Другое позднее рукописное предание-повесть «О победе благовернаго великаго князя Василия Георгиевича, како победи прегордаго Батыя царя», дошедшее до нас в составе «Сказания о явлении и чудесах Федоровской иконы Божьей Матери», переносит нас в Кострому. «Поганые татары», повоевав «российския грады», «приидоша близъ града Костромы и сташа между двема рекама — Волгою и Костромою в мысу…» Князь Василий[625] «повеле собрати все свое воинство противу безбожныхъ агарян». После «молебнаго пения» в «церькви святаго великомученика Феодора Стратилата» князь и войско, взяв с собой «чудотворную икону Пресвятыя Богородицы», «отъидоша отъ града, яко два поприща или въ далее мало, и сташа у некоего озера. И яко же быстра полки близъ между собою и оружия свое извлекоша, грешницы, и напрягоша лукъ свой, еще состреляти и заклати смиренныя и правыя сердцем, малое християнъское воинство, и внезапу отъ чудотворнаго образа Пресвятыя Богородицы возсияша Божественныя и пресветлыя лучи паче солнечныхъ лучь, и яко огнь попаляющи и нападающи на нихъ, и пожигая татарския полки, и отъ того озарения и лучь Божественныхъ и опаления вси противныя полки смятошася, и мнози отъ нихъ ослепоша, и другь друга непознаша, и въниде въ нихъ страхъ и трепетъ, и оружие ихъ, и луцы ихъ сокрушишася, и нападоша на нихъ российстии полки, и побиша ихъ многое множество. Останцы же нечестивых изчезоша и погибоша за безъзакония своя, пленниковъ же российскихъ всехъ отъполониша заступлениемъ и помощью Пресвятыя Богородицы». Естественно, что победитель — костромской князь Василий Ярославич — «возрадовася зело о таковомъ преславномъ чудеси и о помощи Пресвятыя Богородицы, возвратися во свой градъ с радостию великою…»[626]
«Трудно определить о каком нашествии татар повествуется», — писал в свое время историк Костромы И. Миловидов по поводу этого текста.[627] Современный автор Н.А. Зонтиков насчитал «пять вариантов датировки битвы с татарами на озере в окрестностях Костромы».[628] Останавливаясь на 1262 г. как наиболее вероятной дате сражения костромичей с монголами, Н.А. Зонтиков в качестве аргумента приводит лишь факт выступления ряда северных русских городов в 1262 г., как известно, не вызвавших ответного карательного похода. Однако, Кострома не названа в числе восставших городов. А объяснение, что «в грозных и масштабных событиях этого года эпизод сражения под Костромой вполне мог пройти не отмеченным в летописях»,[629] не выдерживает критики.
Отвергая другие — мало мотивированные — датировки события (с чем мы согласны), он, в то же время, пишет: «предположение о том, что битва могла произойти в 1257 г. несравненно более обоснованно».[630] Но, тем не менее, Н.А. Зонтиков не принимает эту дату. Во-первых, он считает маловероятным то, что «костромским князем были разбиты победители восставших ярославцев». Во-вторых, «скорее всего, на 1257 год князя (Василия Ярославича. — Ю.К.) еще не было в Костроме».[631] Наконец, задает он вопрос, «если допустить, что татарский отряд разбит под Костромой в 1257 г., то почему и город, и князь не понесли со стороны татар суровой кары?»[632]
Победа костромичей над татарским отрядом вполне могла иметь место, учитывая, что Кострома была одним из последних городов на пути следования монгольских переписчиков-«численников», безусловно, количество которых было уже меньшим, а силы на исходе. Что же касается отсутствия наказания за разгром ордынцев, то в условиях больших трудностей в передвижении (отсутствие дорог, огромные лесные и водные массивы) и сопротивлении населения переписи, чрезвычайно трудно предположить осуществление карательных мер против затерянного в глуши небольшого города.
Можно возразить, что ни Ярославль, ни Кострома не обозначены в качестве пунктов посещения переписчиков. Но мы должны вспомнить, что летописное сообщение 1257 г. (в отличие от известия 1262 г., четко называющего восставшие центры) лишь намечает ареалы их фискальной деятельности: «Сужальская и Рязаньская и Мюромьская» земли. В этот достаточно широкий территориальный охват вполне могли попасть и северные русские земли, костромские в том числе.
Думается, что наши предположения подтверждаются ближайшими событиями, находящимися в непосредственной связи с переписью — «числом» в Новгороде в 1257–1259 гг. и восстанием 1262 г. против откупщиков в русских северо-восточных городах, одним из центров которого стал как раз Ярославль.
Новгородские коллизии 1257–1259 гг. неоднократно становились предметом рассмотрения историков. В основном внимание обращалось на два аспекта: внутренние новгородские усобицы, подогретые прибытием в город ордынцев, и введение податной зависимости в пользу последних.[633] При этом сами обстоятельства деятельности иноземцев-«татар» в Новгороде, конкретное поведение их в той или иной ситуации, наконец, роль в целом в этих событиях монголов несколько затушевывались и даже были отодвинуты на второй план. Это, как представляется, обуславливало некоторую неполноту в освещении данной истории. В преодолении такой односторонности автор и видит свою задачу.
В 1257 г., сообщает новгородский летописец, «приде весть изъ Руси зла, яко хотять Татарове тамгы и десятины на Новегороде; и смятошася люди чересъ все лето… Тои же зимы приехаша послы татарьскыи съ Олександромь… и почаша просити послы десятины, тамгы, и не яшася Новгородчи по то, даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь…».[634]
Таким образом уже только «весть», т. е. слух о предполагаемых татарских мероприятиях вновь всколыхнул Новгород, в котором и так уже в течение нескольких лет было неспокойно.
В исторической литературе хорошо известен феномен слуха как возможного фактора социального взрыва. В частности, современный французский историк Ж. Делюмо, обобщая большой фактический материал, писал, что «в докапиталистической Европе слухи и бунты были неразделимы, где бы они ни происходили и каким бы ни был их размах». Зачастую это были именно «слухи о повышении налогов».[635] Такого же рода случай имел место и в Новгороде. Достаточно было «вести»-слуха, чтобы город (а может быть, и округа) пришел в движение, длившееся, судя по всему, несколько месяцев («и смятошася люди чересъ все лето»).
Далее заметим, что «зла весть» пришла, видимо, из Владимиро-Суздальской земли, где вовсю шла или уже была закончена перепись, о которой, к сожалению, как мы выяснили, знаем очень мало; но тем ценнее, как увидим, относительно пространное новгородское сообщение. Но с «Низа» пришла не только весть, но и сами монголы (с Александром Ярославичем). С этого момента разворачивающаяся ситуация разительно напоминает рязанские события двадцатилетней давности.[636]
Новгородцы еще не встречались лицом к лицу с «татарами»: в 1238 г. поход на Новгород был прекращен за 100 верст от города.[637] Спустя двадцать лет новгородская земля воспринималась монголами как неизвестная и неизведанная ими территория. Возможно, они уповали на Александра, видимо, помогавшего им провести перепись на Северо-Востоке Руси.[638] Послы стали «просити» десятины и «тамгы». Что понималось ими под десятиной нам (по рязанским событиям) известно. Но что такое «тамгы»? А.Н. Насонов писал, что «просьба дать "тамгы и десятины" была просьбой дать "число" и согласиться платить "тамгы"».[639] Это объяснение ясности не вносит. Большую определенность мы видим у Дж. Феннела, для которого «тамга» — таможенный налог, «очевидно, в форме процента на купеческий капитал».[640] Такое понимание опирается на некоторые источники, недвусмысленно связывающие «тамгу» с торговыми операциями.[641] Однако исследователи называют и другие функции «тамги». Не дает ли это возможность по-иному подойти к новгородской ситуации 1257 г.?
Сведения о тамгах мы находим, в частности, в новейшей литературе, посвященной традиционному мировоззрению тюрков. «Единой точки зрения на их (тамгы. — Ю.К.) природу не существует. Большинство исследователей связывает происхождение тамг у кочевых племен Центральной Азии с возникновением и развитием института собственности на скот. Основное значение этого слова в тюркских языках — тавро, знак собственности, которым клеймится скот (в том числе, и прежде всего, лошади. — Ю.К.)… Все известные памятники, в той или иной степени отразившие древнетюркскую историю и культуру, засвидетельствовали употребление тамг в качестве родовых и племенных знаков собственности».[642]
В Новгороде требования «тамгы» могли означать попытку пересчитать и/или поклеймить коней,[643] сделав их тем самым собственностью «рода» монголов и их ханов. Мы не знаем, должен ли был последовать за этим увод их в монгольское войско или нет, но, возможно предположить, что «тамгы» представляли собой одну из расшифровок номенклатуры требуемой десятины.[644]
Вместе с тем термин «тамгы» имел и более широкое содержание. «Без сомнения, в прошлом тамга была не только клеймом, которое выжигали, чтобы пометить скот. Сфера применения этого знака была много шире — он служил символом рода и его власти».