ить идейного противника. Золтану вспомнились прочитанные им когда-то строки: «Навязывать религию – дело совершенно противоречащее религии». И ещё: «Никого не следует принуждать силою оставаться в лоне церкви». Почему же эти мудрые слова оказались забыты и втоптаны в грязь? Неужели нынешняя церковь не чтит своих святых учителей, своих столпов и основателей – Тертуллиана, Лактанция? Впрочем, тут Золтан нахмурился, говорить о них как о столпах теперь уже нельзя: оба сочтены еретиками, причём еретиками опаснейшими, особенно первый[84]. Да, их труды не прячут, разрешают читать, но само почтение к книгам заставляет монахов хранить в библиотеках самые разные труды – от сочинений классиков и описаний сказочных земель до гримуаров колдунов и Alcoranus Mahumedis[85]. Хотя порою сочинения классиков горели на кострах, особенно в Испании и Португалии. Но, в конце концов, церковники могли хотя бы вспомнить, что их отделяло от рождения Христа каких-нибудь сто лет, и зверства римлян, на потеху публике бросавших первых христиан на арену ко львам, были свежи в их памяти, и раны в их душах ещё кровоточили…
Хагг глотнул вина и покачал головой. Чудо, как люди в познание не хотят идти: огнём, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить.
Золтан не был дураком и прекрасно понимал, что инквизиция была реальной силой, на которой (отчасти) держался христианский мир. Инквизиция была цементом, сдерживавшим кирпичи в стене. Лишь только ересь пустит корни, произойдёт раскол, и мусульманский мир за считаные годы поглотит Европу. Испания и Балканы были тому живыми примерами, и если первая сумела объединиться, выстоять и раз и навсегда прогнать захватчиков, то вторых, как и прежде, лихорадило – набеги османских орд сменялись встречными походами арнаутов, боснийцев, сербов и валахов, и конца этому не предвиделось. Единомыслие – страшная сила, всё так. Но почему христианские святоши превратили храм своей любви в кошмарную тюрьму? Неужели только из-за денег?
Золтан хмыкнул. Почесал небритый подбородок.
По всем понятиям выходило, что да.
Не зря, наверное, в последние десятилетия задавленные люди называли католическую церковь «Синагогой Сатаны». Целые страны объявляли её вне закона – Германия, Англия, а теперь вот Фландрия…
Жуга был, конечно, прав: нет резона идти на костёр ни за что ни про что. Своим поступком травник пощадил испанцев, не убил, но подкосил их – посмеялся и ушёл. Но кто знает, не обрушится ли гнев оскорблённых и униженных церковников на ни в чём не повинных людей? Какой в итоге кровью отольётся горожанам их обида?
Имел ли право Жуга так поступать?
Да, все остались живы. Никого не ранили и не убили, разве только вышибли окно и дверь. Но, может, лучше было в самом деле, как предлагал Золтан, прорываться напролом, убить двоих-троих солдат, чем пользоваться ведовством? Дубина, сталь – понятное оружие, никто бы ничего не заподозрил. А так все видели, как плясали монах и солдаты. Так разве ж кто-то усомнится после этого, что здесь имело место ведовство? Никто. Разве что Золтан, который всё видел. Но и он не мог объяснить, как это было проделано. Дьявола Жуга не призывал, это уж точно – такого за ним не водилось.
Он вообще не верил в Дьявола.
Золтан допил вино и вновь наполнил бокал. Мысли его незаметно поменяли направление.
Какой религии придерживался травник? Во что он верил? Золтан точно знал, что он не христианин. Во всяком разе не католик. Хоть и носил когда-то на груди янтарный крестик с маленькой проушиной, от которого остался только отпечаток, бледный оттиск старого ожога. Тогда у травника был ещё и браслет с каким-то камнем и фигурными подвесками, на вид уже совсем языческими. Он водил знакомство и с норманнами, почитавшими Одина, и со словенами, и с иудеями… да что там! – травник ухитрялся найти общий язык даже с гномами, эльфами и прочими лесными существами. И те, и другие, и третьи не находили ничего позорящего для себя в общении с ним. Хагг и сам неоднократно наблюдал, как убелённые сединами рабби и меламеды уважительно кивали при упоминании о нём. И это был отнюдь не показушный ковод[86], здесь было что-то иное. Совсем иное. Сам Золтан как-то назвал это «бáрака» – «дар свыше», «нечто выделяющее».
«Человек не тогда становится учителем, когда хочет иметь учеников, а когда он не в силах прогнать тех, кто пришёл к нему учиться» – некстати вспомнилась ему восточная пословица.
Теперь он вспомнил и другое: «барака» означало ещё и «живой святой».
Кто он был? Чего добивался? Зачем вылечивал людей, навлекая на свою и без того неоднократно битую голову всё новые проклятия и мольбы?
Кого хотела сжечь святая инквизиция? Еретика или святого?
Все размышления были прерваны появлением трактирщика, который нёс дымящегося жареного гуся на огромном деревянном блюде. При одном лишь взгляде на него (на гуся, не трактирщика) рот наполнялся слюной. Хагг ничего не ел с утра, а днём лишь быстренько перекусил горбушкой хлеба с ветчиной и запил пивом из фляги, даже не слезая с лошади, и потому был чертовски голоден. Да и вино растравило аппетит…
Он отставил свой бокал и придвинулся к столу.
Гусь был великолепен.
– Присаживайся, Иоганн, – кивнул Золтан трактирщику, руками разрывая жирное приправленное мясо. – Чего стоять – не первый год знакомы.
– Да уж, правда ваша, что не первый год, – признал тот, – только мне уж некуда. Я и ел уже сегодня, да и хватит мне: вон какой я толстый, – он ущипнул себя за брюхо, растопырил руки и демонстративно повернулся вкруг себя.
Объёмы впечатляли.
– Видите? А?
– Вижу, – усмехнулся Золтан. – Только что с того? Трактирщик должен быть толстым. Худой трактирщик – значит, и трактир хреновый. Что это за трактирщик, если он свою стряпню не ест?
– Э, не скажите, господин Хагг, не скажите. Вот вы: вон какой вы худой, брюха нет совсем, а в харчевне у вас всё честь по чести, с понятием. Я, что ли, вашей стряпни не пробовал? Пробовал. Так вы ещё скажите, будто вы не у себя столуетесь. Э? – он покачал указательным пальцем. – А-а!..
– Ладно, ладно. Убедил. Но всё равно, давай подсаживайся. Если есть не хочешь, так хоть вина со мной выпей.
– Да я-то как бы и не прочь, но вот жена…
– Пей, пей. А то ещё подумаю, что ты меня отравить хочешь.
– Да что вы такое говорите-то, как можно! – Иоганн воровато оглянулся, словно проверял, не смотрит ли супруга, затем махнул рукой, мол, наливай.
Золтан налил, и дело пошло.
– Всё дорожает, – жаловался Иоганн, похрустывая сырными шариками. – Вот вы с понятием, господин Золтан, сами трактир содержите, уж вы-то знаете, каково нам нынче стало-то. Ага. С тех пор как воевать с туретчиной затеяли, все пряности идут через испанцев. Слов нет, пряности хорошие, хоть в суп, хоть в колбасу. Но – дерут! Просто кошмар, какие цены. Ага. Во-от такусенький мешочек перца стоит больше двух свиней! Оно, конечно, дело верное, закупишься разок – и на полгода. И народу нравится. На сорок миль окрест все знают: в «Коновале» дряни не дадут. Здесь перец не затем сыплют, чтоб тухлятину забить, ага, совсем не затем… Как вам гусь, господин Золтан?
– Спасибо, гусь отменный, – Хагг откинулся на спинку стула, вытер руки о штаны и потянулся за вином. – Надо будет выпросить у тебя рецепцию.
– Какая рецепция, что вы такое говорите! – всплеснул руками трактирщик. – Вы же знаете – всего понемногу да смотреть, чтоб не пригорело. Берн, дурачок, никак смотреть за жарким не научится, половина жира пропадает. А гусиный жир негоже проливать, он ого-го, какой полезный! Да. Гусиный жир очень вкусен с вареньем. Это жёнушка моя для вас готовила, специально, она в этом деле знает толк. Жёны, они понятливые: раз запомнят, вовек не забудут…
Золтан слушал трескотню хозяина, наслаждался вином с оливками и вспоминал.
Мало кто признал бы сейчас в суетливом белобрысом толстяке того беспокойного двадцатилетнего юнца, каким его знавал когда-то Хагг. Это сейчас он обрюзг, женился, купил трактир и стал именоваться веско и степенно – Иоганнес Шольц, а тогда он был просто Иво Солич или «Глюк ауф Иоганн», сербский паренёк, водивший караваны вьючных мулов потайными тропами. Жадный до приключений и до денег, с ветром в голове и со своим понятием о честности, он торговал всем, чем придётся – оружием, вином и табаком, шелками, «травкой», маслом, красками… Потом занялся пряностями, мешками стал ввозить в страну кунжут, мускатный орех, шафран, гвоздику и жёлтый имбирь – за них платили громадные деньги. Он вырос в старой Македонии, в тех краях, где жители и сами уже забыли, какой веры были изначально, среди болгарских христиан и мусульман-албанцев, из которых османские владыки набирали самых преданных янычар. Старый хорватский горец был его учителем в нелёгкой науке подпольной торговли. Иво Солич знал четыре языка, легко общался с любым торговцем и почти не попадался патрулям. «Моя удача – девка тёртая, приходит дважды в день», – любил приговаривать он.
Дважды-в-День… Так его тоже звали.
Строго говоря, на этом он и погорел, когда не стал ждать следующего дня и сразу решил отправиться обратно, загрузившись новой партией товара. Золтан отловил его у перевала Четырёх Ворот возле Тырговиште и решил, что парень может быть ему полезен. Он конфисковал часть пряностей в пользу кухни сыска господаря и отпустил его на все четыре стороны. Иво прекрасно понимал, как ему повезло – достаточно было раз увидеть, как гниют на кольях прочие контрабандисты – и услуги этой не забыл. Но стал ещё наглее и рисковее, ходил такими тропами, что патрули османов и румын боялись брать его следы. Не раз он предпочитал потерять часть товара или лошадь, чем попасться ещё разок, и, если что, без колебаний сбрасывал мешки и трупы в горные потоки и глубокие ущелья, терял на этом деньги, но выигрывал жизнь. За что и получил своё четвёртое, последнее прозвание – Безумный Коновал, которое из озорства увековечил за своей корчмой, когда ей обзавёлся.