[431] Характеризуя эти его взгляды, Г.А. Федоров-Давыдов пишет, что он не видел «в монголах особо жестоких грабителей и угнетателей», монгольское завоевание он представлял, как явление, «способствовавшее развитию торговли, культуры, организации больших государств и обеспечившее контакт Запада и Востока».[432]
В.В. Бартольд работал на рубеже XIX–XX вв. и застал трудное для отечественной исторической науки время. Принадлежа к ученым «старой» школы, он вместе с тем, как отмечали позже его последователи, «с классовой точки зрения подошел к решению вопроса об образовании монгольского государства, как бы примитивно она не была высказана».[433] Хотя «в остальном» он не поднялся «до уровня подлинно научного толкования исторических событий, т. е. до уровня марксистского понимания истории».[434] Под «остальным» здесь разумеется прежде всего оценки В.В. Бартольдом последствий монгольских завоеваний. А.Ю. Якубовским они были названы «главными ошибками». Это же подчеркивалось в академическом издании его сочинений, вышедших в 60-х годах: «…общая трактовка В.В. Бартольдом последствий монгольского завоевания для социально-экономического, политического и культурного развития стран Передней и Средней Азии не принята советской историографией. В.В. Бартольд явно недооценивал размеров разрушений, произведенных монгольскими войсками, и фактов последующего экономического и культурного упадка… Общая оценка исторического значения монгольского завоевания в советской историографии остается отрицательной».[435]
Таким образом, перед советским монголоведением в 30-е годы стояла задача выработки новых представлений об общественном строе древних и средневековых монголов. Это было сделано прежде всего Б.Я. Владимирцовым.[436] Он, пожалуй, первым попытался исследовать монгольское общество комплексно и системно. Работая в рамках марксистского учения об обществе, он создал концепцию монгольского кочевого феодализма, основанного на собственности как на пастбища, так и на скот. Б.Я. Владимирцов «по существу был первым, кто не только квалифицировал общество времени Чингис-хана как феодальное, но на основе огромного фактического материала постарался это доказать».[437]
По Б.Я. Владимирцову, накануне образования империи Чингис-хана заканчивался процесс перехода от родовых отношений к раннефеодальным, а в XIII в. монгольское общество достигает «своего почти полного развития, наиболее ярким выражением чего явились вассально-сеньориальные отношения».[438] Фундаментальная работа Б.Я. Владимирцова была принята марксистами-кочевниковедами, а предложенная им концепция предопределила в советской историографии дефиницию монгольского общества как классового феодального (с кочевой спецификой) на ряд последующих десятилетий.[439]
Вместе с тем уже в 30-е годы в научное обращение вводится и другая социокатегория, обозначающая стадию общественного развития монголов — «патриархально-феодальные отношения», что означало по сути «недоразвитый», ранний, но феодализм.[440] С этих позиций и ведется критика положений Б.Я. Владимирцова. Его оппоненты справедливо указывали на то, что он завысил уровень общественного развития монголов, придал монгольскому феодализму законченные «классические» формы, хорошо знакомые по французскому феодализму XIII–XIV вв.[441] Одним из критиков выступал А.Ю. Якубовский. В историографической статье начала 50-х годов он, исходя из положений И.В. Сталина «о формах полупатриархально-полуфеодальных отношений у кочевников» даже в начале XX в., настаивал на пересмотре «привычных многим историкам взглядов на монгольское общество XIII–XIV вв. как на вполне развившееся феодальное общество».[442]
Однако предложенная А.Ю. Якубовским трактовка не лишена противоречий. Находя еще в XII в. у монгольских племен «разложение первобытнообщинного строя», он одновременно указывал и на рабовладельческие отношения, которые, однако, не составляли «господствующего способа производства». «Основная масса кочевников-скотоводов оставалась свободной», но в том же XII в. появляются и первые признаки «закрепощения массы кочевников». И только «в обстановке завоеваний и сложения монгольской империи, окончательно победил феодальный способ производства».[443]
Казалось бы, все ясно — в XIII в. во всех улусах монгольской империи безраздельно господствуют феодальные отношения, и это признание сближает А.Ю. Якубовского с Б.Я. Владимирцовым. Но почти тут же А.Ю. Якубовский опровергает только что сказанное. Вот его слова: «Можно выразить глубокое сомнение в возможности в таком обществе увидеть зрелые феодальные отношения. Тем более что по существу феодальные отношения в кочевом обществе развиваются в рамках неизжитых сохранившихся патриархальных обычаев, являющихся тормозом для полного раскрытия феодализма. В формуле "полупатриархальные-полуфеодальные отношения" кочевников "полупатриархальные" отношения и есть то, что мешает полуфеодальным отношениям стать феодальными».[444]
Таким образом, в работах А.Ю. Якубовского, как и в трудах других востоковедов того времени изначально были заложены зерна дискуссии. Действительно, уже в 50-х годах «кочевниковеды» явно разделяются на два лагеря: в центре их споров стоит вопрос о собственности у кочевников — земля или скот? Вместе с тем, как верно отметил Н.Н. Крадин, «обе стороны продолжали рассматривать кочевые общества в рамках феодальной парадигмы».[445]
Несмотря на это, была подвергнута «сокрушительной критике ортодоксальная версия теории кочевого феодализма»,[446] т. е. версия, предложенная Б.Я. Владимирцовым. Это было сделано вначале С.Е. Толыбековым,[447] а затем Г.Е. Марковым.[448] С.Е. Толыбеков отрицал возможность феодальной собственности на землю у кочевников. В социально-политической же сфере, как считал Г.Е. Марков, наиболее «типичными» для кочевников были «общинно-кочевое» и «военно-кочевое» состояния, и лишь «кочевые империи» на время становились государственными образованиями.[449]
В эти же годы Л.Н. Гумилеву (не принимавшему непосредственного участия в дискуссии) удается создать впечатляющую панораму кочевнического мира средневековья, не вписывающуюся в формационные рамки и, следовательно, отличающуюся от общепринятых представлений.[450]
Что же касается дискуссии о формационной природе кочевых обществ, то, по мнению Н.Н. Крадина, она «в настоящее время не только далека от выработки каких-либо конкретных решений, но и в принципе такой исход не представляется возможным».[451]
Однако дискуссия ясно показала, что в ряде случаев перестают «работать» такие основополагающие в марксизме понятия, как «общественно-экономическая формация», «собственность», «классовое общество», «государство». Прежде всего не устраивает заложенная в них однозначность, статичность, смысловая жесткость. Для объяснения сложных общественных процессов, идущих в кочевых обществах, возникает необходимость расширения научного категориального аппарата. В 80-е годы в советском востоковедении начинают применяться дефиниции, широко используемые в мировой социоантропологии: вождество-чифдом, потестарность, конический клан, редистрибутивность и т. д.[452] Удачным оказалось их «внедрение» в кочевническую, в частности, монгольскую проблематику. Новаторские работы последних лет Н.Н. Крадина, В.В. Трепавлова, Т.Д. Скрынниковой говорят сами за себя. Средневековое монгольское общество, с которым волею исторических судеб столкнулась Русь, благодаря их исследованиям предстает социально-динамичным и мобильным, но фактически не вышедшим за рамки социально чрезвычайно насыщенных, но раннегосударственных и даже родоплеменных отношений.
Н.Н. Крадиным была предложена новая трактовка политической организации кочевников, да и самого способа производства. Считая, однако, что «марксистский подход к номадизму далеко не исчерпал себя», ученый видит необходимость «насыщения теории современными достижениями истории и социальной антропологии. Так, при более емком понимании категории "производительные силы" за счет включения социального компонента, представляется, что производительные силы кочевых обществ это не только примитивная технология и экстенсивное присваивающе-производящее хозяйство, но и специфические формы социополитической организации… номадизма, от племенных союзов и вождеств до кочевых империй. Эти формы социополитической организации являлись тем средством, с помощью которого номады обеспечивали организацию экспансии, доминирование над земледельцами и получение от них необходимой сельскохозяйственной и ремесленной продукции».[453] Эксплуатация зависимых народов приобретала в этом случае характер «экзоэксплуатации».[454]
Каковой же была политическая организация кочевников? — еще один вопрос, поставленный автором. Рассмотрев «марксистские» критерии государственности, он приходит к выводу, что ни один из них «не может служить убедительным показателем возможности самостоятельного преодоления кочевниками барьера государственности».