а террасе, в цветнике, и только на площадке перед домом ясно и светло, как днем, от высоко стоящей на небе полной луны.
Уже показались гумна и овины, потонувшие в конопляниках. Сейчас он приедет домой... в свой "родной дом", который был ему ненавистен, как каторга. И в эту необыкновенную ночь он останется один. Почему, зачем? неизвестно.
Вдруг он услышал осторожный скрип ворот в крайнем плетневом сарае. И в тени ворот на гумне показалась женская фигура.
Митенька остановил лошадь.
- Я говорила, что ночью вернетесь... - сказал осторожный женский голос.
Митенька вышел из шарабана и, зацепив вожжи за ракиту, подошел к Татьяне. Это была она. В том же стареньком сарафане, босиком, а на голову она, очевидно наскоро, накинула старый кумачовый платок, который держала, прихватив рукой у подбородка.
- А ты почему не спишь? - тихо спросил Митенька, беря ее руку и близко вглядываясь в ее черные глаза.
Она стояла спиной к месяцу, а он лицом. Он был весь освещен месячным светом, а ее лицо было в тени. Но он рассмотрел ее красивые черты и особенно глаза, темно блестевшие в тени ворот.
- Ты меня ждала?
- Да... - тихо сказала девушка. - Как бы кто не увидел, - прибавила она, оглядываясь и ежась плечами от ночной сырости. И подвинулась в ворота внутрь сарая. - А я боялась, что другой дорогой поедете. Потом услышала, так сердце и забилось.
Митенька смотрел на нее, стоявшую около него босиком и так робко просто признававшую-ся ему, и старался рассмотреть ее полузакрытые платком, блестевшие глаза.
- С тобой хорошо, - сказал он ей тихо.
- Небось с барышней лучше... - заметила Татьяна. И Митенька уловил в ее тоне ревни-вую нотку.
- Вот уж не лучше, - возразил Митенька, испугавшись, что она поддастся ревнивому чувству и испортит все. - Совсем не лучше. Она вялая какая-то. А с тобой я себя чувствую так свободно и хорошо, как никогда. С тобой, правда, удивительно легко, - говорил Митенька, радуясь, что у него это говорится искренно.
- Что же ты босиком стоишь на холодной земле? - сказал он и подвинулся на нее, обхватив ее за спину рукой, чтобы заставить ее войти в ворота темного сарая.
Но девушка прижалась к нему, как будто ей и хотелось, и она боялась войти с ним вдвоем в темноту сарая, где она спала.
- Руки-то какие нежные... - говорила она, перебирая пальцы его руки, как бы стараясь отвлечь его внимание.
Но Митенька, чувствуя, как в нем замирает от волнения сердце, все подвигался с ней в сарай, и наконец они очутились в темноте плетневого сарая, где пахло сеном и пыльным прошлогодним колосом.
- Где ты спишь?
- Вот тут, - отвечала Татьяна, держа его руку и ведя куда-то в темноту. Она остановилась около телеги, снятой с колес, где была ее постель, и некоторое время стояла молча в темноте.
- А я боялся с тобой заговорить, когда ты приходила на работу, - сказал Митенька, став вплотную к ее груди, и, обняв ее, тихонько прижимал к себе.
- А я теперь боюсь... - проговорила Татьяна, иногда вздрагивая и упираясь ему в грудь руками, когда чувствовала его намерение прижать ее к себе.
- Чего?.. - тихо спросил Митенька.
- Известно, чего...
Она вздохнула, но положила ему голову на грудь, и ее жесткие руки стыдливо впервые обняли его за шею. Митенька подвинул ее еще ближе к телеге. Девушка, подчиняясь ему, сдела-ла еще один шаг назад и уже стояла, чувствуя сзади у своей ноги грядку телеги. Но сейчас же, точно стараясь отвлечь его и свое внимание от того, что было, сказала:
- А завтра опять поедете к ней...
- Ни за что не поеду. Я тебя уверяю. Мне к ней совсем не хочется.
- Как же "не хочется", - сказала девушка и, подчиняясь его настойчивому усилию, села на грядку телеги.
- Правда же, не хочется, уверяю тебя! - говорил торопливо и взволнованно Митенька - не потому, чтобы он чувствовал, что говорил, а потому, что инстинктивно старался не допустить промежутков молчания, которые на девушку действовали отрезвляюще, и она делала попытки встать.
- Я больше никогда к ней не поеду, если хочешь.
- А сарафан синий купишь?..
- Конечно, куплю, - сказал Митенька, борясь с ее рукой, которой она крепко, точно боясь отпустить, сжала пальцы его правой руки. - И сарафан куплю и платок... сколько хочешь.
- А небось ее больше любишь...
- Да нет же, я люблю бойких, смелых. Я тебя больше люблю.
И так как Татьяна с сомнением покачала головой, он начал говорить, что любит только ее, что с ней ему лучше.
И с ней действительно было лучше, потому что слова о любви не застревали у него в горле, как с Ириной. И он не боялся, что у него выйдет неестественно и недостаточно искренно. Важно было говорить, не останавливаясь, потому что, как только он умолкал, поглощенный борьбой с ее рукой, - которая каждый раз встречала его руку на полдороге и не давала ей ходу, - так девушка начинала беспокойно метаться и говорить, что не надо, что она боится и что их увидят.
- Да кто увидит, когда теперь ночь и все спят! - говорил торопливым шепотом и с доса-дой отчаяния Митенька.
Ее рука, жесткая и сильная, угнетала его больше всего, так как его руки были слабее. И он начинал с испугом чувствовать, что она своим сопротивлением доведет его до того, что у него пропадет настроение. И это как раз после его слов о том, что он любит бойких.
Митенька не знал, продолжать ли действовать силой или это нехорошо. Может быть, лучше принять спокойный вид и говорить ей ласковые слова. Но там лошадь могут увести или рассве-тать начнет, пока будешь говорить ласковые слова.
Он уже начинал чувствовать расстройство от невозможности сладить с ней. С одной сторо-ны, было, положим, хорошо тем, что здесь не требовалось ни настоящей горячей страсти, как с Ольгой Петровной, ни чистой молодой любви, как с Ириной. И только нужно было силой своего, хотя бы чисто животного желания побороть естественное сопротивление целомудрия и стыдливости, которые боролись с проснувшимся в ней инстинктом. И девушка ждала только проявления покоряющей мужской силы, которая помогла бы ей преодолеть преграду стыдливо-сти. А тут она сама некстати была такая сильная, что тонкие, нерабочие руки Митеньки болели и ныли от борьбы с ее рукой. И даже при ее согласии все могло расстроиться только из-за одного недостатка физической силы у него в руках.
- Ну, я уйду тогда, - сказал обиженным и расстроенным тоном Митенька, которому хотелось почти плакать от бессильной досады.
Но вдруг он почувствовал, что руки ее как бы испуганно схватили его, чтобы он не уходил, и девушка с виноватой лаской прильнула к нему.
- А не обманешь? - спросила она, как бы с последним сомнением.
- Чем?..
- Не бросишь? Сарафан синий купишь?..
- Что ты, бог с тобой, - воскликнул Митенька с искренним порывом от сознания, что она сейчас уступит и уберет наконец свою руку.
- О, господи батюшка, а грех-то... Только чтобы шерстяной, - сказала Татьяна. И вдруг, как бы поборов в себе последнюю нерешительность, она с силой схватила шею Митеньки обеими руками и, больно прищемив ему ухо, навзничь вместе с ним откинулась на постель в телегу, закрыв лицо рукавом.
До рассвета было еще далеко. На дворе была такая же теплая июньская ночь, и свежий вете-рок иногда заходил в ворота сарая, и тогда сильнее пахло ржаным колосом и сеном, постланным в телегу...
XXIX
Когда у Валентина Елагина спрашивали, скоро ли он рассчитывает отправиться на Урал, он отвечал, что отправится в тот же момент, как только устроит дела своего приятеля Дмитрия Ильича Воейкова.
- Ну, а что, как выяснилось, трудно найти покупателя? - спрашивал собеседник.
- Трудно, - отвечал Валентин, - мы до сих пор не встретились еще ни с одним.
- Ну, бог даст, найдется как-нибудь, - говорил собеседник.
- Думаю, что найдется, - соглашался Валентин.
- А у Владимира еще не были?
- На днях едем.
К Валентину теперь особенно часто приезжали приятели, чтобы захватить его, пока он не уехал.
Валентин всех принимал и каждого звал с собой на Урал, определяя для сборов недельный срок.
Только относительно Федюкова у него сложилось твердое убеждение, что тому нельзя ехать, так как он связан семьей.
Но в то же время, когда кто-нибудь другой отказывался ехать, ссылаясь на семью, Валентин спокойно говорил ему, чтобы он бросил семью и ехал.
Если ему говорили, что неудобно ехать, так как и без того двое едут, и Валентину самому же будет трудно их устраивать, в особенности если среди приглашавшихся была женщина, - Валентин говорил, что устроит и женщину, будет с ним спать на шкурах и готовить собствен-ными руками пищу.
Если это говорилось при баронессе, она испуганно вздрагивала и сейчас же замолкала.
В работах Общества ему не предлагали никакого участия на том же основании, что все равно в неделю он ничего не успеет сделать. А кроме того, все знали, что он всецело поглощен устройством дел своего друга. И не о двух же головах в самом деле человек, чтобы наваливать на него еще работу.
И все так близко к сердцу приняли его дело продажи, что часто обращались к нему со всякими советами и говорили ему, чтобы он был осторожен и не продешевил бы имение.
На это Валентин отвечал, что он постарается быть осторожным и не продешевить.
Так как этими вопросами и советами его встречали каждый день, то Валентину показалось неловко дольше обманывать ожидание приятелей.
Эта мысль привела его к заключению, что довольно сидеть, пора кончить это дело и, отрях-нувши от ног прах культуры, перенестись в первобытный суровый Урал с его девственными лесами, озерами и непроходимыми чащами.
Результатом этого явилось то, что с вечера было послано за Петрушей, а наутро Валентин, провожаемый до подъезда баронессой Ниной и профессором, сел в коляску и велел Ларьке везти себя к Владимиру, предварительно заехавши к Воейкову.
* * *