Приходили к ним и другие, и все ночью. Как-то целая семья пришла. У старой бабки все плечо в крови: саблей ее поранили беляки за сына-коммуниста. Мать перевязала бабку и всех куда-то увела. Пришла утром усталая, озабоченная. А днем нагрянули деникинцы, вышибли окна, двери. Детишки с криком повыскакивали на улицу, а Марья спряталась на печке. Все видела: и как отца поволокли, и как матери усатый унтер наган приставлял к виску. «Где семья большевика, говори, красная шкура!» А разве она скажет. «Обоих расстрелять!»
Все село сбежалось, люди кричат, детишки плачут. Мать беременной была, народ ее отстоял, а отец погиб… Видно, сказалось все это на здоровье матери: на третий день после родов и ее не стало.
Спасибо людям — не оставили сирот: кто кусок даст, кто одежонку. А больше всех Покацура заботился. Марья с ребятишками и сама зарабатывала: у кого гусей стерегла, у кого — скотину, меньшого из рук не выпускала.
Разразился голодный год. Народу на станции — тьма. Всем надо в город, за хлебом. Туда и Марья с такими же подростками. Взрослые штурмуют вагоны, а мелюзга — на платформы, на крыши. Их сбрасывают оттуда кондуктора, они снова лезут, их снова сбрасывают, и так всякий раз, пока не наловчились сбрасывать вниз самих кондукторов.
Ребятишки с голоду пухли, и тогда она поступила в больницу, где ухаживала за тифозниками да туберкулезниками. Сколько они тогда тифов съели да туберкуле-зов, и ничего, все остались целы.
А когда советская власть вошла в силу, проводила Марья ребятишек в детские дома. Это ей всего-то пришлось две зимы в школу ходить, а у них у всех образование высшее. Теперь два ее брата — инженеры, третий — учитель, младший выучился на офицера, а сестра дальше всех пошла — директором завода под Ленинградом. Жить бы да жить, если бы не война…
«Ты, дочка, вся в меня», — часто слышала от матери в детстве. Действительно, и глаза у нее такие же большие, и волосы курчавые, сама низенькая да ловкая. С малых лет — сорвиголова. Играют мальчишки в «тарана», и она с ними. Есть такая ребячья игра: один сидит с копной шапок на голове, остальные через него сигают. Хоть одну шапку собьешь — становись на четвереньки, а играющие раскачают за ноги да за руки того, кто сидел, да его задком по твоему задку — аж кубарем летишь!.. Не каждый мальчишка отважится ночью через кладбище пройти, о девчонках и говорить нечего, а она проходила на спор за две конфетки. Ни омуты ее не пугали, ни высота — все деревья были ее, все крыши, все горки! Ей и прозвище дали подходящее: Маня-Чапай. Что ни задумает — расшибется, а сделает. Попробуй обидь ее — сдачи даст обязательно! Прежде чем осудить кого-то, сначала присмотрится: что он, совсем плохой человек или только наполовину. И никогда не побоится за правду постоять. На что уж зверь Жорка Зозолев, и его не испугалась. Он к ее подруге приставал, та плачет, бедная. Просто зло взяло. «Отстань, она же тебя не хочет!» Словно не слышит, подлец! Маня и столкнула его в копанку с водой. Смеху было!..
Все ей удавалось, только парень, которого любила, не ей достался. Матери его показалась она слишком! бедной, так они богатую подыскали, хоть и лядащую….
Однако в женихах не было недостатка. И приглянулся ей Иван Самонин, скромный и тихий комбайнер из Любежа. Покацура их сосватал. «Девка-непоседа, — говорит, — красива и работяща, но что ни заработаешь, все раздаст. Хочешь такую?..» Жила с мужем душа в душу, любое дело у них спорилось. Она самовар трусит — он воды несет, она уголь сыплет — он воду заливает, она крышку закрыла — он спичку зажег. И так во всем, с той привязанностью друг к другу, какая бывает у бездетных: он для нее все, ему вся ее ласка. А что детей нет — вину на себя взяла.
Муж — заядлый охотник, и она пристрастилась к этому занятию. Похвастался он как-то перед гостями: хороший стрелок Марья! А над двором ястреб парил. Она вышла с ружьем и сбила птицу с одного выстрела.
Иной раз дождик, слякоть, собаку на охоту брать и то жалко. Иван тайком выносит ружье, жену запирает на замок, а то обязательно увяжется. Тем только и спасал ее от утомительных походов. Обычно же он повсюду был с ней, и никто не называл его иначе, как «Самонихин мужик».
Кто ни придет к ним — всем по душе приветливость хозяйки. Один все шутил: «Я на твою жену, Иван, свою вместе с тещей променял бы!» И сами они всюду были желанными гостями. Бывало, оденется — любо поглядеть. Муж зарабатывал хорошо, и сестра с братьями не забывали: к каждому празднику посылки от них.
И всегда Марья Ивановна в курсе всех общественных дел, всегда на людях. Четыре года в Любеже прожили, и все четыре года в совхозном женсовете была. Сколько уже лет при МТС в Ясном Клину, а и дня не провела без дела. Хоть одно мероприятие, которое обошлось бы без нее! На собраниях выступит не хуже других. Если надо в спектакле кого изобразить — и это может. Спеть или на гитаре сыграть — всегда пожалуйста! Кому какой совет нужен — идут к ней. Покацура сказал: «Да если бы ей дать хоть какое-нибудь образование, она вон где сидела бы — в области, а то и в Кремле!»
3
Ясный Клин примыкает к лесам. На бывшей помещичьей усадьбе, под вековыми соснами и дубами, — поселок машинно-тракторной станции. В центре поселка шумно, оживленно, а здесь, в проулке, где живет Марья Ивановна, — глухо. Будь ее хата в другом месте, давно бы немцы и кур побили, и корову увели, да и дело свое делать было бы ей куда опасней. То, что прежде было неудобством, сейчас обернулось выгодой.
Часто по ночам условный стук в окно: люди от Покацуры. Делятся лесными новостями. Горюют, что нет связи с Беспрозванным и нет никаких о нем известий. Черноруцкий все планы им порушил, гад… Срочно нужны сведения о постах и укреплениях, о численности и настроении вражеских солдат, о расписании поездов.
Поутру Марья Ивановна, подоив корову и закончив уборку, выходит из дому. На руке у нее корзина, в которой кувшины с молоком, творог, а иногда яички и масло. К ней уже привыкли: спекулянтка как спекулянтка, мало ли их.
Столько добра переносила фашистам — ведь пустой на железную дорогу не пойдешь, и все им, проклятущим, все им, сама хоть не ешь! Не будь такая нужда, разве дала бы врагу хоть малую кроху? Пулю ему и только пулю за нашу кровь и наши слезы! Просилась в лес, к партизанам: стрелять умеет, а кормить, обшивать и ухаживать за ранеными не ее учить. Но сказали, что ее работа здесь гораздо важней.
На станцию идти через весь поселок. Идет разведчица, присматривается, нет ли чего нового. А в каждом доме своя жизнь. В этом — хлеб для партизан пекут. В хате напротив — полицаи на постое: из местных никто не пошел в холуи, так набрали из других деревень.
Жорку Зозолева черт сюда принес на ее несчастье. Приглянулась она ему, что ли, или подозревает ее в чем: как завидит — и за ней, в ее ступочки ступает…
Многие хаты забиты: кто в эвакуации, кто в лесу. Несколько пепелищ — след, оставленный карателями. В доме директора МТС теперь новый хозяин, бывший счетовод Бирнбаум, из русских немцев, выдавший врагу эмтээсовские тайники. В хате старосты Петракозова — низ полицайский, а чердак партизанский. Этот человек наш, оставленный для подпольной работы. В бывшем клубе теперь казино, что ни вечер — пьянки-гулянки. Как-то заглянула в окно — подруга ее бывшая, Вера Пальгул, с фашистским офицером танцует, хохочет, толстуха, а немец из своих губ кормит ее конфетой. Жена агронома, кто бы мог подумать о ней плохо…
У своего дома к Марье Ивановне присоединяется Ольга Санфирова, разведенная с мужем молодая баба. И эта с корзиной. Общее между ними только то, что обе торгуют. Но разведчица приглядывается: а нельзя ли приспособить Ольгу к своему делу.
Женщины по дороге тихо переговариваются между собой о том, где и что можно выгоднее ‘Продать, судачат о Пальгулше, о предстоящем «вечере дружбы», который та организует в угоду немецким офицерам. Наверное, приглашать придет.
— Пусть только попробует!..
Санфирова усмехнулась неодобрительно на слова подруги.
— Ты, Марья Ивановна, все еще как при советской власти… Лезешь во все дела… Так и голову потерять недолго… Главное для нас — как-нибудь перебиться, себя сохранить!..
— Поучи меня, Оля, поучи…
— Да ну тебя!..
Недовольные друг другом, замолкают.
«Не шкуру свою, — думает Самонина, — а Родину обеими руками беречь надо! Остаться живой или быть убитой — об этом ли сейчас рассуждать…»
Пришли на станцию — и опять этот Зозоль, вражина, с белой повязкой на рукаве. Мордатый, вихлявый, этакий халимон, усмехаясь, загораживает дорогу. Так бы и плюнула ему в рожу.
— Что оскаляешься? Пусти!..
Полицай цепляется за руку.
— А может, я того… хочу за тобой поухаживать!..
Отталкивает его с силой.
— Тоже мне кавалер!.. Слова путного сказать не можешь… Эх ты, телега немазаная!..
Ошарашенный Жорка долго смотрит вслед.
Сославшись на то, что где-то ее ждут с молоком, разведчица уходит от Санфировой. И начинается ее работа.
— Рус Марья! — еще издали узнают немцы свою знакомую. Хочешь не хочешь, а улыбнись: улыбка — это не последнее ее оружие.
— Что панам угодно?.. Меняю на шоколад!..
Однако торопиться не за чем, с каждым надо как следует поторговаться, чтобы поспокойней все рассмотреть да побольше выпытать, а то переведешь харчи без пользы. И клиентов нужно выбирать умеючи — тут солдат целый гарнизон. Ее интересуют в первую очередь те, что с голубой повязкой на рукаве, — «баншуц», железнодорожные охранники. Надо знать, где подешевле запросить, чтобы дальше пропустили, а где — подороже, чтобы раскупили не вдруг.
Идет разведчица по линии, от поста к посту; с кем полюбезничает, у кого гармошку губную поиграть попросит, у кого — сигарету. Красивая, веселая, стройная — смотрят немцы ей вслед, цокают языками. И как только она их не обзовет при этом и как только их не выругает. Нич-чего не понимают! И ничего полезного от них не услышишь — немтыри! Иное дело солдаты в коричневатых шинелях, словаки, разговор которых ей немного понятен. Эти смирные. Как идут мимо леса, цветок какой или просто ветку сунут в дуло карабина, дают знак партизану: дескать, я в тебя не стреляю и ты в меня не стреляй. К ним-то она всякий раз и держит путь.