Свенельд – дело совершенно другое, за ним тянется длинный шлейф из удачных походов и больших побед. Он удачлив, богат и добычлив, ведь мы помним, как княжеская дружина завидовала его бойцам. Он умеет терпеть и ждать, но в обиду себя не даст – большинство славянских племен могли убедиться в этом на собственной шкуре. При поддержке мечей варяжской дружины Свенельда Ольга сумела удержать Киев за сыном, и этот взаимовыгодный союз пошел им обоим на пользу – как княгине, так и воеводе. Ведь Свенельд тоже не просто так оказал решающую поддержку правящей династии, не тот это был человек, чтобы за красивые глаза княгини поставить на кон свою жизнь. Все было гораздо проще и банальнее.
Дело в том, что среди людей Игоря воевода не пользовался особой любовью, недаром приближенные убитого князя открыто его провоцировали на конфликт со Свенельдом. Не исключаем возможности и того, что даже среди киевлян популярность княжеского фаворита была невелика. А потому и не было другого выхода у воеводы, как поддержать представителей княжеского дома, поскольку в противном случае он мог потерять все. Ведь если бы на трон уселся кто-то другой, то все богатства воеводы, а также и его земельные пожалованья пошли прахом, поскольку человеческая зависть не знает ни границ, ни пределов. Дружина Свенельда, какой бы грозной силой она ни была, не устояла бы против всей Руси, и финал этого столкновения предсказать было бы нетрудно. Был у него шанс попробовать взять власть себе, но, как мы говорили чуть выше, шаг это был опасный, ведущий к гражданской войне или в лучшем случае к усилению внутренних конфликтов и противоречий, в результате чего проиграли бы все. Не важно, по какой причине, но Свенельд мыслил государственными категориями и личные интересы общественному мнению противопоставлять не стал. Тем более что даже со смертью Игоря для Свенельда все обстояло совсем не плохо.
Ведь в том случае, если бы он помог удержаться на плаву правящей династии, воевода не только сохранял за собой прежнее положение, но фактически становился во главе всех вооруженных сил Древнерусского государства, поскольку не женщине и не молокососу водить в бой полки и дружины. Свенельд свой выбор сделал, и этот выбор определил дальнейшую судьбу Руси.
Но тогда об этом никто не задумывался, и все пошло своим чередом. Ольга крепко занялась внутренними делами страны, объезжала подвластные ей земли, устанавливая новые законы и порядки. Вместо варяжских и русских дружин, блестящих под солнцем щитами и позолоченными шеломами, под стенами Константинополя появилось мирное посольство во главе с самой правительницей Киевской Руси, и ее визит в столицу Империи знаменовал новый этап развития отношений между двумя государствами. А пока все это происходило, в Киеве подрастал тот, кому суждено было в веках прославить свое имя, сокрушить Хазарский каганат и потрясти основы Византийской империи. Речь идет о сыне Игоря Святославе.
Молодой киевский князь был личностью харизматической и яркой, он явно затмевал всех своих предшественников на Киевском столе, за исключением, пожалуй, Осколда. Святослав не был подвержен, подобно своему отцу, приступам алчности, а главное, что, в отличие от Игоря, не позволял дружине садиться себе на шею, видимо, с юности усвоив этот поучительный урок. Не только враги, но и собственные люди испытывали трепет перед грозным воителем, недаром в Иоакимовской летописи отмечено, что «боялись же весьма его, так как был МУЖ СВИРЕПЫЙ». Чуть не по нему – и башка с плеч! А такой подход к делу позволяет не только держать воинов в узде, но и повсеместно поддерживать дисциплину на должном уровне. Это был истинный вождь, которого любили и боялись. И за которым воины готовы были пойти в самое пекло.
В Святославе не было той хитрости и расчетливости, граничащей с подлостью, которые были присущи Олегу, и, в отличие от вещего скопидома, который собирал денежку к денежке, а белку к белке, сын Игоря был совершенно равнодушен к богатству. Ну а что касается Рюрика, так тот вообще реял бледной тенью на фоне величественной фигуры князя-воина. Да и как политик Святослав не уступал ни Рюрику, ни Олегу, ни Игорю, а по талантам полководца превосходил всех их, вместе взятых.
Был, правда, у князя один недостаток, на первый взгляд незаметный, но для государственного деятеля очень опасный. Дело в том, что Святослав был непоследователен. Нет, не в достижении цели, к ней-то он всегда шел целеустремленно и четко, а в том, что мог бросить успешно начатое дело на полдороге и переключить свое внимание на другое мероприятие, по его мнению, более перспективное. А это есть не очень хорошо, поскольку, если судить по итогам его правления, ни одно свое начинание Святослав так и не сумел довести до логического конца.
Тем не менее личность легендарного полководца Древней Руси была одной из самых ярких в нашей отечественной истории, а потому и неудивительно, что именно он стал объектом различных спекуляций и образ его был подвергнут сознательному и бесцеремонному искажению. Особенно в наши дни. Больше всего досталось князю от небезызвестного нам Льва Рудольфовича Прозорова, попытавшегося чуть ли не обожествить Святослава. Однако сделал это писатель настолько неумело и бестолково, что сослужил русскому герою дурную службу. Тот образ князя-воина, который нарисовал «ведущий историк языческой Руси», настолько лжив и нелеп, что просто удивляешься, почему многие восприняли откровения Льва Рудольфовича за чистую монету. Жаль только, что сам Святослав сей опус не читал. А то, взявши крепко за шиворот, приподнял бы могучей рукой своего ярого поклонника невысоко над землей и, легонько встряхивая, сурово вопросил: «Ты пошто, Черный Ворон, на меня кривду наводишь?»
Вот тогда, ежась под недобрым взглядом отважного воителя и беспомощно подрыгивая в воздухе ногами, писатель, возможно, изменил бы свой подход к любимому герою. Ведь все стройные теории «ведущего историка» вмиг рассыпаются в прах, стоит к ним только повнимательнее присмотреться. Может, наконец, дошло бы до автора, что хватит киевского князя клоуном и недоумком выставлять. Не одной силой да храбростью славен Святослав. И раз уж мы заговорили о храбрости, то разберем буквально несколько постулатов Прозорова.
Начать можно хотя бы с имени. Князь Святослав, сын Игоря, никогда при жизни не носил прозвище Храбрый, которым его по доброте душевной наградил Лев Рудольфович. Во всех основных и региональных летописных сводах их составители, рассказывающие о подвигах князя-воина, писали просто – Святослав, и все читатели понимали, о ком идет речь. Но Лев Рудольфович не летописец, ему подавай образы яркие и красочные, чтобы душу выворачивало, когда читаешь про них, и неважно, соответствует этот образ исторической действительности или порожден необузданным воображением писателя. Что и произошло со Святославом под пером бескомпромиссного Льва.
Но тогда возникает закономерный вопрос: а откуда данное прозвище вообще взялось, и неужели Прозоров опять все выдумал? Вовсе нет, на сей раз Лев Рудольфович фантазию особенно не напрягал, поскольку упоминание имени Святослава с таким прозвищем один раз в летописи встречается. В Галицко-Волынской летописи мы читаем – «Святославъ Хоробры». И можно бы было махнуть рукой и пойти на поводу у Льва Рудольфовича, согласившись с тем, что имелось у киевского князя при жизни такое прозвище, если бы не одно НО. Дело в том, что писатель истолковал это прозвище так, чтобы оно полностью вписалось в его концепцию, и в этом искаженном виде преподнес читателям.
Так вот сам текст Галицко-Волынской летописи датируется XIII веком и охватывает события 1201-1291 годов, которые происходили в землях юго-западной Руси. Большая его часть посвящена княжению Даниила Романовича Галицкого, а на походы Святослава там даже нет намека. Князь-воин лишь упоминается в том смысле, что не ходил войной против чехов, и не более того. Вот как звучит эта знаменательная фраза целиком: «не бе бо в земле Русцей первее, иже бе воевал землю Чьшьску; ни Святославъ Хоробры, ни Володимеръ Святый». Смысл этой фразы прост – повезло чехам, поскольку ни Святослав, ни Владимир на них войной не ходили, обошла их эта беда стороной.
К тому же рядом с бравым воителем упоминается его сын Владимир, и если Прозоров на основании этой фразы делает вывод о том, что Святослав носил прозвище Храбрый при жизни, то тогда он должен сделать следующий шаг и признать за Владимиром прозвище Святой. Причем в дальнейшем летописец снова вспоминает сына Святослава и уже под другим прозванием, как «Володимера Великаго, иже бе землю крестилъ». Правда, князя Владимира Великим и Святым Лев Рудольфович признавать отказывается, запрещая это делать даже летописцу. Но обижаться за это на писателя не имеет никакого смысла.
Потому что князь Владимир при жизни себя ни Великим, ни Святым не называл, ему это даже и в голову не приходило. Так же, как и Святославу величать себя Храбрым. Великий Воитель Земли Русской считал проявление воинской доблести на поле боя делом не просто обыкновенным и будничным, а обязательным, не видя в этом чего-то выдающегося и уникального. Это только Лев Рудольфович все квохчет: Храбрый, Храбрый, так и прозывался! Упустили зловредные летописцы-чернецы сие прозвище, а то и вовсе сами вымарали его из текста в угоду таинственному незнакомцу, переписывающему историю Киевской Руси.
Даже завидуешь невольно уверенности «ведущего историка»!
Значит, надо разобраться, в чем же здесь дело. А дело в том, что подобные прозвища летописцы обычно давали задним числом, уже после смерти исторического персонажа. Как отметила в своей работе Т.Л. Вилкул, «для древнерусской эпохи нехарактерны княжеские прозвища. В летописях XI—XII вв. встречаются не прозвища, а так называемые «некрологические характеристики». Если князь умер, так и не совершив ничего в жизни выдающегося, то уж летописец обязательно награждал его каким-то прозванием, которое характеризовало отошедшего в мир иной с самой лучшей стороны. Ярким примером здесь служит Мстислав Храбрый, отец небезызвестного Мстислава Удатного. Вот уж у кого не было никакого повода явить свою храбрость, поскольку все крупные военные конфликты эпохи благополучно миновали этого князя стороной. Но тем не менее – Храбрый. И в свете этого довольно парадоксальным выглядит тот факт, что Лев Рудольфович пошел на поводу у столь ненавистных его языческому сердцу «иноков-летописцев последующих веков» и наградил своего любимого героя тем прозвищем, которое эти самые летописцы придумали. Как всегда, логики в рассуждениях писателя нет никакой.