[705] Под «домами христианскими», таким образом, понимаются, безусловно, и дома-усадьбы новгородских бояр.
Итак, перепись прошло все «светское» новгородское население. Но что являлось критерием сбора дани? Была ли она поголовной (подушной), имущественной, поземельной или какой-то иной? Мы же видели, что в историографии на этот счет нет единства. Источник говорит лишь достаточно определенно и ясно об одном — перепись была подворной. «Регулярному сбору налогов с покоренных народов предшествовала подворная перепись, получившая на Руси название "число". Писцы-"численники" методично описывали дворы на территории каждого русского княжества». Так видит ситуацию А.П. Григорьев.[706] Видимо, в целом с ним можно согласиться.[707]
Достигли ли монголы своей цели в Новгороде? Стал ли он по результатам переписи регулярно выплачивать дань? В этой связи обращает на себя внимание сообщение Лаврентьевской летописи о том, что после переписи «Александра же оудержаша Нооугородци и чтиша и много. Олександр же давъ имъ рядъ и поеха с честью въ свою отчину».[708] Видимо, речь идет о каких-то переговорах между Александром и новгородцами, касавшимися прежде всего их взаимоотношений. Они закончились успешно, стороны «урядились», существовавшая прежде конфликтная ситуация была преодолена. Вместе с тем вполне вероятно, что обсуждался по свежим следам и «татарский» вопрос. Возможно, что «ряд» предусматривал и какие-то обязанности Новгорода в отношении выплаты даней.[709]
Для решения этих вопросов историки также, как правило, обращаются и к более поздним событиям — 1270 г.[710] При этом наметились противоположные точки зрения. В.Л. Янин предполагает, что «дань с Новгорода поступала регулярно, и у хана не было причин для недовольства и вмешательства».[711] А.Л. Хорошкевич сомневается в этом: «Сбор ее еще не стал регулярным явлением, ее нужно было "просить", а не просто взимать». «Впрочем, этот вопрос нуждается в дальнейшем изучении», — добавляет она.[712] Думается, все-таки, что ее предположение более близко к реальной ситуации. Однако при этом необходима оговорка: видимо следует исходить из того, что собирание дани на Руси монголами никогда не было жестко регламентировано. «Твердой» дани как по количеству, так и по срокам сбора также никогда не существовало.[713] Отсюда и термин «прошать». Это характерно не только для Новгорода, но и других русских земель.
Таким образом, в Новгородской летописи в отличие от Лаврентьевской перед нами довольно подробно предстает деятельность монголов в русских землях, направленная на организацию даннического дела. Мы видим этапы и принципы, а также приемы и методы сбора различных налогов, видим, так сказать, своеобразный алгоритм установления даннической зависимости на Руси.
Вместе с тем не приходится сомневаться, что Новгородская земля наряду с другими вошла в систему даннических отношений, систему общерусского ордынского «входа», испытав все тяготы этой зависимости. Об этом свидетельствуют и известия 1270 г., и факты привлечения Новгорода к уплате дани великими князьями позднее, равно как и борьба между ними за преобладающее влияние в нем.
Итак, перепись на Руси произошла; между Русью и Джучиевым улусом устанавливаются даннические отношения. Вооруженные «числом» монголы принялись за дело. О том, как это происходило, мы узнаем из последующих летописных записей. В 1262 г. в ряде городских центров Северо-Восточной Руси произошло восстание. При рассказе о нем исследователи обычно пользуются версиями Лаврентьевской летописи, а также Устюжского летописца.
Сообщение Лаврентьевской летописи, которая «дает самую раннюю и наиболее живую картину событий 1262 г.»,[714] состоит из двух частей (как, впрочем, и в ряде других летописей). Первая говорит в целом о причинах восстания и констатирует факт самого восстания, вторая конкретизирует возникшую ситуацию. Рассмотрим начальную часть летописной статьи.
«Избави бог от лютаго томленья бесурменьскаго люди Ростовьския земля, вложи ярость в сердца крстьяномъ, не терпяще насилья поганыхъ изволиша вечь и выгнаша из городов из Ростова, изъ Володимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля. Окупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть, роботяще резы и многы души крстьяньскыя раздно ведоша. Видевше же человеколюбець Бог, послуша моленьа Материя избави люди своя от великыя беды».[715]
Известие Лаврентьевской летописи показывает нам непосредственные последствия переписи 1257 г., так сказать, в действии. Мы видим средства и методы, которые использовались монголами при сборе дани с населения северо-восточных городов. Оказывается, сбор дани был отдан на откуп «бесурменам». Под «бесурменами» здесь понимаются мусульманские купцы.
По А.Ю. Якубовскому, купцы-мусульмане[716] еще до завоевания Средней Азии Чингис-ханом поддерживали монголов.[717] Многие из них, часто бывая в Монголии, «вели непосредственную торговлю с монголами». «А некоторые из этих купцов, вернее из купеческих компаний, так прочно связали себя с интересами торгово-денежных отношений Восточной Азии, что держали в своих руках даже торговлю между Монголией и Китаем».[718] Более того, мусульманские купцы играли огромную роль и во властных структурах монгольской государственности.[719] А.Ю. Якубовский приводит широко известный пример, что более 75 лет Туркестан находился фактически на откупе у крупного торгового дома: сначала (до 1238 г.) у богатого купца Махмуда-Ялавача, а затем до 1289 г. его сына Масуд-Бека. Эти «купцы-откупщики были фактически настоящими правителями огромной страны».[720] Известно также, что другой мусульманин — Абдурахман занимался откупническими операциями в Китае.
Как видим, монголы Золотой Орды аналогичные принципы налогового сбора использовали и на Руси. Русь не стала исключением, и ее, видимо, на рубеже 50–60-х годов XIII в. наводнили знающие свое дело мусульманские купцы-откупщики.[721] «Пожалуй, нигде в монгольской империи мусульманские купцы не получили такого признания и таких выгод, как в Золотой Орде при Бату и его преемнике Берке-хане».[722] Вот и на Руси «окупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть: роботяще резы и многы души крстьяньскыя раздно ведоша». В этих горьких словах слышится живой голос современника, сообщающего о сборе дани, при котором творились насилия и злоупотребления. Насилия были следствием того, что русский народ не мог примириться с «томящими» их иноземцами-иноверцами, принесшими новые порядки.
Во второй части летописного известия, излагающего конкретные обстоятельства, связанные с восстанием, нас прежде всего привлекает сообщение о приезде ханского представителя. «Бе бо тогда титям приехалъ от цесаря Татарьского именем Кутлубии золъ сыи бесурменинъ».[723] Здесь очень много непонятного. Что такое или кто такой «титям» или «титяк»? К кому относится имя «Кутлубий» — к «титяму» или к «цесарю Татарьскому»? Кто такой сам «цесарь Татарьский» — великий или ордынский хан? Не только не вносят ясность, но, наоборот, запутывают дело другие летописи. В Воскресенской, например, читаем: «Бе бо того лета приехалъ Титямъ посломъ на Русь отъ царя Татарскаго, именем Кутлубий».[724] Симеоновская летопись дает такой текст: «Бе тогда приехалъ титамъ на Русь отъ царя Татарскаго, именем Кутлубии».[725]
А.Н. Насонов, обращаясь к этому сюжету, полагает, что «откупщики приезжали на Русь в начале 60-х гг. XIII в. от императора монгольской империи, а не от Берке».[726] Этот вывод ученый сделал, во-первых, на основании того, что «царем» или «цесарем» в летописях до 1265 г. назывались монгольские императоры, а не ханы, правившие в Сарае, а, во-вторых, на созвучии имени Кутлубий с именем тогдашнего «каана» — императора Хубилая (1259–1294).[727] Если первое наблюдение, возможно, является верным,[728] то второе вызывает сомнения. Дело в том, что не меньшее соответствие имя «Кутлубий» находит в имени известного на Руси баскака Кутлубуги, кстати связанного своим пребыванием с Ростовом,[729] называемого А.Н. Насоновым центром вечевого сопротивления этого времени.[730]
Теперь о слове «титям». Безусловно, это не имя собственное, о чем толкуют поздние летописи, а за ними и А.Н. Насонов.[731] В форме «тетим» («титим» древнетюркских текстов) оно переводится как «упрямый, упорный, стойкий, решительный».[732] В памятниках древнетюркской письменности, возникших еще до ордынского нашествия, встречается и близкое к ним слово «тетиг» («тетик»), что означало «сообразительный, понятливый, сметливый».