В таком порядке они и вывалились на поляну.
Михелькин стоял и оглядывался, щурясь в наступающем полумраке. Лесная проплешина вся была в старых следах, даже свежий снег не в силах был их скрыть. Солдаты воспрянули духом.
– Вон они, следы-то, – скребя в затылке, высказал общую мысль Хосе-Фернандес. – Вишь, как растоптался… Здесь он, а? Святой отец?
Брат Себастьян перевёл взгляд на Томаса, адресуя вопрос ему. Мальчишка помедлил, словно прислушивался, и кивнул.
– Он здесь, – сказал монах.
– Смотрите! Смотрите! – воскликнул Санчес. – Там огонь!
Все повернулись, куда он указывал; солдаты для верности выставили перед собою алебарды. Наступила пауза. Наконец Анхелес сплюнул жвачку и упёр алебардину древком в землю (точнее, в снег).
– Чего ты разорался, Алехандро? – сказал он. – Увидел и увидел. Орать-то зачем?
– Con mil diablos[88], – пробормотал Родригес, не сводя взгляда с зелёного огонька, виднеющегося меж дерев, – что это там такое? Почему он зелёный?
Санчес покачал головой.
– Тот, лысый, что-то говорил про заброшенные штреки. Может, это рудничный газ горит?
– Рудничный синим горит.
– Какая разница? – Анхелес решительно потеребил белёсый ус. – Если там огонь, значит, его кто-то развёл, вот и всё. Пойдём туда и сами всё посмотрим.
– Верно! – пьяно и отважно встрепенулся Киппер. – Точно! Ну? Что вылупились? Зелёного огня не видели? А ну, держись ровнее! Подтянись! Про тыл не забывать! Эй, держи пузана!.. Himmeldonnerwetter! Распустились? Уже забыли, сколько страху натерпелись? Хотите ещё?
Анхелес, щурясь, посмотрел на крикуна. Поиграл желваками. Ничего не сказал. Солдаты запоздало и смущённо заоглядывались, запереминались. Смитте стоял и пустыми глазами рассматривал небо.
Родригес положил за щёку свежий ком табаку и принялся мрачно жевать.
– Надо идти, – сказал неуверенно кто-то.
– Значит, пойдём, – кивнул Родригес.
– Но там нас могут ждать…
– Значит, дождутся, – заявил Анхелес и оскалился в усмешке. Оглянулся. – Мануэль? Мануэль, где ты там? Надеюсь, хоть сейчас-то порох у тебя сухой? Давай зажигай свою фитюльку. А ты, hombre, – обернулся он к Михелькину, – присмотри за этим, – он кивнул на спятившего толстяка.
– Хорошо, – сказал Михелькин, втайне обрадованный, что ему не надо сражаться.
– Ты чего такой бледный? Испугался, что ли? Не дрейфь и подтяни штаны, с нами не пропадёшь. Главное – не суйся в пекло. На, возьми, – Анхелес вынул из ножен свой любимый кривой кинжал и рукоятью вперёд протянул его Михелю. – Если что, бей вот так – снизу вверх. У него клинок изогнут, целься в грудь, не коли, а режь и непременно что-нибудь заденешь в кишках и вытянешь наружу. Comprendes?
Михелькин гулко сглотнул.
– Да.
– Тогда пошли.
– Погодите! – Санчес обернулся к Себастьяну, опустился на одно колено и преклонил главу.
– Святой отец, благословите.
Солдаты с пониманием переглянулись и молча последовали его примеру, разом, все, включая Томаса и Михелькина. Смитте остался стоять, Михелькин дёрнул его за руку и заставил опуститься рядом. Киппер не удержался на ногах, икнул и повалился на бок. Его подняли, поставили прямо, нахлобучили обратно слетевший берет. Наконец возня закончилась и воцарилась тишина.
Брат Себастьян воздел руку.
«Pater noster, qui es in coelis…» – зазвучали в вечерней тишине слова молитвы.
Восемь голосов нестройным хором повторили первую строку. Смитте молчал.
«Sanctificetur nomen tuum…» – продолжал монах.
Михелькин стоял и вспоминал, как молодой монашек вёл их прямой дорогой, ведомый, не иначе, божьим вдохновением; как все они прошли обратным маршем полстраны и вернулись в его родную деревню. Как задержались в «Серпе и молоте», чтобы запастись едой и шнапсом, и как святой отец полдня расспрашивал шароголового кабатчика о всех окрестных скалах и лесах…
«Adveniat regnum tuum…»
…как лошадь Киппера и ослика, на котором ехал брат Себастьян, оставили в конюшне при корчме на попечение Вольдемара и дальше двинулись пешком. И, видно, поступили правильно, поскольку на подходах к тёмному запущенному лесу возле старых рудников внезапно всеми овладел такой непостижимый липкий ужас, что животные наверняка взбесились бы и понесли. Лишь усердная молитва обоих монахов и беспрестанная ругань испанцев удержали маленький отряд от бегства…
«Fiat voluntas tua…»
…как потом, когда всю ночь в кустах трещало и шипело, в темноте блестели зубы и глаза, стукали камешки, костёр то гас, то вспыхивал, все обожглись по очереди и кто-то в них кидался шишками с вершин деревьев. Как потом ударили стрелой и зацепили Мануэля в мякоть набивного рукава, а Фернандесу поленом рассекли скулу. Как Смитте хохотал и корчил рожи и бросал во тьму снежки. Как Родригес дважды разъярённо вскакивал и с рёвом врубался в кусты, прежде чем его успевали оттащить назад, и как на второй раз его алебарда окрасилась кровью…
«Sicut in coelo et in torra…»
…как всю вторую ночь они прождали, сбившись в тесное кольцо вокруг костра и ощетинившись железом пик, подбрасывая дров в огонь и подкрепляя дух глотками водки и молитвой. Водка кончилась к утру, дрова сгорели в угольки, молитва иссушила рты. И кто-то невидимый свистел в вершинах сосен и стаскивал с них одеяла, но маленький монах был непреклонен и упрямо вёл их всё вперёд и вглубь, туда, где посреди глухого леса торчал белёсый зуб разрушенной скалы.
Наконец над поляной нестройным хором прозвучало последнее «Amen». Некоторое время все молчали. Снег холодил Михелькину колени. Слой его здесь оказался неглубок, будто его регулярно очищали или вытаптывали, и когда кто-то из молящихся переступал затёкшими ногами, внизу потрескивали пересохшие стебли высокой травы. Внезапно резко потеплело. Снегопад прекратился, вместо него с небес пошла едва заметная косая морось. Откуда-то приполз разрежённый холодный туман, приполз и повис над поляной, как мокрое белёсое одеяло. Холодный воздух сделался невыносимо липким и противным. Сердце Михелькина судорожно сжалось. Он сглотнул.
– Asi sea[89], – наконец сказал Анхелес. Усталое и бледное лицо испанца было серьёзным и непроницаемым. – Andamos[90].
Солдаты встали и с предосторожностями двинулись вперёд, туда, где сквозь туман и мокрое переплетение ветвей мерцал зловещий колдовской маячок.
«Маячок» оказался окном, застеклённым бутылками. Очертания длинной приземистой хижины разглядеть удавалось с трудом – к этому времени стемнело уже основательно.
– Ave Maria purissima![91] – с облегчением и, как показалось Михелю, отчасти с разочарованием выдохнул Родригес. – Всего-то! Это же только дом.
– И дымом пахнет, – поддакнул ему Санчес, потянув носом. – Ха! Там кто-то есть, внутри. Живёт здесь и нисколько не таится.
Анхелес сосредоточенно рассматривал строение из-под ладони. Его интересовало совсем другое.
– Две двери, – наконец сказал он. – Вторая заколочена.
– С чего ты взял?
– Тропа ведёт только к одной, вот с чего.
– Наверное, сзади есть тоже дверь, – резонно заметил Родригес.
– Наверное… Что скажете, padre? Пойти и постучаться, как тогда?
– Ни в коем разе, – ответил Себастьян. Молодой монах тоже отрицательно помотал головой. – Действуйте так, будто берёте клан монетчиков. Compelle intrare[92] и сразу вяжите всех, вяжите, но не убивайте.
Киппер пьяно задвигал руками, замычал, как видно пытаясь отдать необходимые распоряжения, но Анхелес его опередил.
– Ясно, – сказал он. – Родриго, разделяемся. Вы с Санчесом берёте дверь – он крепкий малый, справитесь. Дальше как обычно. Хосе, ты стереги вторую, как тогда в Нормандии, помните? – (Каталонец молча вскинул стиснутый кулак.) – Я зайду назад и посмотрю, что там. Ты, как тебя… Мигель? Следи за полудурком. Я сказал: «следи», а не держи за руку! Caray! как ты держишь оружие?! Это дюссак, а не кухонный нож, имей к нему уважение! Будь наготове. Мануэль! Держи в прицеле дверь. Только не пальни по своим, крапивное семя.
– За крапиву ответишь.
– Mamon… Десятник, ты что-то хочешь мне сказать?
Киппер уже наладился возразить, но упёрся взглядом в ледяную синь испанских глаз, негромко булькнул животом, захлопнул рот и энергично помотал головой. Претензий к плану не возникло.
Анхелес кивнул, обернулся и махнул рукой своим соратникам:
– Adelante![93] – скомандовал он.
Солдаты пригнулись, подобрались, выставили алебарды, разбежались веером и зарысили к дому по протоптанным дорожкам. Анхелес бесшумно скрылся за углом, Фернандес поплевал на ладони и встал спиной к стене у заколоченной двери. Санчес и Родригес постучали в «парадную» дверь, обменялись парой реплик, кивнули друг дружке: «Давай!», в два удара высадили двери и ворвались внутрь.
Далее Михель не очень понимал, что происходит – события слегка размазались в пространстве и во времени. Когда он потом вспоминал, так и не смог сообразить, что за чем следовало. Вроде сначала всё шло по плану. Ничего опасного и интересного не происходило. В доме царила тишина, в бутылочном окне мелькали тени стражников, дверной проём был пуст и освещён.
Затем события сорвались ураганом. В доме кто-то закричал. Посыпались какие-то горшки и прочая посуда. Окошко брызнуло осколками и вылетело, и оттуда, прикрывая голову руками, рыбкой вынырнул Родригес. Рухнул в снег. Следом из дверей, как мячик, выкатился Санчес, закарачился, отпрыгнул в сторону. Оба были без оружия (во всяком случае, без алебард). Родригес, только приземлился, тотчас вскочил на четвереньки и с низкого старта рванул по дорожке. Не добежав до Смитте и монаха, развернулся, выхватил кинжал и замер в стойке. Хосе, опомнившись, рванулся на помощь. «Назад! – оскалив зубы, фальцетом выкрикнул Родригес. – Назад! Держите дверь!»