толкомне использует. Это уже не ветер, нет – это буря стучится в окна. Живым сопротивляться этому ещё можно, хоть и тяжело, но если кто-нибудь сейчас прихлопнет хорошего мага и всё это хлынет в него… Я не знаю. И ещё: в этих землях хороших чародеев больше не осталось. Во всяком разе, я их не чувствую. Должно быть, я последний, если не считать, конечно, тех мышат, но они пока ещё никто, иещё одногоещё одну, которая раньше им была. Ты знаешь, о ком я говорю.
На всякий случай, для внесения ясности в происходящее я наложил заклятие на этот свиток: если я ещё жив, чернила на нём будут красными. Если же меня уже нет, они почернеют, и тогда получится, что я пишу тебе всё это из могилы. Если это так, то что ж… значит, свидеться в этой жизни нам уже не судьба. Мы часто ссорились, были друзьями и были противниками, но я всегда уважал тебя, Элидор. Надеюсь, что это взаимно. В конце концов, мы оба – два не слишком глупых старых лиса, чтобы этого не понимать.
Прощай.
И если сможешь, позаботься о моих учениках».
Подписи не было, вместо неё двумя-тремя росчерками была нарисована лисья голова. Морда была подозрительно знакомой, должно быть, травник использовал за образец рисунок на своём мече.
Чернила были чёрными.
– Идиот! Сукин сын! – в сердцах ещё раз выругался Хагг и стукнул себя кулаком по колену. – Дурак! Дурак! Самоуверенный болван! Ну почему ты не сказал мне обо всём этом раньше?! Горец полоумный! Почему ты никогда никому не доверяешь?!
Он оторвался от письма и снова огляделся.
– Но шайтан меня возьми, – пробормотал он, – что же всё-таки здесь произошло?
В коробке оказались деньги – флорины, талеры, цехины, дукаты, испанские реалы. Не так уж много, но действительно достаточно – можно было купить хороший дом. Было ещё штуки три золотых слитков и семь серебряных, все стандартизированные «Королевским знаком»: серебряные – львом, золотые – головой леопарда. Помимо этого, на дне коробки обнаружились два золотых кольца с довольно качественными камнями – рубином и изумрудом старомодной огранки, мешочек с жемчугом и дюжина кружевных и тонких самородков так называемого «волосяного серебра», настолько изумительно красивых, что сами по себе могли бы служить украшением, не будь они такими колючими и хрупкими.
– Однако, каков фрукт, – Золтан поскрёб в затылке. – Столько лет водить меня за нос! Половина лавок! Хотел бы я знать, как аптекари будут делить его хозяйство, когда до них дойдёт это известие…
Он спрятал в подсумки деньги и слитки, письмо и тетрадь сунул под камзол и унизал пальцы перстнями. Затем перекусил вхолодную, не разводя огня, навьючил груз обратно на коня и ещё до темноты покинул шахты в заколдованном лесу.
Путь его лежал в ближайшую деревню. Ехал он, разумеется, в трактир, заниматься тем, что умел делать лучше всего.
Дознавать.
В обломке зеркала отражалось круглое лицо с наполовину выбритой щекой, часть комнаты и меч в неброских серых ножнах, прислонённый к стене, в изголовье кровати. Поверхность стекла была слегка искривлена, от этого испанцу всё время казалось, что воздух в комнате плывёт, а меч шевелится. Мануэль затаил дыхание и прервал движение руки. Опустил бритву.
В комнате было до ужаса душно. Голова кружилась. Мануэль отложил бритву, подошёл к окну, откинул защёлку и толкнул фрамугу. Окно не поддалось. Он ударил сильней. Посыпалась замазка, одно стекло лопнуло, но окно, наконец, распахнулось. В комнату ворвался сырой холодный ветер, ещё не весенний, но уже не зимний, без всякого следа мороза и снега. Мануэль подался вперёд и навалился животом на подоконник. Перед глазами мелькали круги.
Утро снаружи зевало и моргало слипшимися веками слоистых облаков. Мануэль был «жаворонком», с детства привык просыпаться раньше всех, а теперь и вовсе потерял всякий сон. Где-то угрюмо и простужено брехали собаки, каркало вороньё. Ни одной весенней пташки было не слыхать. Не было видно и людей, деревня как вымерла. Некоторое время испанец стоял, приходя в себя, затем вернулся в комнату. Не сводя взгляда с меча, в два движения торопливо закончил бритьё, стёр полотенцем со щёк остатки мыльной пены, сел на кровать и потянул трофей к себе. Бритва так и осталась лежать невымытой.
Мануэль помедлил и обнажил клинок. Заискрилась сталь.
Все дни после поимки девушки и смерти травника и Анхелеса меч не давал ему покоя. За свою пока ещё недолгую жизнь Мануэль видел много разного оружия, но таких клинков, как этот, ему не попадалось. Лёгкий и вместе с тем какой-то увесистый, прекрасно сбалансированный, сходящийся на конус к острию, клинок был сделан из неведомого серого металла, гибкого, как сталь, и твёрдого, как чёрная бронза. Не было видно никаких следов проковки или сварки – клинок будто врастал в рифлёную полуторную металлическую рукоять без традиционной гарды или крестовины. Временами у Мануэля создавалось впечатление, что меч так и отлили целиком в единой форме, что, конечно, было совершенно немыслимо.
Вызывало удивление и клеймо. Оно не походило ни на толедских волчат, ни на французские лилии, ни на тевтонского коня с короной, ни на что-либо другое. Мануэлю попадались и дамасские клинки – изогнутые сабли с вытравленной на них арабской вязью или вовсе безо всяких знаков, только с мраморным узором булатной стали. Коран запрещал изображать людей и зверей, к тому же оружейники Востока считали, что клинок сам способен рассказать о себе много больше любого клейма.
Но кузнеца, который метил бы свои мечи танцующей лисой, Гонсалес не знал.
Он ещё раз осмотрел клинок. Может, московийская работа? На скандинавском севере никогда не умели делать хорошие мечи, почему и рубились больше топорами, но вот в славянских странах, погрязших в язычестве и византийской ереси, порой встречались очень странные мастера…
Он ладно сидел в руке, этот меч, был в меру гибким и всегда тепловатым на ощупь. Любые упражнения с ним было выполнять легко и приятно. Он словно был живым – сам знал, куда направить руку и куда направится рука. Вечерами, когда солнце уже село, а ночь ещё как следует не наступила, меч вёл себя загадочно. Он опалесцировал, играл как драгоценный камень, только не светом, а как будто темнотой – переливался всеми оттенками серого, словно пускал по лезвию чёрную искру. В такие минуты Мануэль не мог оторвать от него глаз, у него просто не было сил заточить его обратно в плен ножон.
Говорят, что у любого меча есть душа. Мануэль Гонсалес знал, что это правда. У одних это маленькая жадная душонка, способная только ударить исподтишка. У других – тонкая натура забияки-дуэлиста, и насечки на клинке нередко соответствуют количеству отрубленных носов и ушей. В стальном и звонком сердце третьих – широта завоевателя, багровый отсвет гибнущих империй, отголоски молитвы под сводами храма и плачущий Иерусалим: безжалостная мощь в клинке, святые мощи в рукояти. В четвёртых блещет радостный оскал бойца, слепая ярость зверя и безумие берсерка – отточенный клык острия, хищная дорожка кровостока…
Есть и другие. Человек придумал много всякого, чем можно убивать. Парадное оружие, расфуфыренное, в золоте и драгоценностях – и катцбальгеры дешёвой стали с оплетённой проволокой рукоятью, работяги битвы, неотличимые друг от друга, как и их владельцы. Мавританские сабли, исступлённо верующие в ислам кривой ухмылкой османского конника: «Иль Алла!» И мадьярские палаши, чей смертельный росчерк профиля как выкрик: «Йезус!» Угрюмые, налитые свинцом холодной справедливости тупорылые мечи палача – и холодные кривые кортики, помнящие звон абордажных стычек и грохот пушечной пальбы. Не счесть, сколько их прошло через Гонасалесовы руки, этих клинков. Испанской империи много с кем пришлось воевать.
Но природу этого меча Мануэль не мог определить. Не мог и всё. Он словно бы смеялся у него в руках и танцевал, как та лиса, которой он был заклеймён. Это было непонятно. Неправильно. Нехорошо. Глупый деревенский травник владел мечом, какой даже не снился всем толедским оружейникам. Мануэль кусал губы. Он бы душу отдал за то, чтобы узнать, когда, кем и как был сделан этот меч.
И для кого.
Пожалуй, только теперь Мануэль стал всерьёз задумываться, что за человек был этот травник.
Мануэль был арбалетный мастер, и, наверное, поэтому всё-таки смог подобрать определение странному чувству, которое рождал в нём серый клинок. Определение. Но и только.
Ходить по городу с этим мечом было так же опасно, как с натянутым арбалетом или с аркебузой с подожжённым фитилём – в любой миг мог последовать «выстрел».
И Мануэль не поручился бы, что сможет его предугадать.
Солнце, наконец, взошло. Яркие лучи ворвались в комнату, и меч стал обычным мечом, разве что будто покрытым странноватой серой патиной. Мануэлю всё время хотелось его протереть, но всякий раз, когда он пытался это проделать, терпел неудачу: песок его не брал, ветошь лезвия резали в клочья, а масло скатывалось с клинка, как вода. Несмотря на это, нигде на нём не было пятнышка ржавчины. Мануэль со вздохом вложил меч в ножны, прицепил их к поясу, ещё раз погляделся в зеркало и направился завтракать. Оставлять меч в комнате он не решался.
Обычно никто и никогда не видел его с мечом. Гонсалес любил холодное оружие, слыл его знатоком и почти всегда мог починить, но обращаться с ним в бою у него не получалось – не хватало выносливости. Но этот меч…
Они будто заново вылепляли друг друга. Не ясно только было, кто гончар, кто глина.
С ним он впервые изменил своей любимой аркебузе.
Спускаясь, Мануэль продолжал размышлять об этом мече и об оружии вообще, потом его мысли перескочили на рыжего колдуна – а сладила ли с ним серебряная пуля? – ведь тела так и не нашли. Потом он задумался над тем, что подадут сегодня на обед. Впрочем, тут гадать особенно не приходилось (снизу тянуло вкусным запахом тушёной капусты).
Эти приятные мысли были неожиданно прерваны криком.