всех храмах и часовнях города, а потом продолжили своё чёрное дело в Гааге.
И жатва созрела для испанских жнецов.
Где-то Симон Праат всё ещё печатал свою библию старинным шрифтом на фламандском языке, что католическая церковь считала наитяжким преступлением. Его арестовали, и он принял мученическую смерть на плахе, но сотни книг уже разошлись по всей стране и сделали своё дело, ибо слово напечатанное есть совсем не то, что слово сказанное.
Где-то по весёлой Фландрии бродил светловолосый парень по имени Тиль, мудрый, как сова, и безжалостный, как прямое зеркало. Весельчак, пустобрёх и зубоскал, с лицом мальчишки и глазами старика, он обманывал вельмож и богатеев, дурачил церковников и монахов, пел песни, громил подложные трактиры, где сидели папские осведомители, и всё чаще брался за оружие. Его не узнавали, когда он приходил, но долго помнили о нём после его ухода.
Где-то в Испании посланники с петицией от нидерландского дворянства – Монтиньи и Берген – были брошены в тюрьму и вскорости по распоряжению короля задушены. Времена переговоров кончились.
А герцог Оранский молчал. За что и прозван был в народе Молчаливым.
А Людвиг из Нассау, брат Оранского, уже сражался во Фрисландии и брал на откуп корабли на Рейне, и потерпел там поражение, потеряв под Эммингемом всю свою артиллерию и конницу, когда продажные наёмники кричали: «Geld! Geld!» вместо того, чтобы драться.
Народ терпел и жрал свою боль. Но города уже сопротивлялись. Все ворота были заколочены перед испанцами. Предсказанный безумцем Смитте кровавый котёл закипал. Одни люди просто собирали пожитки и бежали на север. Другие, не выдержав поборов и притеснений, уходили в леса и становились «лесными братьями». Третьи подавались в море, на суда, и звались отныне «морскими гёзами». И те, и другие убивали и грабили испанцев как могли, в своём опьянении кровью уже не различая ни правых, ни виноватых. Случалось, они сами были пойманы, побеждены и шли на виселицу и костёр. Но вместо одного казнённого в борьбу вливались двое новых, тех, кто предпочёл погибнуть как свободный человек, с оружием в руках, чем с петлёй на шее, как скотина, или на костре, как дичь. Это была ещё не война, но уже и не мир. Герцог Оранский до последнего надеялся договориться, но народ уже воевал.
И гёзы пели на своих безумных кораблях:
Сам себе участь жестокую Альба готовит:
Раной отплатим за рану! Зубом за зуб!
Оком за око! Да здравствуют гёзы!
К исходу сентября Вильгельм Оранский всё-таки набрал войско и вторгся в Нидерланды с трёх сторон, но не нашёл врага. Расчётливый и хитрый, Альба ускользал. И по земле фламандской шли под жёлтыми и красными знамёнами войска кровавого испанца: двадцать шесть тысяч пятьсот человек и с ними тридцать пушек. Испанские гвардейцы, французы-паписты и валлоны с юга, тоже ярые католики с чёрными чётками на шее. Шли вездесущие наёмники-швейцарцы, все в зелёном, с арбалетами, стреляющими длинными охотничьими стрелами. Шли верные Испании фламандцы, шли ландскнехты в железных кирасах, красных кафтанах и добротных жёлтых сапогах, ехали рейтары на тяжёлых лошадях, с головы до ног закованные в сталь и всегда пьяные; деньги давно уже стали для них выше веры. Они убивали, жгли и грабили. И уклонялись от сражения с какими-либо регулярными войсками.
И травник, и потерянная девушка, и сбежавший от церковников мальчишка были маленькими камушками в жерновах большой войны. Таких не счесть, и никому нет дела до их праздников и бед.
Никому.
Но и оставлять в покое их никто не собирался, ведь даже камушек, бывает, ломает жернова.
Так было.
В тёплую безветренную ночь начала января, когда луна худела, а снежинки стали хлопьями, большими и пушистыми, как маленькие овцы, Лис пришёл на старую поляну танцев, смёл шапку снега с пня с торчащим, как спинка сиденья, затёсом, запахнулся в плащ, уселся поудобней и стал ждать. Он был один и при себе имел лишь кожаный мешочек с рунами, чёрную флейту и большое сморщенное яблоко. Яблоко он вскоре съел, оставив только семечки и черенок, и некоторое время молча и сосредоточенно перебирал гадательные руны, вытягивая из мешочка то одну костяшку, то другую, глядел, что выпало, и бросал обратно, не запоминая и не истолковывая. Будь в эту ночь хоть малый ветерок, Жуга промёрз бы до костей, но ветра не было, и его отороченный мехом поношенный плащ довольно сносно защищал от холода. Жуга сидел, полузакрыв глаза и подобрав под себя ноги в лёгких горских башмаках с высокими завязками, каковые он предпочитал всем видам обуви, и вслушивался в сухое щёлканье костяшек. Момента появления единорога травник не заметил и не почувствовал, и лишь когда глубоко в голове родился неслышимый голос высокого, Жуга прервал своё занятие и поднял взгляд.
Свирель осталась неприкосновенной. Не понадобилась.
«Здравствуй, Лис».
– Здравствуй, высокий, – травник предпочёл ответить вслух.
«Звал меня?»
– Можно сказать и так. Мне нужен твой совет.
«Совет? Я слишком стар, чтобы давать советы. Что ты хочешь от меня?»
Травник долго молчал. Неслышно падали снежинки.
– Что мне делать? – наконец спросил он.
Единорог поднял голову. Блеснул глазами.
«Поясни», – потребовал он.
– Это ответ?
«Это просьба».
Жуга заёрзал на шершавом пне.
– Эта девочка… – неуверенно начал он. – С тех пор, как я её нашёл, я больше не вижу будущее. Руны говорят, но я их плохо понимаю. Я не могу в этом разобраться. Что происходит, высокий?
Единорог помедлил. Подошёл. Грустно посмотрел на травника.
«Ты перестал быть цельным. Стал пустым. Я тебя предупреждал, но ты не слушал…»
– Нет… – еле слышно прошептал Жуга. – Неправда…
Ответа не последовало. Единорог терпеливо ждал, и тогда травник спросил:
– Почему?
«Внутри любой души таится пустота. И если дать ей волю, она разрастается и поглощает всё. Задумайся: любому человеку нужен рядом кто-нибудь ещё, чтобы заполнить эту пустоту. А для тебя ожог души стал страшнее пустоты, предательство любимых и друзей убило в тебе смелость. Ты испугался. Отступил. Остался в одиночестве. Закрыл своё сердце на замок, оделся в камень и броню, избрал аскезу и решил, что справишься. И брал силы у самого себя, как воду из колодца, чтоб заполнить эту пустоту. Но твой колодец пересох, вода иссякла. Наверное, ты заметил, что в последнее время тебе стало трудно колдовать?»
Жуга кивнул, чуть неуверенно, но утвердительно.
«Ты не отшельник, чтобы черпать силы в вере, не глупец, чтобы надеяться на чудо, и не наивный юноша, чтобы искать спасения в любви. И выходит, что ты заполнял пустоту в себе другой, такой же пустотой».
– Нет. Нет… Я двигался, я не стоял на месте. Я учился. Я хотел стать лучше, узнать больше. Я помогал людям. Так было нужно: я слишком много убивал, ты же знаешь…
Искристый рог качнулся вправо, влево, снова вправо. Травник умолк.
«Увы, но, к сожаленью, это кончилось. Почему ночь стала временем, когда твои мысли сходятся вокруг колодца собственной никчёмности? Вода в нём черна и холодна, а была прозрачной; под ней, на дне – дыханье смерти, донный лёд застылых лет, над ней – скрипучий ворот одиночества. Днём он не выглядит страшным, но когда ты ночью остаёшься один, то бездна тянет и пророчит пустоту. Днём можно видеть, что в колодце есть вода, но ночью – только чернота. Ты уходишь, пятишься, нащупываешь пятками слепые тропы детства и боишься оглянуться, а потом уносишься бегом в бескрайнюю холодную равнину, хотя прекрасно знаешь, что в ней нет ни края, ни конца, а только те пределы сил, которые тебе отмерены, а остановка означает смерть, небытие. Напряжение не находит выхода, а у тебя нет сил, чтобы что-то делать. А бездействие хуже зубной боли. Грань сна и бодрствования остра, как нож, с которого нельзя сойти ни в одну сторону, ни в другую. Ты почти не спишь, твоя душа истекает кровью. Ты сильный. Очень сильный. И упорный. Но даже самое крепкое одинокое дерево рано или поздно даёт трещину. Ты много лет боролся: изводил чужую боль, чтобы заглушить свою – искал больных и исцелял. И каждый выздоровевший был камешком, который ты бросал в свой колодец, чтобы услышать плеск воды, почувствовать, что ты ещё существуешь и кому-то нужен. Но воды в твоём колодце больше нет. Не слышно плеска. Там пустота, ведь так, Лисёнок? Только пустота».
Травник молчал, закрыв лицо ладонями.
«Твоя жизнь потеряла цель, – продолжил говорить высокий. – И вчерашний день стал неотличим от дня сегодняшнего, а сегодняшний – от завтрашнего. Что ж удивляться, если ты не видишь будущего? Ты сам себя загнал в эту ловушку, а свой единственный шанс из неё вырваться обидел и прогнал прочь. Эта девочка могла бы стать твоим будущим, если бы ты не…»
– Замолчи! – Жуга вскочил, провалился в рыхлый снег и едва не упал. – Замолчи, замолчи, сумасшедший обманщик! Что ты понимаешь? Я же знаю, я же вижу, чем всё кончится, если я буду с ней! – Он провёл ладонью по лицу и продолжил, уже спокойнее: – Да, наверное, я и правда слишком одинок и вычерпал себя до дна. Да, я врачевал людей, чтоб бездна не звала меня их криками в бредовых снах, и буду врачевать их… Да, ты прав, тысячу раз прав! Но пойми, здесь совсем иное. Я чувствую, что настоящее, что нет. Я могу угадать имя. Но как, КАК мне быть вместе с женщиной, которая умеет давать имена?
Единорог от неожиданности сдал назад и вскинул голову. Подвигал челюстью, тряся козлиной бородой, и с новым выражением уставился на травника.
«Давать имена? – неуверенно повторил он. – Ты хочешь сказать…»
И умолк.
На маленькой поляне воцарилась тишина. Мерцали звёзды. Половинка луны испуганно выглядывала из ветвей; должно быть, сырная горбушка так глядит на мышь. Хлопья снега расшивали рыжий плащ сверкающими блёстками, делая Жугу похожим на балаганного волшебника, не хватало только остроконечного колпака со звёздами из золотой бумаги.