[1567] Деревянную пластинку вполне можно было и поломать, и бросить на пол, и от души потоптать. Кстати, этим непочтением, в свою очередь, можно объяснить и столь гневную реакцию Ивана III.
Такое поругание святыни — одного из главных элементов ордынской государственно-родовой символики (а не надо забывать еще и пострадавших послов) — не могло пройти безнаказанно, даже если и имела место, допустим, какая-то военная неподготовленность и дипломатические неувязки. И Ахмат-хан, как достойный наследник-Чингисид, пошел на Русь.
«Монгольский вопрос» в русском общественном сознании: прошлое и современность, наука и идеология
В русской историографии и общественной мысли существуют «вечные темы». Для древнейшей истории, к примеру, — это норманская проблема, для истории нового времени — петровские преобразования и т. д.
Без всякого преувеличения можно сказать, что и тема средневековых русско-монгольских (русско-ордынских) отношений стоит в этом же ряду: она была и остается востребованной как в научном мире, так и в широких общественных кругах уже более двух столетий («монгольский вопрос», писал Л.В. Черепнин, «принадлежит к числу важнейших исторических проблем»).
Тема русско-ордынских отношений является привлекательной не только для историков — специалистов по русской медиевистике, но и представителей других — смежных и несмежных — исторических специальностей, а также многочисленных любителей истории нашей Родины.
Такое устойчивое и пристальное внимание, безусловно, объясняется во многом тем, что от понимания и решения «монгольского вопроса» во многом (если не во всем) зависят концептуальные представления и оценки дальнейшего исторического процесса развития Руси и России, а также международных отношений в Европе и Азии.
Тема «Русь и монголы» остается важной и актуальной и в общественно-политической жизни. Достаточно вспомнить, что еще некоторое время назад (да и сейчас) можно было услышать с трибун или прочитать в периодике утверждения о России — тысячелетней рабе, о многовековом рабстве русского человека и т. д. При этом имелось ввиду прежде всего монголо-татарское иго и его последствия, якобы на много столетий вперед предопределившие деспотическую государственность в России и «иссушившие» русскую душу.
С самого начала выделения монгольской тематики как отдельной проблемы русской историографии она становится одновременно и идеологическим инструментарием.
Преобладавшая до середины XIX в. под воздействием летописных сообщений и общего национального подъема эмоциональная точка зрения Н.М. Карамзина и Н.И. Костомарова сменяется более взвешенным подходом в трудах С.М. Соловьева. Однако к первым десятилетиям XX в. какого-то единого подхода так и не было выработано.
Возобладавшая марксистская идеологическая доктрина, изначально предполагавшая монизм, повлияла как на общую направленность при разрешении вопроса истории Руси XIII–XV вв., так и на частную проблематику. «Монгольский вопрос» был поставлен в строго детерминированные рамки всемирного формационного процесса и классовой борьбы. Но и в этих условиях появляются крупные труды А.Н. Насонова, Б.Д. Грекова и А.Ю. Якубовского, М.Г. Сафаргалиева, Л.В. Черепнина, В.В. Каргалова, В.Б. Егорова, В.А. Кучкина. Они, во многом, повлияли и на общественное сознание и идеологию[1568], были востребованы и новой политической обстановкой, сложившейся в конце XX столетия.[1569]
Вместе с тем, в 90-х годах становится ясно, что в научном отношении рамками сугубо конфронтационных отношений Руси и Орды или отношений господства-подчинения проблема не исчерпывается. Они многообразнее, и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.
Ряд работ, вышедших в последнее десятилетие, подтверждают это. Традиционный для советской историографии подход пересматривается или критически уточняется в трудах А.А. Горского, К.А. Аверьянова, Д.Г. Хрусталева и других современных исследователей. Наряду с этим, присутствует и прежняя парадигма русско-ордынских отношений, а также имеет место и евразийская доктрина, давно перешедшая уже рамки научных изысканий.
Исследованность, таким образом, проблемы русско-ордынских отношений лишь кажущаяся, предполагающая как новое прочтение всего комплекса источников, так и новое осмысления места «монгольского вопроса» в русской историографии и — шире — в общественном сознании.
Нам уже приходилось высказываться по этому поводу. Однако за прошедшее время появился ряд работ, требующих нового осмысления и анализа.
Один из аспектов проблемы русско-монгольских отношений — само начало их, обозначаемое обычно как монголо-татарское нашествие, а также его последствия.[1570]
Длительное время оно воспринималось безальтернативно как повсеместно сугубо разрушительное, последствия которого, усугубленные установлением «ига», Русские земли очень долгое время не могли преодолеть.
Сохранившиеся письменные источники позволяют трактовать эти, безусловно, в целом драматические для Руси события, по крайней мере, не так прямолинейно как это принято.[1571] Эмоционально-возвышенный трагический тон летописцев, относящийся к событиям рубежа 30–40-х гг., уже в 1239 г. сменяется на прежнюю размеренную повествовательную тональность. Мы видим, что «структуры повседневности» прежнего времени довольно быстро (конечно, с исторической точки зрения) вошли в прежнюю жизненную колею. Все это не слишком вяжется с картиной тотальной катастрофы, картиной, привычной для нас вследствие ее массового тиражирования в изданиях самого разного рода.
Надо сказать, что в последние годы исследователи более тщательно, взвешенно и критично стали подходить к летописным известиям об этих событиях (А.Ю. Бородихин, В.Н. Рудаков, Д.Г. Хрусталев). Так, по мнению В.Н. Рудакова, «характер летописных рассказов о нашествии Батыя — содержащихся в них оценок, деталей описания событий, используемых сюжетов — определялся сочетанием личных пристрастий писателей и ряда социальных факторов, судя по всему, оказывавшим мощное влияние на творчество книжников. На восприятие монголо-татар среди прочих влияли и место, в котором создавался тот или иной рассказ (было ли это княжество, подвергшееся татарскому разорению или же периферия русско-ордынских контактов), и характер отношений "политической элиты соответствующего княжества с ордынскими властями (от явно враждебного до заискивающе дружелюбного), и время появления повествования (писалось ли оно по горячим следам очевидцем или же создавалось post factum как результат спокойных размышлений потомка), и источники информации авторов (непосредственное восприятие или литературная обработка слухов) и пр.».[1572]
В последнее время начинает покачиваться, а то и рушиться последний бастион сторонников радикальных изменений на Руси как факта монголо-татарского нашествия — археологические данные. Археологи уже далеко не так уверенно связывают все разрушения и пожарища с событиями 1237–1240 гг., говоря о «зыбких основаниях» такой трактовки. В определенной степени поворотным в археологическом осмыслении всего этого стали конференция «Русь в XIII: континуитет или разрыв традиций?» (Москва, 2000 г.) и вышедший сборник статей «Русь в XIII: древности темного времени» (М., 2003).
В статье Н.А. Макарова, предваряющей сборник, четко говорится, что «прямое отождествление объектов, связь которых с военными действиями не очевидна, а узкая датировка — невозможна, со следами Батыева нашествия способствует формированию необъективных представлений о масштабах трагедии 1237–1240 гг.».[1573] А «поспешно согласившись с тем, что общие культурные сдвиги той эпохи были обусловлены лишь разрушительным вторжением Батыя, мы рискуем чрезмерно упростить и представить в искаженном виде сложную картину исторической жизни XIII столетия».[1574] Можно добавить — и не только XIII в., но и последующих.
Более того, археологические материалы дают нам основание говорить о достаточно быстром восстановлении укреплений городов, подвергшихся штурму, о продолжении функционирования ремесленного дела (в том числе и строительного) и пр. И в этой связи весьма важной представляется ремарка А.В. Чернецова, что почти все разоренные «стольные города» «в дальнейшем продолжают существовать как крупные городские центры»[1575] (в том числе и Рязань (Старая Рязань),[1576] как это ни странно, может быть, звучит).
По-прежнему, ключевой проблемой в оценке степени зависимости Руси от Орды является вопрос даннический. Можно отметить два аспекта его рассмотрения. Первый — теоретический, связанный с общим пониманием дани как общественного института, характерного для определенных эпох, для отношений тех или иных этносов в период древности и средневековья.
Другой — конкретно-исторический, заключающийся в попытках подсчета размеров «ордынского выхода». Именно этот аспект интересует большинство отечественных историков-специалистов. Однако, ни один письменный источник не дает прямого ответа на него. Историки вынуждены лишь косвенным образом вести подсчеты. А это приводит к различным допущениям и, в конечном итоге, субъективным выводам.[1577]
В меньшей степени, но также является спорной проблема окончания периода татаро-монгольской зависимости Руси. Но, может быть, в большей степени по сравнению с другими, она является идеологизированной, поскольку непосредственно связана с созданием на Руси национального государства.