которому брат Себастьян в своих планах думал посвятить не больше месяца, внезапно затянулось на полгода, захватив едва ли не весь период Томасова послушания. За это время Томас выслушал множество в высшей степени полезных поучений, прочитал немало выдержек из книг в монастырях, где им случалось останавливаться, и здорово поднаторел в схоластике и богословии. Помимо этого, ему трижды пришлось присутствовать на допросах еретиков, исполняя обязанности писца и секретаря, и если во время первого допроса он едва не рухнул в обморок, то два последующих перенёс уже гораздо лучше. Хотя, по правде говоря, ему всё равно было не по себе.
И вот теперь он вновь задумался о Лисе, об этом человеке, одержимом демонами, или демоне в людском обличье, которого они преследовали уже больше трёх месяцев по всей стране в сопровождении солдат, преследовали и не могли поймать. Он сидел за столом, грел руки у кувшина с кипятком, вполуха слушал пение мальчишек за окном и ловил себя на мысли, что немного им завидует. Всё произошедшее на улице «Синей Сойки» было для них не более чем забавным случаем, лишним поводом попеть, поорать и посмеяться над монахами и испанцами.
Для Томаса же в полуночной пляске содержалось нечто большее. По большому счёту, наверное, только он понимал, что в действительности произошло.
Этот еретик, этот рыжий травник просто очень хотел, чтобы случилось так, как всё случилось. Можно сказать, что он молил об этом, только вот кого? Томас не знал, что стало ему в помощь – ведовские ритуалы, приобретающие, как известно, eve bruma nox[69] особенную силу, промыслы стихийных элементалов или бесовские заклятия, но травник очень хотел, чтобы они танцевали.
Очень-очень.
И они затанцевали.
Томас это почувствовал и оказался единственным, кто устоял, кто истовой молитвой смог поставить Слово против Слова. Ещё он уловил, что беглецов было трое – двое мужчин и мальчишка. И ещё: в тот миг он распознал, в какую сторону ушёл злосчастный травник. Знал, чувствовал и… никому не сказал. Потому что понимал – иначе травник будет убивать. Откуда это понимание пришло, он не смог объяснить. В тот миг он даже не задумывался, просто почувствовал, что если будет так, преследование обернётся кровавой бойней.
Но сейчас он понимал, что причиной был страх. Страх слепой и безрассудный, который примораживает ноги к земле, а язык к челюстям. Ничего подобного Томас до сих пор не испытывал. Во всяком случае, не помнил, чтоб испытывал.
Помимо прочего, Томаса одолевало странное чувство, будто этот травник ему гораздо более знаком, чем он считал. И вот тут его размышления заходили в полнейший тупик, ибо увидеть Лиса до этого момента Томасу было решительно негде.
Разве что на портрете.
За всем этим Томас так отрешился от окружающего мира, что не сразу осознал, что его зовёт брат Себастьян, и тому пришлось повторить свой возглас дважды или трижды.
– Томас, глупый ты мальчишка! – в голосе монаха слышалось уже откровенное раздражение. – Ты что, уснул там над своим кувшином? Иди сюда и подлей мне воды.
Тот вздрогнул и поспешил исполнить приказание.
– О чём ты так задумался? – спросил его монах, когда вода в бадье достигла нужной теплоты.
– О Лисе, учитель, – честно признался Томас. – Я думал о Лисе, об этом т-травнике из леса.
– Из леса? – поднял бровь брат Себастьян. – А почему ты решил, что он из леса?
– Я не знаю, – уклончиво ответил тот. – Мне просто т-так кажется.
Брат Себастьян заёрзал. Горячая ножная ванна привела его в хорошее расположение духа. Вдобавок размышления Томаса, по-видимому, оказались в некоторой степени созвучны его собственным.
– За то время, что я путешествую с тобой, – задумчиво проговорил он, – я научился доверять твоим предчувствиям. Может, ты и в самом деле прав, и искать его следует в лесу. Гёзы завели привычку прятаться в лесу и заниматься разбоем. Этот человек, Лис – достойный противник, искушённый в философских спорах, дальновидный, коварный и хитрый весьма, что наводит на мысли о его дьявольской сущности. Мы потерпели поражение и отступили. Но мы не сломлены, хоть дело оказалось сложнее, чем я предполагал. Всё же я далёк от мысли послать суппликавит гроссмейстеру или королю. У тебя не раз может возникнуть мысль сдаться и отступить, особенно после всего, что с нами приключилось той злосчастной ночью. Но это ложный путь, и горе нам, если мы по нему пойдём. Помни об этом, мой мальчик. Но я вижу, грустные думы не оставили тебя. Что за сомнения тебя одолевают?
Томас помедлил и решил ничего не скрывать.
– Те речи, которые он говорил через дверь… – проговорил он. – Про г-господа Иисуса Христа и про церковь. В них есть хоть кэ-э… капля истины?
– Ах, вот в чём дело… – Себастьян откинулся на подушки. – Что ж, я понимаю тебя: подобные суждения и в самом деле способны смутить неокрепшую душу.
Он сдвинул ладони домиком и замер, пошевеливая пальцами и глядя пред собой в никуда. Поза эта, свидетельствующая о крайней степени сосредоточения, была юноше хорошо знакома, и Томас молчал, терпеливо ожидая продолжения.
– У церкви и у инквизиции много врагов, особенно среди вероотступников и всех инакомыслящих, – начал монах. – Обилие знаний так же страшно, как и оголтелое невежество, ибо и то и другое есть две крайности, а где крайности, там перекос и нет устойчивости. А ересь подобна гнили – она не приходит извне, но подтачивает плоды изнутри. Стоит лишь раз дать ей поблажку… Скажи мне, Томас, знаешь ли ты, как образовался наш орден?
Продолжать ответ вопросом в форме диалога было обычной манерой отца Себастьяна. К такому повороту Томас также был привычен и потому ответил с готовностью:
– Его основал святой Д-доминик, а утвердил в одна тысяча двести шестнадцатом году от рождества Христова его святейшество п-папа Гонорий III.
– Bueno! – воскликнул брат Себастьян. Глаза его блестели. Он выглядел таким довольным, каким только может выглядеть больной простудой человек, сидящий на кровати в одной рубахе, с ногами, до колен опущенными в бадью. – А не припомнишь ли ты, в какой местности всё это происходило?
– На юге Франции, в Провилле, п-под Тулузой.
– Опять-таки прекрасно! Всевышний одарил тебя превосходной памятью, мой милый Томас. А знаешь ли ты, почему большинство инквизиторов назначаются из числа доминиканцев?
– Н-нет, учитель, не совсем, – признался тот. – Я думал, что это из-за последовательности и упорства братьев в б-борьбе за чистоту веры. Из-за этого молва даже дала нам прозвище Domine canes – «псы Господни»…
– Увы, сын мой, – брат Себастьян развёл руками и возвел очи горé, – это правда, но не в этом дело. Верней, не только в этом. Провилль в то время был охвачен ересью альбигойцев, угрожавшей целостности церкви. Их проповедники-ересиархи шли в народ, искали себе паству и смущали неокрепшие умы. Святая Церковь вынуждена была противопоставить им своих посланников, людей учёных и смиренных, могущих словом вернуть заблудших на путь истинный. В молитве, аскезе и апостольской стезе видел Доминик залог обретения святости, а святость – главное условие успешной проповеди. Святой Альберт Великий и его ученик святой Фома Аквинский были доминиканцами. Монахи ордена Святого Доминика уделяют столь большое внимание изучению богословия потому, что они более других ответственны за чистоту вероисповедания и людских помыслов. Ради этого пришлось даже пересмотреть решения первого генерального капитула, который провозгласил отказ от всякого имущества, ибо для занятий богословием необходимы отдельные кельи, обширные библиотеки и скриптории и денежные средства для обучения новых проповедников. Поэтому когда была утверждена святая инквизиция, не возникло ни малейших колебаний, кто её будет курировать. Наш долг – дознаться до сути, то есть расследовать все обстоятельства, отыскать и разоблачить еретика. Мы не караем и не судим, мы лишь помогаем мирским властям установить истину. Ведь преступления и нарушения законов, которым предаются вероотступники и еретики, порой бывают невероятно сложны для распознания. У дьявола в запасе достаточно уловок и лазеек. Проповедники его хитры. Их речь – error circumflexus, locus implicitus gyris[70]. Мирские власти зачастую просто не в силах в них разобраться. Но малая ересь влечёт за собою большую, и оставлять всё как есть нельзя. Мы не можем себе позволить быть добрыми или злыми. Мы – всего лишь исполнители, instrumentum regni. Мы были созданы для этого, мы – это инквизиция, а инквизиция – это мы. Теперь тебе понятно?
– Д-да, – кивнул Томас. – Это мне понятно. Но ведь он ц-цитировал Евангелие и, как я услышал, п-правильно цитировал. Как это м-может быть ошибкой или ересью?
Брат Себастьян кивнул, показывая, что понял вопрос.