– Что? Фонари? Какие фонари? При чём тут фонари?.. О-ох, Чело, Чело… Даже поругаться теперь как следует не с кем… Эй, как там тебя? Тащи ещё вина!
А Ялка плакала. Совсем не оттого, что умер кто-то, могущий метнуть нож на сорок пять шагов. Жуга, наверное, мог бросить и дальше. Для неё это было не важно.
И ругаться ей не хотелось.
Она не помнила, что произошло после пожара на поляне, до того момента, когда они пришли в корчму с серпом и молотом на вывеске. Только то, что было до, и то, что после. Её развязали, дали обсушиться и поесть. Но к еде она почти не притронулась. Вернее, она попробовала что-нибудь съесть, но её вырвало. Она выпила воды и теперь сидела и вспоминала.
Что со мной? Может, это волненье?
Не чувствую ритма в висках,
Словно это сердце отказало мне во всём.
Где-то между камней
Город держит в тисках,
А усталый ветер воет только о своём…
В тот вечер, когда Ялка потеряла всё, включая самоё себя, Жуга был задумчив и угрюм. В последнее время, как успела заметить девушка, он часто впадал в такое состояние, подолгу сидел, обдумывая что-то, рылся в ворохе бумаг, исписывал страницы в толстой тетради, разбрасывал костяшки рун. Молчал. Он будто знал, что с ним произойдёт. Она привыкла, что в такие дни его не надо беспокоить, поэтому занялась хозяйством: прибралась в доме, сгоняла Фрица за водой, сварила целый горшок гречневой каши с мясом и уселась вязать. Вязание, однако, не заладилось. В этот раз даже ей казалось, что какое-то нехорошее ожидание разливается в воздухе. И хотя в доме было жарко натоплено, Ялка ёжилась от неприятного холодка. Есть травник не стал, только выпил пару кружек травяного взвара на меду.
А когда начало темнеть, в дверь застучали.
– Том, прекрати! – раздражённо отозвался Жуга.
– Лис, это не Том, это я! Я! Карел! – загомонили под дверью. – Открой скорей!
При первых же словах травник изменился в лице, в два прыжка одолел расстояние от стола до камина, сорвал меч с крюков, в другие два прыжка добрался до двери, отбросил щеколду, втащил маленького человечка в дом и захлопнул дверь.
Ялка ахнула.
Карел был не похож на себя. Грязный, мокрый, в изодранном пледе, весь в еловых и сосновых иголках, он стоял и не мог отдышаться. Одного рукава у куртки не хватало, обнажённое плечо стягивала бурая тряпка.
– Что стряслось? – травник тоже опешил. – Ты ранен? Подожди, сейчас перевяжу…
– Не надо! – отмахнулся тот. – Они идут, Лис, они скоро будут здесь! Вам надо бежать…
– Куда бежать? Кто будет здесь?
– Люди. Шестеро солдат… и двое чернорясых… Мы не смогли их задержать, только наслали туман. Но они не будут плутать. Там что-то… Что-то не так… На них не действует обычный страх и отворот. Мы здесь бессильны.
Травник на мгновение задумался.
– Они далеко?
– Нет. Они близко… Очень близко… И приближаются. Я совсем ненамного обогнал их. Вам надо… уходить надо…
– Хорошо. – Жуга задвигался, собирая вещи и одежду. – Я понял. Уходи. Ах, яд и пламя, яд и пламя, они таки нашли меня опять… Ялка! Фриц! Одевайтесь. Я попробую что-нибудь сделать, чем-то их отвлечь, а вы при первой возможности бегите и прячьтесь в лесу, в темноте они вас не найдут. Я задержу их… если смогу. Ничего не берите. Хотя нет, Фриц, возьми вон ту шкатулку на камине – там деньги: если разойдёмся, на первое время вам хватит.
– Жуга… – начала было Ялка.
– Потом! Всё потом, если будет возможность! – Он зашарил по полкам, без разбора сбрасывая на пол банки и бутылки с разноцветными настойками, фарфоровые ступки, резальные инструменты чёрной бронзы из копилки костоправа и различные метёлки-веники насушенных за лето трав. – Яд и пламя, где он…
– Что ты ищешь? – встрепенулся Карел.
– Арбалет.
– А его это… Зухель забрал. Я сейчас сбегаю.
– Поздно, – сказал Жуга, отступая от окна. – Поздно. Они уже здесь.
…Серый дождь сползал по пузырю окна. Ялка знала, что её ждёт, она сама выбрала свою судьбу, когда явилась к травнику, и сейчас, когда свершилась неизбежность, безропотно приняла её. Молчала. Только шевелила губами, свивая беззвучные строки, будто молясь неизвестно кому:
Здесь моё тело потешат костру,
Я слышу бешеный, бешеный, бешеный, бешеный смех,
И любое дело сразу валится из рук.
Где моя сила? Моя любовь? Моя свобода?
Какой, какой за мной грех?!
Здесь моя надежда – лишь надеяться: а вдруг?
Меня! Меня бьёт истерика!
Какая страшная мука, страшная боль.
Меня бьёт истерика…
Кукушка… Почему – Кукушка? Когда умерло имя? Травник понял это сразу, как только её увидел. А она только сейчас. И всё время злилась, если её называли по-другому. Та новорожденная девочка в деревне, чьё название она уже успела позабыть и где она впервые разминулась с Лисом, не она ли приняла на себя её прежнее имя, оставив девушке одно лишь прозвище? Говорят, что иудеи никогда не называют родившегося сына отцовским именем, а только если отец уже мёртв… А ведь и правда: имя было последним из её прежней жизни, за что она цеплялась до крови, до содранной кожи и сломанных ногтей.
Всё умерло. Всё.
Память словно высвечивала маленькие яркие картинки. Вот двое солдат врываются к ним в дом, высаживая дверь. Карел охает и прыгает в каминную трубу. Дым – в дом. Жесты травника – он что-то говорит и двигает руками, будто ловит мух. Солдаты переглядываются, ставят в угол алебарды. Потом у Ялки перехватывает дух: солдаты… здороваются, кланяются, будто зашли к ним в гости, садятся за стол. Три крысы тотчас молниями вынырнули из норы и взобрались на стол, уселись перед ними, вперились глаза в глаза. Сидят. Солдаты хихикают, смеются, говорят о чём-то по-испански, хлебают из чашек… Ялка с Фрицем переглядываются. «Есть ещё один, – тихо говорит им травник, тяжело дыша и вытирая пот со лба. – За дверью, сзади… Ждёт. Там не пройти… Я наложу личины… Отражу… Не бойтесь… Вы прорвётесь… Надо… уходить…»
Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.
«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» – с удивлением говорит Фриц. «Я не могу, – Жуга мотает головой. – Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый… нет волынки… ничего нет. Я не смогу удержать двойника. А манок не отдам! Ты… ты пока не понимаешь. Здесь другое… Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь…»
Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца – выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина… Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.
Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.
Травник вынимает меч, клинок хищно серебрится. Трогает окно.
«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»
«Что?» – теряется та.
«Стёкла без осколков, замазка – дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»
«Поняла…»
«А я?» – подпрыгивает Фриц.
«Ты – то же самое, но через дверь».
Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.
«Кукушка! Пошла!»
Думать некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.
Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.
…Девушка смотрит в окно. Шепчет слова. Стеклом по пальцу, пальцем по стеклу. Кровь тонкими полосками.
Какой удачный исход?
Как долго длилась истерика!
Я знаю, скоро пройдёт,
Оставит лишь раны, удачный исход –
Глубокие раны – я не верю, что всё так легко,
Вот он выход – истерика!
Потом…
Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив…
Он… жив?
Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил… Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю как, он говорил мне, говорил… Второе дерево… Ты только не думай, ни о чём не думай… И не смотри…» «Не смей! – выдыхает она на бегу. – Не смей, не надо, слышишь?!»
Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.
Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режут лунный свет и сталь клинков. Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов – и оба валятся на небольшой поляне. Конец.
И вдруг…
«Кукушка!»
Ялка поднимает голову.
…Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам…
– Высокий… Ты…
«Я, Кукушка».
– Зачем ты здесь? Уходи! Им нужны только мы. Они тебя убьют!
«Тебе нельзя останавливаться».
– Я не могу идти.
«Садись на меня».
– Фриц… – она оглядывается. – Я не брошу его.
«Глупая! Ты всё погубишь! Я не унесу двоих, я и так позволил себе слишком много! Мальчишка всё равно ушёл в надрыв. Садись! Есть ещё время!»
– Ему можно помочь? Жуга уже один раз вытащил его. Ты это можешь?
Пауза.
Молчание.
Голоса всё ближе.
– Ответь, высокий! Ты можешь ему помочь?
«Да. Я могу».
– Тогда обещай мне! Если я хоть что-то значу для тебя, обещай, что поможешь ему! Обещаешь?
«Хорошо. Я обещаю».
Этот миг запомнился отчётливо. Единорог подогнул передние ноги, опустился на колени. Ялка, ухнув, подняла безжизненное тело мальчика и перекинула его через конский хребет. Руки и ноги Фрица беспомощно свесились с боков.
– Он не упадёт?