Улов был чудесный. Уже давно наловили такое количество, которого хватило бы на неделю. Но Авенир, бывший все время как в лихорадке, просил закидывать еще.
Даже Данила и тот запротестовал.
- Да куда тебе ее столько, - сказал он с сердцем, - ведь протухнет вся, не хуже прошло-го раза.
- Ты ремесленник, а не охотник! - торжественно сказал Авенир. - В тебе размаха нет. Эх, не в отца вы! - прибавил он, с горечью махнув рукой.
* * *
Часа через два хотели причалить к берегу, но Авенир закричал:
- Поедем дальше, около лесничего остановимся.
Проехали еще с четверть часа в совершенной темноте и причалили к песчаной отмели. Огня не было видно. Все вышли и стали ходить по берегу, собирая сухие палки для костра.
- Вот хорошо-то, Валентин! - кричал каждую минуту Авенир. Человеческой души ни одной не видно.
- Пойдем лесничего с женой приведем, - сказал Валентин.
- Неудобно, пожалуй, поздно, - с некоторым колебанием возразил Авенир.
- Отчего же неудобно? Можно извиниться. У него вино, может быть, есть.
- Ну, тогда идем, - согласился Авенир. - Вы бы сняли свои манжетки-то, - прибавил он, обращаясь к Федюкову. - Вот культура человека заела.
- А они вам, я вижу, поперек горла стали, - сказал с досадой Федюков, который и без того был в дурном настроении оттого, что промочил в лодке свои желтые ботинки и ему забрыз-гали весь костюм.
- Ну идем, идем! - крикнул Авенир. И они с Валентином исчезли в темноте.
Минут через пять со стороны домика послышался отчаянный лай перебудораженных собак и стук в ворота, по которым Авенир и Валентин дубасили в четыре кулака. Скоро стук и собачий лай прекратились, послышались голоса шедших по двору людей с огнем, и через минуту все скрылись за воротами.
Митенька Воейков остался с Федюковым ждать. Авенировы молодцы молча мыли в реке сети. На берегу горел костер, вспыхивая и как бы раздвигая кольцо темноты ночи, и от него змейками летели вверх искры. В трех шагах за костром темнела река, за ней возвышался еще более темный берег, а вверху было темное небо, на котором мерцали редкие звезды. Ночь жила: отовсюду из росистой травы слышалась трескотня кузнечиков, а с луга доносился звонкий крик перепелов.
В воздухе было тихо, тепло и пахло речной водой.
Митеньке хотелось спать, и он в полусне слышал какие-то голоса, просыпался, думая, что идут, но это ворчал Федюков.
- ...Пропали. И куда, спрашивается, нелегкая понесла. Вот вам образец среды: душите нас абсолютизмом, жандармами, а мы преспокойно будем рыбку ловить. Такова наша среда и дейст-вительность. Поэтому-то я над ней давно поставил крест, - сказал он, энергически черкнув в воздухе крестообразно пальцем, - весь ушел в принципы; здесь, по крайней мере, я могу опери-ровать в мировом масштабе и не соприкасаться с такой публикой. И с высоты этого сознания я не только не печалюсь, что вокруг меня все ни к черту не годится, а торжественно при вас, сидя вот на этом пне, заявляю, что, если будет хуже и хуже, я буду только радоваться и потирать руки.
Около домика послышались голоса.
- Ведем! - закричал с торжеством Авенир еще издали.
Когда они вошли в круг света весело трещавшего костра, то лесничий оказался несколько полным, еще молодым, добродушным малым в русской вышитой рубашке с махровым поясом и в тужурке с зелеными кантами. Он смотрел заспанными глазами на костер, на людей, ничего не понимал и только улыбался.
- Я уже седьмой сон видел, - сказал он, - обошел весь лес пешком, думал, до обеда завтра просплю, а вы разбудили.
Жена его, молодая женщина с густыми темными волосами, стояла в накинутой вязаной кофточке у костра и, придерживая ее руками на высокой груди у подбородка, как бы согреваясь от ночной сырости, смотрела непроснувшимися еще глазами на огонь и тоже улыбалась. Но, ко-гда она медленно поднимала свои длинные ресницы, как бы украдкой взглядывая на незнакомых мужчин, в глазах ее мелькало любопытство женщины, давно не бывшей в обществе мужчин.
- Вот люди! - сказал торжественно Авенир, отступая на шаг и указывая пальцем на лесничего с женой. - А приди ты ночью не к русскому, а к какому-нибудь немцу, да потревожь его покой... Нет, мы единственный народ.
Минут через десять начистили рыбы, достали из лодки черных щелкавших хвостами раков и стали варить из налимов уху, которая все набегала пеной к одному краю и ее снимали щепоч-кой.
У лесничего действительно оказалось вино. А жена его принесла в карманах своей вязаной кофты рюмки. Повернувшись боком к ближе стоявшему Митеньке Воейкову, она попросила его вынуть их, так как ее руки были под накинутой на плечи кофтой. И когда Митенька доставал рюмки и запутался в кармане, молодая женщина, взглянув на него сбоку, улыбнулась, как будто это неожиданное близкое соприкосновение сделало их знакомыми.
- Хорошо! - сказал Валентин. - Заехали неизвестно куда, сидим на берегу реки около привязанных лодок и варим уху. Может быть, здесь, на этом самом месте, тысячу лет назад сидели люди в звериных шкурах и тоже варили уху. А около них лежали женщины - свобод-ные, общие для всех. И над ними были те же звезды, что светят над нами и теперь... Человек научился с того времени, в сущности, очень немногому, а потерял очень многое: настоящую свободу, которой боится пользоваться теперь.
Ночь была все так же тиха. За рекой по-прежнему кричали перепела, и над костром, налетая на светлый круг, вились ночные бабочки.
Долго ели уху и рыбу с крупной солью, пили водку и портвейн с печеными раками, лежа на захваченном от лесничего ковре. Потом все пили на брудершафт с женой лесничего.
Когда очередь поцелуя дошла до Митеньки, молодая женщина, молча встретившись с ним глазами, черными и блестевшими от костра, едва заметно улыбнулась; потом медленно поцело-вала его, но сейчас же, вздрогнув, остранилась, упершись в грудь ему рукой.
А потом, когда бутылки были уже наполовину опорожнены, все сидели, лежали в куче на ковре и говорили кто что... Митенька Воейков, чувствуя, как приятно земля уплывает куда-то из-под него, нечаянно встретился своей рукой с рукой молодой женщины, и, так как она не отняла своей руки, он, незаметно для других, тихонько сжал ее пальцы. Она, не оборачиваясь к нему, смеясь и отвечая на нетвердые вопросы мужчин, все больше и больше отдавала Митеньке свою горячую руку.
А кругом была ночь, тишина и захмелевшие люди, которым было все равно, и всем было все равно оттого, что было очень хорошо.
- Эх, хорошие вы все, славные люди! - говорил Авенир. - И тебя, Валентин, люблю, и тебя, лесничий, люблю. Одно только плохо, что спорить вы не умеете. Когда я еще в гимназии учился, я тогда уж Канта вдребезги разбивал, а ведь ученый, говорят, был...
- Пей, - сказал Валентин, который чем больше пил, тем становился краснее и как-то деловитее. Он, наморщив лоб, чокнулся с Авениром и сказал:
- Когда пьешь под небом, то забываешь краткость отпущенного нам срока. Человек, перешагнувший... за некоторые пределы, несет наказание за это тем, что уже никогда не забывает о сроке. Ибо не годится человеку знать много, так как он рискует потерять вкус ко всему. И давайте... пить, это восстанавливает равновесие.
- Верно! - крикнул Авенир. - Восстанавливает и возвышает, в особенности у нас, у русских. Это тебе не какая-нибудь немчура, которая пьет для свинства. Вот мы сейчас пьяны, а строй мыслей-то какой, замечаешь? Видишь, о чем говорим?! Так-то, брат...
- Потому и говоришь, что пьян, - коротко сказал Валентин.
- Вот! - сказал Авенир. - Именно. А Федюков мрачно прибавил: - Потому что тут душа освобождается от гнета, насилия и примиряется со всем.
- Верно! - крикнул опять Авенир, повернувшись к Федюкову. Примиряется со всем...
Все размякли, всем хотелось говорить какие-то хорошие слова, что-то делать, доказывать, и все пили рюмку за рюмкой.
Митенька Воейков перестал пить, потому что он чувствовал, что теплое плечо жены лесни-чего как бы случайно изредка на некоторое время прикасалось к его плечу и на несколько секунд оставалось в таком положении. Потом, вздрогнув, опять отодвигалось, причем молодая женщина сидела к нему спиной. А потом они и совсем очутились как-то тесно один от другого.
- Ты почему не пьешь? - спросил Авенир у Митеньки, тоже неизвестно когда перешед-ший с ним на "ты".
Митенька, испуганно вздрогнув, отодвинулся от жены лесничего.
- Я и так пьян...
- Он аскет, - сказал Валентин. - Не пьет вина, не знает женщин.
- Все это, слава богу, уже в прошлом, - сказал Митенька и, не оглядываясь, почувство-вал, как молодая женщина сначала повернула к нему голову, как при неожиданной для нее новости, которой она не подозревала в этом молодом человеке, а потом опять, как бы с шутли-вым вызовом перед кем-то подтверждая на деле его слова о перемене жизни, уже смелее прижалось теплое плечо и мелькнула улыбка и черный глаз.
- Значит, новая жизнь? - сказал быстро Авенир, схватив и держа рюмку наготове.
- Совершенно новая! - ответил Митенька, чувствуя на себе взгляд молодой женщины.
- Когда? С какого времени?
- После бала у Левашовых.
- Вот! - крикнул, вскочив, как ужаленный, Авенир. - В один момент отречься от старо-го, проклясть его и переродиться в нового человека, разве кто-нибудь, кроме нас, способен на это? - И сам же ответил: - Никто не способен. У кого есть такая способность бунта против себя, своего прошлого и всего на свете? - И опять сам ответил: - Ни у кого.
И повод к тостам явился сам собой.
Пили за перерождение Дмитрия Ильича и за его новую жизнь. Пили за благополучное переселение редкого человека и друга, Валентина Елагина, собиравшегося через неделю на священные воды озера Тургояка. Пили за чудную русскую женщину - героиню, воплощение простоты и женственности, причем все целовались с женой лесничего.
- Ты не ревнуешь? - спросил Валентин, с простотой человека, имеющего власть, обняв одной рукой за плечи молодую женщину и обращаясь к мужу.