У нас нет оснований подозревать автора в неадекватности описания,[925] разве что в некоторой восточной эмоциональности. К некоторым из его наблюдений нам предстоит еще обратиться, но пока что вновь укажем на связь привозимых материальных даров-подарков и совсем иной природы «отдарков»: «он жаловал льготные грамоты и ярлыки».[926]
Ярлыки известны и русско-монгольским княжеским отношениям. В отечественной историографии принято видеть в них своеобразный субъект купли-продажи, достигавшийся по принципу «цель оправдывает средства». «Великокняжеский владимирский стол был там (в Орде. — Ю.К.) предметом торга и переторжки; покупной ханский ярлык покрывал всякую неправду», — писал, например, В.О. Ключевский.[927]
Другое объяснение предлагает Л.Н. Гумилев. «Ярлык — это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Рума, Сирии и других стран, от него независимых».[928] Таким образом, Л.Н. Гумилев по-иному, но также рассматривает ярлык исходя из рационалистических позиций.
Нам представляется вполне обоснованным включение ярлыков в систему архаических норм и обычаев, в данном случае — дарообмена. Ярлыки на княжение, дававшие князьям самостоятельность в своих действиях в русских землях, становятся главным «отдарком» со стороны монгольских ханов. «Ярослав, буди ты старей всем князем в Русском языце», «расудив им когождо в свою отчину», «почтив отпусти в свою отчину» — такого рода формальностями заканчивались многие посещения Рюриковичами Орды.[929] C прагматической точки зрения этот эквивалент был более весомым, ибо означал по сути политическую свободу и для русского княжья и, в широком смысле, для русских земель. В архаической — иррациональной для нас — системе координат в этой ситуации сохранялось безусловное равновесие.[930] Язык общения на уровне этносов представителями высшего ранга этих этносов, таким образом, был найден.
Сакральность «духа» и «буквы» ярлыков (об этом см. ниже) определяла своеобразное равенство их как «отдарков», а даров — как материальных благ привозимых князьями.
Более того, близкими являлись и непосредственные функции-последствия таких «подарков-отдарков». И те и те способствовали стабильности власти соответственно князей и ханов. Получение ярлыка, безусловно, означало не столько укрепление в целом, сколько защиту власти конкретного князя. В то же время, как отмечалось, и полученные подарки ханы использовали для раздачи своему окружению и в целом народу. Раздача богатства — имущества также означала укрепление и определенный иммунитет власти тех или иных правителей.[931]
В русско-ордынских отношениях возникали и, так сказать, ситуации наоборот. Интересен случай, уже отмеченный нами, когда за военную помощь в 1277 г. хан Менгу-Тимур «одарив» русских князей.[932] То есть на этот раз в качестве «подарка» выступает военная помощь, а собственно материальный эквивалент фигурирует как «отдарок». Но обычно все же даром с русской стороны было некое материальное богатство, а ответным — «ярлык», как своеобразная гарантия покровительства, с одной стороны, и самостоятельности в действиях — с другой.
Практика даров в рамках системы даннических отношений между Русью и Ордой была продолжена и в XIV в. Так, А.А. Горский подчеркивает, что в 1331 г. Иван Калита получил все великое княжение «путем щедрых даров и обещания больших выплат».[933]
К такого рода «политическим дарам» можно отнести и «покупку» Нижнего Новгорода в 1392 г. Василием Дмитриевичем. Великий князь «нача просити Новагорода Нижняго» у татар. Они удовлетворили его «просьбу»: «Безбожный же Татарове взяша и сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъградъ златомъ и сребромъ, а не правдою».[934]
Можно видеть здесь, конечно, только грубую куплю-продажу,[935] но, кажется, та эпоха требует снисхождения и к другого плана ценностям, как ее реалиям. То, что было связано с куплей-продажей, летопись и отмечала соответствующим термином (как с «куплями» Ивана Калиты). Здесь же другая терминология: «просити», «взята», «взя».
Для рассматриваемого сюжета о дарах, как реалиях русско-ордынских княжеско-ханских отношений, небезынтересными представляются и следующие наблюдения.
Известно, что частым «гостем» Орды был Иван Данилович Калита. Но, пожалуй, в этой своеобразной «челночной дипломатии» не было равных его сыну Семену Ивановичу. Еще до его великого княжения, в 1339 г. (отъезд произошел после убийства ордынцами тверского князя Александра Михайловича), его с «братиею» «съ любовию на Роусь отпустиша и приидоша изъ Орды на Роусь пожаловани Богомъ и царемъ».[936] В 1340 г., вернувшись от хана, он уже «седе… на столе въ Володимери въ велицеи съборнеи церкви Святыя Богородици на великомъ княжении всея Руси…».[937] В 1344 г. «выиде изъ Орды князь великии Семенъ Иванович[ь], а съ нимъ братиа его князь Иванъ да князь Андреи, пожаловани Богомъ да царемъ».[938] То же произошло в 1347 и в 1350 гг.[939] Посещение ханской ставки имело место при интронизации очередного хана, санкции на стол нового князя, а также в связи со спорными вопросами межкняжеских отношений. Жалованные ярлыки давались как утверждающие, так и подтверждающие.
Но слишком уж часто ездили московские князья в Орду в 30–50-х годах. С какими целями? Л.В. Черепнин прокомментировал столь частые поездки Семена Ивановича следующим образом. «Продолжая ту тактическую линию в отношении к ордынским ханам, которая была намечена еще Иваном Калитой, князь Семен Иванович систематически ездил в Орду, очевидно, для внесения в ханскую казну дани и для выражения своего подданства хану».[940] Нам представляется, что о целях и результатах поездок говорят и те мероприятия, которые затеваются или реализуются сразу же после возвращения князей или митрополитов от ханов. Так, в ноябре 1339 г. по возвращении Семена «замыслиша заложити роубити городъ Москву, а кончаша тое же зиму на весну…».[941] В 1344 г. после «выхода» из Орды митрополита Феогноста «початы быша подписывати на Москве две церкви камены светаа Богородица да святыи Михаил» соответственно греческими (митрополичьими) и русскими «писцами князя великаго Семеновы Ивановича».[942] В 1345 г. весной (осенью возвратился Семен Иванович) стали расписывать церковь «святаго Спаса на Москве».[943] В 1346 г. была закончена роспись трех каменных церквей: св. Спаса, св. Михаила и св. Иоанна Лествичника. Кроме того, «мастеръ Борисъ слилъ три колоколы великие и два малые».[944] В 1350 г. «кончанъ бысть притворъ приделъ каменъ оу церкви святаго Спаса на Москве».[945]
Можно, конечно, отнести это на счет совпадений или случайностей.[946] Но слишком уж четко выстраивает летописец этот «причинно-следственный» ряд: после известия об ордынской поездке — информация о строительных и художественных делах. Понятно, что эти мероприятия были дорогостоящими, на осуществление их нужны были средства. Поэтому напрашивается мысль: уж не на «царевы» ли дары все это свершалось? Или, может быть, просто удавалось что-то удержать с согласия хана? Нам кажется, что эти предположения не совсем беспочвенны.
Для русско-ордынских второй половины XIV–XV вв., а затем русско-крымских отношений характерным становится постепенное сближение и эволюция фиксированного и выраженного в денежном измерении даннического сбора в откуп-дар. М.Н. Тихомиров в качестве своеобразного водораздела называл Куликовскую битву. После нее, писал он, «ханские ярлыки на великое княжение, так называемое "царево жалование", сделалось почти фикцией, а дань, уплачиваемая в Орду, получила характер откупа от грабительских нападений. Татарский "выкуп" был тяжел, но уже не имел характера систематической дани, получаемой Золотой Ордой с русских земель».[947]
Механизм взаимоотношений Руси и Крыма рассмотрен в работах Н.И. Веселовского, В.Е. Сыроечковского, П.Н. Павлова, А.Л. Хорошкевич. П.Н. Павлов пришел к выводу, что «уже с 1476 г., когда приходилось оплачивать "дружбу" хищных крымских феодалов, а затем откупаться от их набегов, "ординский выход" перестал соответствовать понятию дани в точном смысле слова».[948] В.Е. Сыроечковский подчеркивает, что «московская дипломатия твердо отстаивала ту точку зрения, что "поминки" — не дань, а добровольное пожалование великого князя». Он же отмечает и такую любопытную деталь: «Среди этих подарков следует выделить особую группу "запросных", т. е. посланных в ответ на тот или иной "запрос". Каждый запрос предполагал возможность ответного запроса. Иногда обмен запросными поминками переходил в прямую торговлю. В "запрос" шли наиболее редкие и дорогие вещи».[949]