Что-то случилось с ним. Что-то случилось, пока он болел.
Фриц обошёл, облазил и обползал все окрестности, вплоть до самых мелких закутков и овражков, от круглой поляны на западе до большой сосны у старых терриконов на востоке. С тех пор, как он переболел своей загадочной болезнью, он почему-то стал просыпаться рано, раньше всех. Он приносил воды и дров, разжигал огонь и, пока девушка занималась стряпнёй или вязанием, шатался по лесу, отыскивал кусты лещины с прошлогодними орехами, беличьи тайники и какие-то особенно кривые и красивые сучки и каппы, из которых потом пытался вырезáть фигурки. Вервольф, похожий более на шило, был малопригоден для резной работы, но другим ножом у мальчика не получалось. Со временем фигурок этих накопилось столько, что они уже не умещались на каминной полке и потихоньку расползались по углам, благо, места в доме было предостаточно. Травник всякий раз подолгу всматривался в каждую вышедшую из рук мальчишки игрушку и ничего не говорил, лишь кивал. Впрочем, как-то раз он тоже вертел-вертел в руках очередную фигурку, потом бросил на мальчишку удивлённый взгляд, нахмурился, швырнул деревяшку в огонь и не отходил от камина, пока она не прогорела до углей. Фриц это запомнил.
Браслет, который сделал для мальчика травник, был неудобен и великоват, морозил руку, но вскоре Фриц к нему привык и носил, не снимая, в холода задвигая поглубже в рукав. Все попытки выяснить, зачем он, или обнаружить в нём что-нибудь волшебное, закончились ничем: на вид, на ощупь и на вкус это были самые обычные бронза и камень, хоть тресни.
Фриц размечал полянки крошевом следов, взбирался на деревья и карабкался на скалы, он знал теперь здесь каждое дупло и трещину, а там, где не хватало цепкости пальцев, ему помогал Вервольф. Как-то он нашёл гнездо сороки с крышей. В другой раз – фиолетовую друзу низкопробных аметистов. Однажды он отыскал каменный топор, со сколотым краем и без рукояти, но вполне настоящий топор. А ещё как-то раз он расколол случайно подвернувшийся камень и обнаружил внутри большую стрекозу с ладонь длиной, правда, мёртвую и какую-то не настоящую, будто нарисованную. Как она могла там оказаться, он решительно себе не представлял.
Но один раз всё-таки случилось что-то, похоже на учёбу. Они с Жугой возвращались домой, оба усталые и нагруженные связками дубовой коры, и Фриц спросил, как травник сделал, чтобы их с Золтаном не было видно, когда они бежали из Лиссбурга.
– Ах, это… Ничего особенного, – рассеянно ответил тот, думая о своём. – Просто я отвёл им глаза, вот и всё.
– Как так?
– Ну, это просто. Даже ничего делать не надо, было бы желание, – Жуга огляделся, подыскивая подходящий пример. Они остановились.
– Видишь это дерево?
– Ну, вижу, – согласился Фриц.
– Рассмотри его внимательно. Запомни всё… Запомнил?
– Да…
– Отлично. Тогда пошли.
И они двинулись дальше. Дерево, которое травник просил рассмотреть и запомнить, скрылось за поворотом тропы. В молчании они прошагали довольно долго, как вдруг Жуга остановился, посмотрел с хитрецой и опустил вязанку на снег. Уселся на неё верхом и знаком показал, чтобы Фриц проделал то же. Фриц проделал.
– Ну что, ты ещё помнишь то дерево? – поинтересовался травник.
– Конечно, – Фриц кивнул и уже открыл рот, готовый описать его во всех подробностях, но травник, протестуя, выставил ладонь.
– Не надо, – сказал он. – Не надо. И так верю. Скажи мне лучше вот что. Рядом с тем деревом было второе. Чуть-чуть позади. Ты помнишь?
Фриц растерялся. Вопрос застал его врасплох.
– Второе?.. – пролепетал он. – А было второе?
– Да, – кивнул Жуга, – там их было два. Так что ты можешь мне о нём сказать?
– Я н-не запомнил…
– Но хоть что-нибудь? – продолжал допытываться травник. – Какое оно из себя? Высокое? Не очень? Берёза? Осина? На ветках много снега или мало?
Фриц нахмурил лоб, напрягся, но тщетно: если там и было ещё одно дерево, он совершенно не обратил на него внимания. Вообще не заметил. Вспоминалось что-то, но смутно: куст не куст, дерево не дерево… Да и то не вспомнилось бы, если б не Жуга.
– Я… ну, я не рассмотрел, – наконец признался он. – Я вообще не смотрел на него, на это другое дерево.
– Почему?
– Ну… Мне это было не нужно.
Жуга рассмеялся и хлопнул себя по коленкам.
– Не нужно? Так вот тебе первый урок, – сказал он. – Настоящим невидимкой стать очень трудно. Да и зачем? Хочешь быть незаметным – будь на виду, только стань вторым деревом, и никто тебя не увидит. Когда ты вырастишь это второе дерево в себе, умение придёт само. Ты понял?
– Нет.
– Поймёшь. – Он посмотрел на небо. – Ладно, пойдём, а то нас уже, наверное, заждались.
– Жуга…
Тот обернулся:
– М?
– А что за дерево там было? То, второе.
– Что, разобрало? – травник улыбнулся. – Рябина. Рябина с ягодами. Правда, почти все уже опали, но на макушке ещё много. Раскидистая такая, тонкая, вся в снегу.
– У… А ведь верно…
– Теперь хоть вспомнил?
– Теперь – вспомнил…
Когда пришли домой, Жуга сделался сосредоточен и хмур. Пока Фриц и Ялка ели, он достал чернильницу и лист пергамента, очинил перо и принялся писать. Про ужин он забыл и к еде не притронулся. Исписанный лист он свернул в трубку, перемотал шнурком и хлопнул свёртком по колену.
– А теперь – спать, – объявил он и дунул на свечу.
Далеко от Фландрии и от Испании, в просторном новом доме на околице деревни у подножия Хоратских гор черноволосый бородатый плечистый мужчина стоял у образов и вертел в руках большой тёмный опал на коротенькой цепочке, оправленный в чернёный мельхиор. Взор мужчины был задумчив и угрюм. Камень до того висел на уголке иконы Божьей Матери: в здешних местах любили вешать красивые цацки в красный угол.
Дверь отворилась. На пороге показалась невысокая красивая женщина с ведром, двинулась было к бочке, но поймала мужнин взгляд и поставила ношу на пол, опасаясь расплескать, – столь странным ей показалось выражение его лица.
– Ты чего такой? – спросила она, подходя и вытирая руки. – Что случилось, Реслав?
Тот поднял к ней растерянное лицо.
– Камень треснул, – озадаченно и как-то беспомощно сказал он. – Вдоль и поперёк, крестом. На, посмотри.
Она посмотрела.
Опал играл двумя лучами – красным и зелёным – на четыре части. Две трещины, прямые, как вязальные спицы, пересёкшись, образовали ровный крест.
Было красиво. И жутко.
Жутко красиво.
Реслав помолчал. Посмотрел на жену.
– Как думаешь, Ганка, к чему бы это? А?
Когда отряд испанцев проломился через лес к одинокой скале, уже смеркалось. Под вечер потеплело, низкое небо затянули серые тучи. Звёзды скрылись, посыпал снег. Сначала в синем воздухе закружились одинокие снежинки, потом они немного выросли, потом ещё чуть-чуть, и вскоре с вечереющего неба падали уже целые хлопья, толстые и белые, как сытые овцы. Ветра не было. Тяжёлый и липкий как гончарная глина снег ложился спудом на плечи и головы, западал за ворот, отягощал поля на шляпах солдат и скапуляры монахов. Сапоги черпали снег – сапоги! – что говорить о башмаках?.. Кто бывал в настоящем диком лесу, тот знает, что зимой чащоба защищает лучше всяких стен. Недаром лесные братья чувствуют себя там так вольготно. Ветки кустарника сплетались, как бока корзины, еловые лапы хлестали в лицо, купина и шиповник добавляли лишние полоски к буфам рукавов и штанов, драли полы плащей и монашеских ряс. При каждом движении сверху сыпалась хвоя и белая мерзость. Лис присмотрел себе укрытие что надо (если, конечно, он в самом деле жил тут). Солдаты ругались, кутались кто во что мог и прятали ладони в рукава. Курить брат Себастьян не разрешил. Жевали табак.
Треск ветвей в вечерней тишине слышался особенно отчётливо. Громоздкие алебарды, и так-то не слишком удобные, в лесу и вовсе стали проклятием для четверых солдат, и лишь когда Мануэль набрёл на узкую тропу, заметённую снегом, идти стало легче.
Тропа куда-то вела.
– Hola, да тут дорога! – с удивлением воскликнул маленький испанец.
– Где дорога? – Санчес с интересом обернулся.
– Да вот же дорога, здесь! – объявил аркебузир, топнул ногой и сделал несколько шагов, проваливаясь в снег не по колено, а едва по щиколотку. – Старая просека. Видите? – он помахал рукой, указывая вверх. – Деревья тонкие и выросли недавно, в два ряда.
Все задрали головы.
– А и верно, – оглядевшись, согласился Родригес. – Рудничная нитка, не иначе. Ну и глаз у тебя, Мануэль. Я вот не заметил, всё только вниз да вниз…
– Чего выпятились? – не выдержал Киппер. – Дорога и дорога. Что в ней эта… такого особенного есть? Эка невидаль, открыл Америку… Дорога… Раз рудник здесь был, должна дорога тоже быть. Она нас к нему и выведет. Пошли.
Десятник проверил, хорошо ли ходит в ножнах меч, и первым двинулся вперёд.
– Дурацкое время года! – ругался сквозь зубы Родригес, отряхивая об колено снег со шляпы и вытирая мокрое лицо перчаткой. – Ну что за мерзкая страна! Летом сыро, зимой холодно, а весной и осенью – и сыро и холодно. Caray![87] Как здесь только люди живут?
Жевать табак Родригес тоже бросил, когда добрались до сугробов. Он пыхтел, ругался и расчищал алебардой проход. Усы его, обычно гордо бодавшие небо, намокли и обвисли как две чёрные сосульки. Настроение у остальных солдат тоже было ни к чёрту. Киппер ещё утром высосал все запасы водки и пребывал в настроении холодном и безумно мрачном. Поводов для тревоги не было, лес был первозданно тих, только снег скрипел под ногами, но солдаты вздрагивали, поводили оружием и косили взглядом. Теперь, найдя дорогу, все воспряли духом, обменялись солёными шуточками, зарядили зубы свежей жвачкой и двинулись дальше. Первыми шли Киппер и Санчес с Родригесом, за ними – Хосе-Фернандес с Мануэлем, далее – Михель и сумасшедший Смитте. Тропа не позволяла идти по трое. Замыкающими шли монахи и Анхелес, как видно, не желающие упускать из виду подопечных.