- А искания почему есть?.. - спросил Митенька. - Назовите мне самого сильного человека, который бы шел без этих ошибок.
Ирина так тревожно и сосредоточенно смотрела на него, что Митеньке по-новому было радостно видеть это беспокойство, эту тревогу за него, в сущности постороннего для этой девушки.
- Как я счастлив, что ошибся! - сказал Митенька, весело рассмеявшись.
- Да что? Почему? - спрашивала Ирина, удивленно поднимая брови и то же время почти улыбаясь, как бы побежденная и успокоенная его уверенностью в себе.
- Потому что я испытываю необыкновенное ощущение, когда вижу, как вот этот человек, совершенно посторонний для меня, может за меня волноваться и беспокоиться... что, между прочим, совершенно напрасно, потому что я-то знаю себя.
- Да! - сказала Ирина, как бы сама удивляясь. - Я сейчас серьезно беспокоилась и волновалась... как будто это касалось меня самой. А, может быть, и касалось... - прибавила она, слегка покраснев.
- Почему вас касалось? - спросил Митенька удивленно, сделав вид, что он не понял того намека, какой мелькнул в словах девушки. Но она сейчас же переменила разговор.
Митенька, глядя на нее, ставшую чем-то невыразимо близким для него, вдруг вспомнил, что, может быть, он видит ее в последний раз... но сейчас же прогнал эту мысль, потому что она могла разбить приятное беззаботное настроение. И ей он не сказал, какая его ждет перемена жизни, чтобы не опечалить ее и не нарушить необычайно приятного тона их отношений в этот последний вечер.
Ирина, уже смеясь и шутя, говорила о своей тревоге. И опять они оба удивлялись тому, что в ней могла родиться эта тревога и боязнь за него, человека для нее чужого... И вместе с удивле-нием была неожиданная радость совсем необычайной близости.
- Меня ввело в заблуждение то, что я представляла себе сильного человека таким, который сразу овладевает своим стремлением и во имя этого преодолевает все препятствия, не отступая ни на шаг, - говорила Ирина, идя рядом с Митенькой вниз по аллее к речке, тихая вода которой в запруженной части, выше мельницы, уже отражала на своей глади сквозь деревья предвечер-нее солнце.
- "Сколько людей, столько способов жить", - кажется, французская поговорка, - сказал Митенька. - Вот вы, если пойдете, то пойдете до конца, что бы ни случилось.
- ...Не знаю... - медленно проговорила Ирина, остановившись у скамеечки на берегу речки в конце парка. И она опять сощурила глаза, закусив губы; но сейчас же не спеша, но решительно прибавила: - Нет, знаю... конечно - до конца.
- Вот и мы кстати дошли до конца... сядем.
Ирина улыбнулась на шутку, и они сели на скамеечку. Она сидела, по своей привычке, облокотив руки на колено, и, положив на ладони подбородок, смотрела на опускающееся солнце. Митенька нарочно сел совсем близко от нее, и при каждом движении, когда на что-нибудь указывал рукой молодой девушке, он просто и как бы дружески прикасался своим плечом к ее плечу, точно стараясь дать ей почувствовать, насколько у них все просто и в то же время далеко от пошлой влюбленности и всего прочего из этой области.
Ирина при этом не отодвигалась, не оглядывалась на него. Казалось, она так же, как и он, понимала эти прикосновения и принимала их. Только она в это время как-то затихала вся и с особенным вниманием всматривалась во что-нибудь вдали и указывала иногда рукой Митеньке, все так же не оглядываясь на него.
- По вечерам это самое любимое мое место, - сказала Ирина, - я часто сижу здесь одна до темноты и смотрю на реку.
- А я часто по вечерам проходил по той стороне полевой дорожкой и не знал...
- Чего вы не знали?.. - тихо и не сразу спросила Ирина.
- Не знал того, что здесь сидит такой близкий, такой... странно близкий для меня человек.
Они долго сидели молча. Вечернее солнце, отсвечивая от воды золотистыми радугами, шло по стволам деревьев и по их лицам, обдавая их теплом.
- Хорошо?.. - спросил Митенька, опять наклонившись и прикоснувшись плечом к ее плечу.
- ... Хорошо... - тихо, совсем тихо ответила Ирина. И вдруг, побледнев, медленно, совсем по-иному подняла на него свои глаза...
LIII
В ожидании друзей на прощальную пирушку, Валентин вынес из кабинета еще кое-какие вещи профессора, чтобы было просторнее.
Валентин так и остался в этом кабинете на том основании, что все равно он скоро уедет. А профессор со своими книгами и рукописями переместился в светелку в мезонине, где немилосе-рдно нажаривало солнце, так что он даже иногда покрывал голову мокрым платочком.
Валентин, как истый джентльмен, даже спрашивал несколько раз профессора, не жарко ли ему там. В ответ на что Андрей Аполлонович испуганно схватывал его за руки и просил, ради бога, не беспокоиться, и Валентин, наконец, совсем перестал беспокоиться.
Отношения к баронессе Нине у них тоже хорошо разделились: за обедом профессор сидел сбоку жены с правой стороны, Валентин - с левой. Вечером они долго и приятно беседовали за чаем, потом переходили на диван; баронесса с каким-нибудь вязаньем, в котором у нее все уходили петли, мужчины вели долгую оживленную беседу об отвлеченных материях. Причем профессор всегда считал приятным долгом во всем соглашаться с Валентином, даже с некото-рым испугом поспешности, как бы боясь, чтобы собеседник не подумал, что он не согласен.
Профессор, как специалист в области права, обыкновенно говорил о том, какие формы жизнь примет через пятьсот, через тысячу лет. Причем с грустью замечал, что в настоящем приходится позорно пользоваться правом, которого не принимает сознание передовых людей, потому что оно, это право, опирается на насилие и материальный расчет. И, кроме того, очевид-но, оно не пойдет по тому пути развития, по которому бы следовало ему идти.
Валентин спокойно говорил, что пойдет и что человек со временем освободится от бремени культуры и недвижимости, дабы иметь возможность свободно передвигаться по всему миру.
- Совершенно верно, - говорил профессор.
Сам он боялся всяких передвижений и даже терялся, когда ему нужно было что-нибудь укладывать и собираться в дорогу. Но с Валентином соглашался из боязни оскорбить свои высшие отношения к нему.
Иногда баронесса Нина говорила, что у них дела по хозяйству идут все хуже и хуже, так как коров почему-то совсем не осталось.
- Тем лучше, - возражал Валентин, - что же хорошего - коров-то разводить!
- Как что хорошего! - с изумлением спрашивала баронесса. - У нас таким образом никакого имущества не останется. Я всегда содрогалась от ужаса, когда вы начинали говорить свои идеи о первобытности и о двух маленьких чемоданах, которые, по-вашему, каждый человек обязан иметь в будущем. И я теперь поняла, вдруг поняла, к чему ведут все эти ужасные идеи. Они когда-нибудь доведут нас до ужаса.
Вероятно, в тот момент, когда баронесса Нина говорила это, она была далека от мысли, что невинными ее устами говорит сам бог и что слова ее через несколько лет с такой неумолимой жестокостью оправдаются на ней самой.
- До какого же ужаса? - спокойно возражал Валентин. - Ко всему привыкнешь.
- Ну, Валентин, вы совсем безумный! Когда вы так говорите, я чувствую, что начинается какой-то кошмар. Зачем это нужно? Андрей Аполлонович, вы, может быть, того же мнения? Я вас спрашиваю, вы поняли меня? Да?
И, так как Андрей Аполлонович, растерявшись, не находил что ответить, за него отвечал Валентин:
- Ну, как же зачем? Тебе это необходимо, - испытаешь новые ощущения.
Когда не происходило подобных разговоров, всегда волновавших баронессу, жизнь текла в этой семье спокойно и мирно. После ужина Валентин и баронесса Нина прощались с Андреем Аполлоновичем и уходили спать, причем Валентин, к невыразимому огорчению баронессы, совсем почти переселился из ее спальни в кабинет, так как говорил, что это уже начинает быть похоже на оседлую жизнь и семейный очаг. Уходя, они желали профессору спокойной ночи, прося его не засиживаться долго и не утомлять себя. Андрей Аполлонович целовал руку жены, потом ее щеку и долго жал руку Валентину, благодаря его за приятное общество и с огромной пользой для него проведенный вечер.
Иногда баронесса Нина даже возвращалась в японском атласном халатике и кружевном чепчике и говорила:
- Андрэ, ради бога, не утомляй себя, не сиди долго. - Потом целовала его в голову, торопливо, мелко крестила его в висок, так как профессор неверующий позитивист - не мог сделать этого сам, и уходила.
Баронесса Нина, при первой своей встрече с Тутолминым, сказала:
- У нас все наоборот (меткое выражение профессора). Я сама немного поняла во всем этом. Но я счастлива, счастлива... Андрэ такой редкий человек. Валли такой редкий человек... И профессор говорит, что для него огромная польза от того, о чем они говорят. Сколько я потерпе-ла в своей жизни оттого, что все люди не могут быть такими. И как они полюбили друг друга! Как они бережно обращаются друг с другом! Помните, в каком ужасе я ехала от вас, когда полу-чилось известие о приезде Андрея Аполлоновича из Москвы? Я ведь приготовилась к крови. Вы помните? Да? И каждая женщина на моем месте тоже приготовилась бы к крови. Я знаю одно: когда Валентин уедет на эти свои возмутительные священные воды, для Андрея Аполлоновича будет большая потеря, то есть для его высшего. И для меня. И как мы с профессором ни упрашиваем его остаться, он не хочет, не хочет! Он говорит, что заведется какая-то оседлость и образуется очаг. Какой очаг - я тут ничего не понимаю. Ужасный человек! Боже, почему имен-но мне, а не кому-нибудь другому попадаются всегда такие ужасные люди! Павел Иванович, скажите хоть вы, почему?
LIV
Первым на прощальную пирушку прикатил Федюков на своей тройке буланых, в пыльнике с костяными пуговицами и хлястиком сзади. Потом Авенир с Александром Павловичем на паре разномастных кляч, в дребезжащем тарантасе, прогнувшемся на своих дрожинах.
Они вылезли все пыльные и, сойдя с тарантаса, отряхиваясь, долго хлопали себя по полам.