В некоторых летописных сводах приводится более подробная информация о сыновьях Владимира. Начинается с детей Рогнеды: «От нея же роди 4 сыны: Изеслава, Мьстислава, Ярослава, Всеволода, а 2 дщери; от грекине – Святополка; от чехине – Вышеслава; а от другое – Святослава и Мьстислава; а от болгарыни – Бориса и Глеба» (Лаврентьевская летопись).
О том, что Борис и Глеб были детьми киевского князя «отъ българыне», говорится и в «Сказании». Зато Тверская летопись приводит информацию совершенно иного свойства. Перечислив детей Владимира от Рогнеды, летописец дальше пишет: «А отъ Грекины Святополка; а отъ Чехини Вышеслава; а отъ другиа Чехини Святослава и Станислава; Судислав, Болеслав; а отъ царевны отъ Анны Борисъ и Глебь». Как видим, автор Тверской летописи копнул глубже, чем составитель Лаврентьевской, и поделился с читателями более подробной информацией. Правда, и он оказался не без греха, допустив существенный ляп и вписав Владимиру в сыновья польского короля Болеслава. Хотя причина подобной ошибки лежит на поверхности – толстяк Болеслав принял активнейшее участие в кровавой междоусобице, которая началась на Руси после смерти Владимира. В какой-то момент хитрый лях даже Киев захватил и пытался наложить лапу на всю остальную Русскую землю. Но это уже частности.
Вернемся к детям киевского князя и порядку их наследования в его понимании. Сам князь Владимир никогда бы не стал официально жениться на ком попало и уж тем более объявлять ребенка от этого брака своим официальным наследником. Поэтому если исходить из того, что Борис и Глеб были «отъ българыне», то эта женщина должна быть очень знатного рода. Дело в том, что болгарский царь Петр (927–969) был женат на Марии, внучке византийского базилевса Романа Лакапина. И если Владимир породнился с потомками Петра, то, соответственно, пусть и десятой водой на киселе, но он приходился родственником правителям Византии.
Об этом же пишет и В.Н. Татищев: «По сказанию Иоакимову, Борис и Глеб дети царевны Анны, потому весьма вероятно, что она была дочь Петра, короля болгарского, внука Романова, а Василию и Константину императорам племянница родная, а Нестор назвал сестрою». То, что Борис и Глеб дети Анны, сомнения у Татищева не вызывает, он это отметит еще раз, когда речь пойдет о том, как Владимир распределял между сыновьями уделы: «Анны царевны сына Бориса и Глеба при матери оставил, но Глебу назначил Муром, так как был еще у грудей тогда». В дальнейшем Василий Никитич еще больше развивает тему: «А в Лексиконе историческом, что Роман I за Петра дал внучку, старшего сына дочь; сей Роман, отец Василия и Константина, был II. Если от Петра болгарского дочь родилась, оная была Василию и Константину сестра и по свойству у них жила, чему и вид есть, что все историки с Нестором согласно одну жену Владимирову именуют княжной болгарской, от которой Борис и Глеб рождены, а в гл. 4, н. 42, по сказанию Иоакима, оная именована княжна Анна; еще же удостоверивает и то, что Владимир, может, по учиненному брачному договору или по любви к ней от нее рожденного сына Бориса после себя мимо старших детей наследником престола определил». В другой раз историк вновь подчеркнет этот факт: «Анны царевны сына Бориса и Глеба при матери оставил, но Глебу назначил Муром, так как был еще у грудей тогда».
В принципе, все логично и обоснованно, а сообщения Татищева и Тверской летописи друг другу не особо и противоречат. Ведь если признать, что Борис и Глеб были сыновьями царевны Анны, то все последующие события становятся объяснимыми. И избирательность Святополка, убивающего своих братьев, выглядит логичной и понятной.
Можно предположить, что Владимир хотел видеть после себя на троне Бориса именно потому, что тот приходился родственником византийским императорам Василию II и Константину VIII. Одно дело, когда с базилевсами будет разговаривать их племянник, и совсем другое, когда, к примеру, Ярослав. А Ярослав для царственных братьев никто и зовут его никак. Если бы Борис оказался во главе страны, то отношения Руси и империи вышли бы совершенно на другой уровень, и Владимир это прекрасно понимал. Да и на Западе утерлись бы как ляхи, так и германцы, зная, что во главе государства стоит кровный родственник базилевсов.
С другой стороны, старый князь отдавал себе отчет в том, что его старшие сыновья за просто так власть не отдадут и после его смерти может начаться кровавая баня на Руси. Вполне возможно, что кто-то из них поддержит Бориса, кто-то Ярослава, а кто-то будет действовать в сугубо личных интересах. И вот здесь ключевое значение приобретали родственные связи.
Сам Владимир прекрасно помнил, как с помощью женитьбы на заморской принцессе собрал под свое знамя варягов и викингов, а затем уничтожил Ярополка. А Борису и усилий не надо было прикладывать особых, поскольку за спиной у него высилась грозная фигура дяди по матери, императора Василия Болгаробойцы. Бесстрашный воин и свирепый правитель, Болгаробойца запросто мог поддержать племянника в борьбе за златой киевский стол. Причем как финансово, так и войсками. Мог подкупить печенегов, чтобы те помогли родственнику, мог послать на помощь войска из Херсонеса. Много чего мог Василий II, самый могущественный из государей той эпохи.
Все это учитывал Владимир, когда приближал Бориса к себе, приучал любимого сына править самостоятельно, делая так, чтобы молодой князь пришелся по нраву дружине и полюбился киевлянам. Все правильно делал старый князь, только вот времени судьба ему отпустила немного, не успел он довести до конца начатое.
15 июля 1015 года князь Владимир умер в селе Берестовом под Киевом.
Ситуация, которая сложилась на тот момент на Руси, была парадоксальной. В Киеве был Святополк, но он сидел в порубе. Реальной силой на юге располагал Борис, но он гонялся в степях за печенегами и не владел ситуацией в Киеве. На севере ощетинился Новгород и отказался подчиняться Киеву, а Ярослав, продолжая идти по стопам незабвенного родителя, «посла за море, приведе Варягы, бояся отца своего» (Лаврентьевская летопись). Но отец в это время уже умер, а воинская сила у Ярослава осталась. Причем новгородский князь не имел ни малейшего понятия о том, что происходит на юге страны.
В этот раз повезло Святополку.
В. Н. Татищев приводит очень интересную информацию о том, что происходило в Берестовом и Киеве после смерти старого князя. Дело в том, что те люди, которые находились при Владимире до самой смерти, решили утаить смерть своего повелителя как от киевлян, так и от Святополка. Завернув тело Владимира в ковер, они ночью разобрали перегородку в сенях и незаметно вынесли его из терема, отнеся к церкви. А сами спешно послали гонцов к Борису. Но шила в мешке не утаишь, и слухи о смерти Владимира уже достигли Киева. Верные туровскому князю люди кинулись к порубу, сбили замки и вывели опального сына Ярополка на свободу. Оказавшись в княжеском тереме, Святополк распорядился привести тело умершего князя в Киев и положить в Десятинной церкви. Так началось правление сына Ярополка.
Святополк оказался в непростой для себя ситуации. Его власть в Киеве держалась лишь на его ближних людях, которых было совсем немного, больше ему просто не на кого было опереться. Летописец конкретно отмечает, что среди киевлян новый князь поддержкой не пользовался: «Они же приимаху, и не бе сердце ихъ с нимь, яко братья ихъ беша с Борисомь» (Лаврентьевская летопись). И дело не в том, что родственники жителей города находились под стягом ростовского князя. Проблема была в другом.
Святополк для жителей Киева был НИКТО. Пустое место. Призрак забытых времен.
О том, что его отец Ярополк был года-то киевским князем и старшим братом Владимира, на Руси уж и не помнили. Сам Святополк сидел все время в своем Турове. Для киевлян единственным князем был Владимир, поэтому и к его сыновьям они относились с гораздо большим уважением и любовью, нежели к туровскому князю. Будь поблизости тот же Ярослав или Мстислав, то Святополк бы никогда не усидел на киевском столе. Правда, и Борис был в какой-то мере для киевлян чужаком, поскольку правил в Ростове и лишь в последний год жизни отца крепко осел в Киеве. Ему просто не хватило времени на то, чтобы киевляне восприняли его как законного наследника Владимира.
В какой-то мере именно равнодушие Киева и погубило ростовского князя. Но сейчас у него в руках было то, чего не было у Святополка, – армия. Туровский князь это прекрасно понимал, и поэтому он начал кампанию по склонению общественного мнения на свою сторону. Ничего нового он не изобрел, а просто стал раздавать народу деньги и подарки. Начал потрошить дядюшкину скарбницу, что и было зафиксировано летописцем: «Святополкъ же седе Кыеве по отци своемь, и съзва кыяны, и нача даяти имъ именье» (Лаврентьевская летопись). Киевляне дары брали, но отмалчивались, и поддерживать новую власть с оружием в руках не спешили.
Многое зависело от того, какое решение примет Борис.
Остановившись с воинством на реке Альта, примерно в 80 км от Киева, он должен был принять решение, от которого зависела не только его судьба, но и судьба всей страны. На первый взгляд все было очень просто, ведь дружина ему заявила открытым текстом: «Се дружина у тобе отьня и вои. Поиди, сяди Кыеве на столе отни» (Лаврентьевская летопись). Но Борис был человеком умным и, в отличие от многих собратьев по власти, совестливым. Он прекрасно понимал, что по закону и праву киевский стол принадлежит Святополку. Понимал Борис и то, что он, по большому счету, в Киеве все же чужой и на сторону кого из братьев склонятся симпатии киевлян – неясно. К тому же князь отдавал себе отчет в том, что может произойти на Руси, если он поведет дружину на Киев.
Выбить Святополка из столицы для Бориса не проблема – у двоюродного брата просто нет сил, чтобы противостоять его воинству, но, укрывшись в родном для него Турове, сын Ярополка все одно продолжит борьбу за то, что принадлежит ему по закону и праву. Борис знал, за что Святополк оказался в порубе. Знал и то, что туровский князь покличет на помощь короля Польши Болеслава, своего тестя, и что хитрый толстяк не упустит возможности вмешаться в дела своего восточного соседа.