«А что, – подумал Михелькин, посматривая на сидящего рядом Санчеса чуть ли не с отвращением, – может, и впрямь напиться?»
Он уже почти месяц жил с испанцами бок о бок, вместе с ними мерил мокрые дороги Фландрии, пил в придорожных кабаках и ночевал на постоялых дворах. Деньги, взятые из дома, постепенно таяли, и вскоре Михель стал подумывать, не завербоваться ли ему в самом деле на службу. Однако всякий раз решение откладывалось. То удавалось выиграть немного в кости, то помочь за плату разгрузить повозку. А бывало, что любвеобильная красотка ссужала Санчеса деньгами, тот становился неслыханно щедрым, и вся компания некоторое время жила за его счёт. А однажды, когда они квартировали в Ипре, Михель приглянулся одной такой молодке с Ketel-Straat[78], неделю жил кум королю, да ещё и был подарен флоринами. Боолкин (так звали девушку) была милая, миниатюрная и свежая, ужасно симпатичная и, вдобавок, влюбилась в Михеля по уши. Михелькин сам не знал, что заставило его в назначенный срок уйти с испанцами в дальнейший поход.
По правде говоря, сейчас он не понимал даже, зачем он вообще с ними увязался. Что-то мучило его, когда они подолгу застревали в городе или деревне, заставляло идти дальше в поисках потерянного чувства, которое сперва стремилось стать любовью, но почему-то превратилось в ненависть. Ведь она почти готова была полюбить его, эта девушка, и он её почти любил. Осознание этого наполняло душу болью и чувством ужасающей потери. Избавиться от них Михель не мог, сколько ни пытался, не помогали ни усталость, ни вино, ни женщины.
Михель был молод и, по причине своей красоты, был в женщинах довольно искушён. Не раз какая-нибудь красавица твердила ему со слезами на глазах: «Останься!», а он уходил и даже не особо вспоминал о ней: девиц в весёлой Фландрии не счесть. И вот сейчас, сидя в грязной корчме и вспоминая случившееся, Михель осознал, что никогда доселе не любил по-настоящему. То была любовь внезапная, бурная, разящая и откровенная, как сталь клинка; такая легко перерастает в свою противоположность.
Михелькин взволнованно отставил стакан и теперь стремительно трезвел. Он посмотрел на Санчеса, на Анхелеса, на аркебузира Мануэля и опустил глаза. Сама мысль вступить в солдаты теперь казалась ему бредом.
«Может, я зря за ними увязался? – спросил он себя. – С чего это я решил, что если мы отыщем Лиса, я найду и девушку? Ведь если даже так, то Санчес прав – её сожгут или утопят как ведьму… Сожгут… Утопят… Нет, нет, только не это! Не хочу! Господи Иисусе и Пресвятая Дева, не дайте им это сделать! Она должна быть моей, моей, только моей. Я спасу её, и тогда она будет со мной, только со мной. Да, я так и сделаю. Так и сделаю!»
И преисполненный подобных мыслей, он поднял и залпом осушил стакан. Щёки его порозовели.
– Вот молодец! – одобрил Санчес и хлопнул его по плечу. – Вот это по-нашему, по-солдатски! Эй, хозяин! Ещё вина! И закуски тащи! Копчёного угря тащи, колбасу, ветчину, ржаного хлеба, свинину с бобами, каплуна! Двух каплунов! Уже вечер, тысяча дьяволов, мы проголодались! Hola, парни, – обернулся он к своим братьям по оружию, – наполните кружки! Выпьем за бродягу Лиса, гореть ему на костре!
Анхелес, Родригес и Хосе-Фернандес приняли речь Санчеса с единодушным одобрением и немедленно выпили. Даже Киппер, который уже давно храпел, развалившись пузом кверху на лавке, ради такого дела проснулся и тоже принял кружечку, как он выразился, «за упокой здоровья». Лишь аркебузир Гонсалес выпивку проигнорировал: как раз сейчас он вытряхнул на стол содержимое зарядной сумки и катал по доскам столешницы свинцовые серые шарики, выбирая самые круглые и гладкие.
– Готовишь пули, Мануэль? – крякнул Санчес, опустив стакан. – Дело! Припечатай его как следует из своей аркебузы, а уж мы постараемся, чтобы он не ушёл далеко.
Анхелес при этих словах скривился белокурой бестией.
– Эта штука у него уже один раз дала осечку, – заявил он.
– Было сыро, – мрачно ответил на это Мануэль. – Очень сыро. Порох отсырел.
– Всё равно, – с презрением отозвался тот. – У тебя там два ствола, ты мог дважды продырявить ему шкуру, но не стал. Что до меня, – он подбросил на ладони свой кинжал, – то я не доверяю свинцу. Только старая добрая сталь.
Санчес усмехнулся.
– Стальной град или свинцовый, – сказал он, – какой из них перенесёт его на тот свет – не важно, мне без разницы. Только вот что я скажу: этого оборотня brujo такими пулями не взять. Свинец здесь не поможет, нужно серебро. Да, plata! – испанец воодушевился. – Дай молоток.
И прежде чем Гонсалес успел хоть что-нибудь сказать, Санчес протянул свою длинную руку, схватил у него со стола молоток, достал из кошелька новёхонький блестящий талер, несколькими грубыми ударами сплющил его в угловатый комок серебра и со стуком бросил на стол Мануэлю:
– Вот тебе пуля для Лиса!
Воцарилась гробовая тишина. Во всех углах трактира кружки тихо опустились на столы. Все перестали жевать и болтать и теперь смотрели только на испанцев. По спине у Михеля пробежал холодок.
– Он прав, – нарушил молчание Анхелес. – Возьми её, Гонсалес, освяти у padre и всегда держи под рукой. Никогда не знаешь, где пригодится. И остальные свои пули лучше тоже освяти.
И тут из глубины корчмы надвинулась большая тень.
– Серебро… – произнёс бесцветно чей-то голос. – Красивые деньги… кровавые деньги… Они к вам вернутся, кровавые люди. Он вам сам их вернёт – Лис всегда возвращает долги. Ибо сказано богом: «Какой монетою платите, такою и заплачено вам будет».
Все вздрогнули и обернулись.
Подошедший был толстяк в широкополой шляпе с обвисшими полями, с круглым, лунообразным лицом и мутными бездумными глазами. Он шатался, руки его всё время двигались – то теребили край истрёпанного грязного полукафтана, то крутили пуговицы, то цеплялись за ремень. Он не смотрел на пули, не смотрел на солдат, вообще никуда не смотрел. Из уголка кривого рта свисала ниточка слюны. Если раньше, когда Санчес плющил талер, Михеля пробрал озноб, то при словах толстяка он похолодел уже весь, от пяток до макушки.
Толстяк между тем углядел на столе кружку, где плескались остатки вина, невозмутимо сгрёб её и взялся допивать большими гулкими глотками.
Первым пришёл в себя Родригес.
– Ты кто такой, шляпа?! – заорал он и вскочил, воинственно наставив на пришельца буйволиные рога своих усов. Протянул руку и выбил кружку из рук толстяка. – Отвечай, когда тебя спрашивают!
Кружка разлетелась в черепки, в корявых пальцах толстяка осталась только ручка. Сам толстяк не обратил внимания ни на крик, ни на разбившуюся посуду, даже не пошатнулся, продолжал стоять и пить, не замечая, что пьёт воздух.
На сей раз проняло всех, но не Родригеса.
– Ах, так? – вскричал он. – Эй, Мигель, подай-ка мне вон ту метлу – я не желаю марать свой нож об эту фламандскую свинью! Этот мешок сала смеет говорить так, будто у него достанет мужества, чтобы колотить испанца? Ну так он у меня сейчас попляшет сальтарелло! Ух, caramba! Это вино дорого ему обойдётся!
Тут подбежал трактирщик, толстый неряшливый baes Георг Лансам по прозвищу Липкий Ланс.
– Господа солдаты! Господа солдаты! – закричал он, всплёскивая руками и распространяя запах засаленной тряпки. – Умерьте гнев, господа солдаты! Умоляю вас, не надо драки! Простите его: это всего лишь Смитте, он сумасшедший. Я сейчас его уведу и прикажу подать ещё вина.
– Mildiables! – вскричал Санчес, у которого от злости даже трубка погасла. – Если он безумен, так держите его взаперти, чтобы он не приставал к порядочным католикам и не смущал народ бесовскими речами!
– Даже если он сумасшедший, – угрюмо добавил Киппер, хоть язык его немного заплетался, – пускай следит, чего болтает! Люди и за меньшие слова на костёр шли! Да!
Он икнул и выругался.
– Да что вы такое говорите, помилуй боже! – Липкий Ланс всё пытался утянуть Смитте прочь от стола, но не смог даже сдвинуть его с места. – Какой костёр? Ведь он никому не причиняет вреда, разве что выпьет кружечку-другую, ну так это не накладно! Почтеннейшие господа солдаты, я прошу вас, не мешайте тем, кого поразил Господь, жить по своей прихоти, ибо тем выразил Господь свою волю. Ведь так будет правильно, верно?
Мартин Киппер умолк, сердито нахмурил брови и некоторое время размышлял, затем ещё раз смерил Смитте взглядом, рявкнул: «Marsch hinaus!», спохватился и для верности добавил по-фламандски:
– Пошёл прочь!
– Э, нет, погоди! – теперь уже Родригес поднял палец, призывая к тишине. – Он что-то говорил про Лиса, про этого дьявола, которого мы ищем. Откуда он знает, что мы говорили о нём? Эй, ты! Что ты знаешь о травнике Лисе?
Трактирщик, видя, что испанец вновь заговорил со Смитте, перестал тянуть толстяка за рукав и на всякий случай отступил в сторонку.
– Да что вы, господин солдат, – примирительно сказал он, – разве он знает, о чём говорит? Мало ли на свете всяких лисов и лисиц!
Смитте был дурак. Недавний, но уже законченный. А вот Липкий Ланс дураком не был. Ланс был себе на уме. Он знал про Лиса, о котором говорили стражники. Когда-то этот травник вылечил его – грешно сказать – от мужеска бессилия, за что Ланс был ему, конечно, благодарен, но в пределах, в пределах… И сообщать Лису о том, что его ищут испанцы, он совсем не спешил, хоть между ними и была договорённость. Наверху, в конторской книге, был заложен за страницами подаренный когда-то Лисом угольный карандаш. И чтобы вызвать травника или послать ему весть, всего-то следовало этот карандаш сломать. Но для чего спешить? Травник пришёл и ушёл, а Липкий Ланс остался. Солдатня явилась с инквизитором, а Святая Церковь не посылает инквизитора за кем попало.
Но Георг Ланс был не дурак. Он умел говорить, но умел и молчать. Лучше враг, чем два. Да и потом, ещё неизвестно, как оно обойдётся, если рассказать…
Вопрос, естественно, всегда в том, кто больше платит.