Никита осмотрелся. «Сколько ни сиди, а идти надо». Взгляд отыскал на земле толстую длинную ветку. «Вот эта и для опоры подойдет, опять же, какое-никакое, а оружие».
Времени на то, чтобы сделать из ветки посох, ушло немало: одной рукой быстро не управишься. В этот раз на ноги встал крепче, и голова меньше кружилась. Волоча увечную ногу, стал осторожно спускаться. Прежде приметил левее бука пологий склон и неглубокий грот у высохшего русла. Там можно было спрятаться от дождя и переночевать, так как день быстро шел к своему завершению, а продолжать спуск в долину ночью – дело гиблое: в темноте можно и в пропасть угодить, и зверю в зубы.
Путь дался нелегко. Шел словно во сне. В глазах то и дело темнело, увечья мешали двигаться быстро, камнем висели на теле. Обессиленный, терзаемый болью, упал рядом с гротом. Недолгий отдых и глоток мутноватой воды из лужицы между камнями придали силы. Еще усилие, три тяжелых шага – и грот укрыл от дождя и ветра. К полуночи дождь прекратился, ветер утишился, но не переставал дуть. Он-то и донес до слуха Никиты хруст веток и короткий грозный рык, выдернул из полузабытья. Киевлянину эти звуки были знакомы и означали появление медведя.
«Кого это косолапый пугает? Беда, если на меня выйдет. У него слух да нюх хороши. Медведь за три сотни шагов может человека учуять, а у меня только камни и палка. Можно попробовать голосом отвадить, но это вряд ли, лучше до поры затаиться, может, и пронесет… Сюда бы Бакуню, помнится похвалялся он, что безоружным медведя на сосну загонял».
Снизу, со стороны долины, где днем произошла битва, прилетел протяжный волчий вой. Видимо, серые охотники устроили пир на поле брани и лакомились мясом незахороненных воинов. В душе Никиты затеплилась надежда.
«Может, и косолапый туда идет или уже насытился? В эту пору медведи добрые, в лесу богато, есть чем полакомиться: ягод, плодов да кореньев вдосталь».
Полагался Никита и на то, что ветер дул со стороны хищника, а значит, унюхать человека ему будет труднее. Эта мысль успокоила, усыпила…
К утру ветер угомонился, убаюканный его заунывными песнями лес просыпался. Солнечные лучи проникали между деревьями, разгоняли тьму и легкий туманец. Проснулся и Никита. Боль в поврежденной ноге усилилась, рука опухла, озноб сотрясал тело. Влажная одежда не давала тепла. Никита взял посох, выбрался из грота, лег на камни, посмотрел ввысь. Поросшие лесом горы зелено-бурой стеной окружили каменистое безводное русло, голубой кусок неба подобен своду храма.
«Чем не храм, созданный богом?» – подумалось Никите. На миг в небесной голубизне ему явился образ Христа Спасителя. Поднялся, превозмогая боль в покалеченных членах, вновь устремил взор к небу, перекрестился:
– Господи милостивый, помоги! Не дай сгинуть на чужбине! Молю тебя, господи! Клянусь после смерти базилевса Василия вернуться домой, уйти в монастырь и посвятить свою жизнь служению тебе, господи!
Образ пропал. Никита лег спиной на камни, раскинул руки, прикрыл глаза и почувствовал, как живительная сила нисходит сверху, наполняет его душу и тело…
День обещал быть теплым, солнце согрело быстро, но надо было продолжать спуск.
Две сотни шагов показались мучением, к усталости добавились голод и жажда. Круглые иссиня-черные ягоды соблазнительно смотрели с верхушек, увенчанных зеленым четырехлистьем низких стеблей, но Никита знал: эти есть нельзя, от такой вкусности здоровья не жди. На Руси ее медвежьей ягодой называют. Отведаешь – мороки одолеют, а после и время помирать придет. Сел, прислушался: ниже шум ручья. Взгляд упал на вмятину у ног. След на травяной постели большой, когтистый, развернутый носами внутрь.
«Так вот где косолапый бродил. Надо бы с его тропы уйти поскорее».
До ручья пришлось спускаться дольше, чем ожидал, обманул шум воды: прохлада сообщила о ее скором приближении. Дождевая муть ушла, прозрачный ручей с многоголосым журчанием бежал между облепленных лишайником и мхом камней, разбивался в брызги, дождем падал с кручи и вновь собирался в бурный шумливый поток. Никита лег, припал губами к ледяной влаге. Пил жадно, пока не заломило зубы. Приподнял голову, увидел между камнями орех. Крупный плод с деревянистой светло-коричневой скорлупой застрял меду камнями. Никита дотянулся, ухватил его пальцами, положил на валун рядом, схватил камень величиной с яблоко, ударил. И промахнулся. Орех отлетел в воду и продолжил свое путешествие по ручью. Никита обозлился, хотел откинуть камень, но остановился. На земле у ручья лежали еще несколько орехов и десяток красно-желтых диких слив. Взор обратился вверх. Деревья росли по соседству, чуть выше по склону.
Собранные внизу плоды голода не утолили. Превозмогая боль, Никита осторожно поднялся по склону, взобрался на валун, потянулся к ветке. Нога соскользнула, нестерпимая боль вновь бросила в беспамятство…
Киев, дорогой сердцу град на берегу могучего Днепра, выплывает из тумана. Там матушка, Витим, Надежа, они ждут. С каждым шагом он становится к ним ближе. Позади рычание, острые зубы впиваются в ногу, терзают ее. Боль передается на руку. Хочется кричать, звать на помощь, но из уст вырывается тихий стон. Зловонная пасть медведя тянется к шее, к голове, но вдруг превращается в человеческое лицо. Это Живород. Он кричит, но его слова тягучи, словно мед: «Повторяй! Земля родимая, дай мне силы зверя лесного!» Повторить не получается, вместо этого уста молвят иное: «Господи милостивый, спаси и сохрани!» Живород хватает за руку, тащит к берегу Днепра, окунает головой в холодную воду: «Говори!» Губы выталкивают: «Нет!» Холод обжигает тело. Волхв кричит голосом Бакуни: «Никита! Киянин! Жив ли?!» Живород уходит, перед глазами Бакуня. Мысль: «Вот и меня господь забрал вслед за сотником» – сменяется пониманием того, что он не на небесах и перед глазами живой вятич. «Значит, помог господь, привел помощь?» Вслух вымолвил:
– Бакуня, жив.
Вятич улыбнулся:
– А то. Рано ты меня похоронил.
– Я ведь видел, как тебя ивериец булавой… Ты не двигался… Я думал, мертвый…
– Вскользь ударил, злодей. Я только малость в беспамятство впал. Очнулся, наши пленных вяжут, остальные иверийцев дальше погнали. Стал тебя искать. Кто-то из сотни сказал, что вроде бы ты за иверийцем в горы полез. Уж не за тем ли, который меня ошеломил?
– За ним.
Бакуня одарил Никиту благодарным взглядом.
– Я так и подумал. Значит, отомстить за меня хотел?
– Хотел, да не сумел.
– Я сам за тебя и за себя отомстил.
– Как это?
– Взял пятерых воев наших и следом за тобой отправился. Сам ведаешь, я охотник бывалый, а наследили вы изрядно. Один только ивериец добра сколько растерял: булаву, шлем, щит. По вашим следам до уступа добрались. Видел, бой был, кровь видел. По кровавым следам пошел, набрел на кольчугу, понял, что за иверийцем иду и что с тобой беда. Решил противника твоего настигнуть и от него все узнать.
– Догнали?
– Догнали. Куда ему, раненому? Да и силенок он на тебя потратил немало. Только упорный больно. Сдаваться не захотел, про тебя сказал, что убил и шакалам на съедение бросил… Осерчал я, там же его и изрубил…
Бакуня потер ладони, будто смыл с них кровь, поправил шерстяной плащ под головой Никиты. Никита облизнул пересохшие губы, спросил:
– Как меня нашел?
– Когда назад к уступу пошли, дождь начался. В дожде на большой отряд иверийцев наткнулись. Они с поля боя бежали да с нами повстречались. Едва от них отбились. Пришлось другой стороной уходить… В стан вернулись, когда темень нашла. Ночью, сам понимаешь, тебя в горах искать то же, что камень в море. Утром, только светать начало, снова на поиски пошли. С уступа и начали. Под ним кусты сломанные приметили, в ежевике просеку, у дерева ветки обломанные. Дальше след твой к пещере малой, а от нее к ручью привел. Здесь тебя и нашли… Ну ладно, будет разговоры вести, бери его, молодцы.
– Постой, иверийцев одолели?
– Одолели. Погнали передовых, а за ними и все войско Георгия. Лучники нас остановить пытались, но катафракты их разогнали. Тогда дальше пошли. Били, пока не стемнело. Пленных, добра всякого, оружия и коней взяли великое множество. Молвят, кесарские сокровища, что при Георгии были, тоже. После битвы базилевс велел воинам за плату головы мертвым иверийцам отрубать и в одно место приносить. Слышал я, Василий хочет их кучками вдоль дорог уложить, в устрашение тем, кто хочет воевать против Ромейского государства. А сегодня приказал войску собираться, дальше в земли Георгия пойдем. Базилевс Василий упрямый, не успокоится, пока своего не добьется.
Болгаробойца врагов не щадил, разорял земли царя Георгия и его союзников до той поры, пока холода, падеж коней и болезни в ромейском войске не вынудили его спешно вернуться в собственные владения. Обратный путь по горным тропам был тяжелым и принес немалые потери среди людей. Десятки воинов не выдержали перехода, многие остались лежать незахороненными на холодных камнях. Были потери и среди наемников-русов, но гораздо меньшие. Пришлось оставить и часть добычи: разоренные жители охваченной войной земли мстили за беды, принесенные войском базилевса. В ту пору сильно простудился и сам Василий, но по приходу в Феодосиополис лекарям удалось поставить его на ноги. И все же потери оказались не пустыми. Базилевсу удалось добиться желаемого. Георгию Багратиду все же пришлось признать поражение. Иверийский царь выразил покорность Василию, вернул ранее отторгнутые у Ромейской державы земли Давида Куропалата в Кола-Артаани, Тао, Джавахети и отправил сына Баграта заложником в Константинополь, сроком на три года. Кроме того, царь Васпуракана Иоанн Сеннакериб Арцруни и владетель Ани передали в руки базилевса свои владения со множеством городов, крепостей и селений. Греческая держава усилиями автократора Василия и его победоносного войска вновь укрепилась на востоке и приобрела новые земли. Еще одной победой, пусть и не прямой, стало поражение союзников царя Георгия – касогов от войска русского князя Мстислава Тмутараканского.