Меня быстро подняли в зону, а оттуда, как известно, никакого сообщения с внешним миром нет. Оглядевшись и устроившись, пошла явить себя мудрому руководству, а заодно и поскандалить насчет Оксаны — уж очень это был чистый и незамутненный случай нарушения прав и попрания чувств. Петровича, начальника зоны, пожилого мужчину в стоптанных домашних валенках (теплым сентябрьским денечком) я застала за интересным делом: он сортировал личные карточки вновь прибывших на две кучки. “Вот здесь, — объяснил мне Петрович, показывая на большую стопку — виноватые граждане, самые что ни на есть преступные морды. А вот здесь — указал на стопку поменьше — невиноватые, эти в библиотеку и в клуб работать пойдут”. Петрович производил впечатление малограмотного человека, однако он быстро мне объяснил принцип: берет приговор, читает концовку — вот потерпевшие, вот ущерб, вот иск, вот срок. Все понятно, виноват. А вот другая концовка: потерпевших нет, заявителей нет, ущерба нет, а срок есть, лет восемь. Тоже понятно — не виноват. Скандалить насчет Оксаны стало сложно. Но он и сам все понял. И рассказал мне историю ее жениха.
Не предприниматель он и не экономический. Он — сексуально озабоченный гражданин, и у него это уже третья ходка за изнасилование. В зоне он давно и женится не в первый раз. Знакомится с дурочкой по переписке, заявление заочно подают, она приезжает на три ночи, некоторые быстро соображают, кто он, некоторые дольше. Разводятся, а он к тому времени уже с новой невестой. И все бы ничего, но гражданин этот вичевой. Инфицированный. И тут Петрович встает перед дилеммой: разглашать личные данные про характер судимости и заболевания он не имеет права, а предъявить своему зеку уголовно наказуемое деяние “Заражение другого лица ВИЧ-инфекцией лицом, знавшим о наличии у него этой болезни” и не хочет (показатели испортятся и проверками замучают), и не может — ни одна девица заявления не написала. Вот он и принял решение по беспределу: не пускать, и все. Пусть в прокуратуру идет, он хоть им расскажет, как он тут с этой дилеммой крутится.
И тут я вспомнила, что Оксана ни словом не обмолвилась мне о том, взяла ли она презервативы.
Потом я много встречала в зонах таких диагностированных любителей жениться без презерватива. А вот таких, как покойный уже Петрович, встречала мало. Обычно хозяевам зон было по барабану, кто на ком женится. Никто давно не обращает внимания на ВИЧ или СПИД в неволе. Когда в камеру заходит новенький, он обязан о себе рассказать — обычно тогда и упоминают о вирусе. Если вдруг не расскажет, это выясняется с первым приемом пищи: формально таким полагается дополнительное питание, но ничего особенного — стакан молока или яйцо. Не разносолы. Ну вот камера или барак узнает, что к ним заехал вичевой. Никакого впечатления это не производит. Сейчас с ВИЧем и воры, и блатные, и козлы опущенные. Болезнь века. Особенно на зоне, где принимающих наркотики граждан уже чуть ли не больше половины.
Вичевые сдают анализы и им дают терапию — впрочем, это только в колониях, в СИЗО с этим туго. Поскольку ВИЧ диагностирован у самых широких слоев тюремного населения, отношение к ВИЧ-инфицированным здесь такое же, как и к неинфицированным: все вкалывают, работают на улице, выходят на зарядку, получают свидания, в том числе длительные, без поблажек и ограничений. Опытные сидельцы с ностальгией вспоминают совсем еще недавние времена, когда вичевых селили на зонах в отдельные бараки, где они успешно качали режим. Чуть что не так — они подходили к сотрудникам с угрозой вскрыться (сильно порезаться) и забрызгать их своей кровью, что отпугивало от них всех. Они получали все, что хотели. Но элементарные знания пришли и к самым отсталым слоям населения, к коим, безусловно, принадлежат и сотрудники ФСИН, и их контингент. И вичевых расселили, как всех.
В зонах и тюрьмах реально боятся туберкулеза. А ВИЧ — ну что ВИЧ. Это ж как радиация. Не видно, не слышно, ни запаха, ни вкуса.
Иваси
Колюня не был алкоголиком, даже пьяницей особо не был — так, просто иногда сильно пьющий мужчина-сорокеточка. Бывший романтик работал в большом банке, который принадлежал его лучшему другу-однокласснику, и Колюня до сих пор считал его другом, хотя тот поводов к тому давно не давал. Давно и беспощадно женатый на женщине сварливой и некрасивой, Колюня иногда вырывался на волю. Когда он был моложе, когда его очень средняя зарплата в банке хоть как-то котировалась, он вырывался навстречу очередной голубоглазой мечте своей юности, из объятий которой через положенное время его вырывала равнодушная, но строгая жена. А когда Колюня основательно поистрепался, девушки отошли на второй план и даже уже и вовсе норовили покинуть его мысли, зато Колюня полюбил выпить водочки и выйти в ночную Москву в распахнутой куртке и воображать себя Есениным. Впрочем, Есенин был в последней стадии его одинокого кутежа, начинал он всегда с Николая Рубцова.
Той ноябрьской ночью Колюня как раз был в переходной стадии от Рубцова к Есенину, когда у него закончилась водка. Колюня не был легкомысленным, он свою дозу знал и практически ее уже принял, но не хватило буквально пустяка, грамм еще двести, ну двести пятьдесят. И Колюня вышел на родной Щелчок. Для человека нездешнего Щелковское шоссе было бы местом в этом смысле бесперспективным, но Колюня знал места, где он мог бы встретить понимающего его продавца запретного ночного спиртного, они еще водились в этих краях, несмотря на все старания Сергея Семеновича Собянина, велодорожку ему в печень.
Колюня плохо помнил, где он чуть не погиб. Нашли его у автовокзала, истекающего кровью. Добрые таджикские гастарбайтеры позвонили в скорую, и очнулся Колюня уже в больнице. В голове вертелся какой-то помоечный калейдоскоп, мелькали рожи нетрезвых и агрессивных гопников, которые придирались к Ла-Маншу. Почему к Ла-Маншу? Ах, ну да. Колюня декламировал им “За знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ла-Манша”. Вот за эту готовность они его и отбуцкали, обзывая либерастом и обамовским выкормышем. А живот чего так болит и тянет? Колюня осторожно пощупал себя, наткнулся на тугие повязки и вспомнил нож. Их было несколько, они толкали его, ватного, от одного к другому, как мешок с тряпками, а у одного был в руках нож, который он зажимал в кулаке, чуток, сантиметра на два или на три оставив лезвие. Так, что зарезать Колюню насмерть он не мог, но в восьми местах порезал довольно глубоко, едва не задев, как потом выяснилось, драгоценную увеличенную печень. Потом им все это наскучило, они посчитали Колюню достаточно наказанным, забрали у него кошелек, паспорт, старые часы (зато любимый “Лонжин”, сейчас такие Колюня уже не купит) и зачем-то ремень — крокодиловый, но почти истершийся.
“Спасибо, что живой”, — подумал Колюня, обругал себя за штамп, но тут же простил. Вскоре настроение его сменилось на героическое, и, когда пришла кудахтающая жена с куриным бульоном, Колюня уже мужественно напевал сквозь зубы: “И как-то в оссссень, и как-то в осссень… Иду с дружком, гляжу — стоят, они стояли молча в ряд, они стояли молча в ряд из было воссссемь!”
Потом пришла полиция. Колюня полицию уважал, однако удивился — он вроде ее не вызывал. Лейтенант сказал, что больница при таких ранениях отбивает обязательную телефонограмму в отдел — в связи с очевидным криминальным характером Колюниных ранений. Сейчас будет розыск злодеев, Колюне надлежало являться для опознания, если поймают кого подходящего.
Колюня был удовлетворен. Рассказал лейтенанту честно все, что помнил. Зачем-то утаил про Ла-Манш — как-то Колюне показалось, что это глубоко личное, интимное переживание он унесет с собой в могилу. А может быть, когда-нибудь на корабле и в угаре он расскажет об этом одной женщине, а ей не нужна будет его маета, и сам он ей ни капельки не нужен, но она б его при этом любила б всю жизнь и тайком ходила плакать на его могилу под красивым одиноким камнем, заросшим нездешним кельтским мхом, вот так вот будет хорошо, пожалуй.
Через пару дней к Колюне в больницу пришли сослуживцы с букетом и апельсинами (и маленькой бутылочкой “Кизлярки”, которая могла бы быть и побольше), и Колюнино приключение выглядело теперь окончательно героическим. Кроме гопников, в нем теперь присутствовала одна девушка, которая слишком известна, чтобы называть ее имя, она замужем и работает отважным корреспондентом на иностранном телевидении, это не его тайна, и жене его незачем знать, так что Колюня категорически отказывается распространяться об их порочной и роковой страсти, просто когда хулиганы, вооруженные ножами, бейсбольными битами и кастетами напали на нее по политическим и идейным соображениям, Колюня разметал их, но их было восемь, так что и ему немного досталось от бандитских ножичков, но уж и попомнят они его и идеалы демократии на всю оставшуюся жизнь. А от Ордена Почетного легиона Колюня подумывает отказаться, это все же нескромно и вызовет много ненужных вопросов. А время сейчас сами знаете какое. Может быть, потом, если Колюня доживет. Что вряд ли. Ранения, знаете ли. Наверное, ему придется приобрести трость.
Шло время, Колюнины раны затянулись, он вышел на работу, похромал с тростью, купленной за хорошие деньги Колюне владельцем банка в знак их старой нержавеющей дружбы, а также из уважения иностранной телекомпании, на защиту которой встал Колюня (во что он уже и сам поверил безоговорочно), покуда он не оставил ее на кассе в магазине “Ашан” на воскресной закупке, и пропала хорошая вещь, жалко, конечно, но вот такие люди у нас, быдло и есть быдло. И вдруг Колюню послали в командировку. В Индию, на две недели.
Давно Колюню не посылали в ответственные командировки, и Колюня отнесся к мероприятию со всей серьезностью. Вот он, карьерный шанс. Правильно говорят, что после сорока жизнь только начинается. Видимо, это не только у баб происходит.
Старый банковский кадровик, подполковник ФСБ в отставке, с которым Колюня пару раз душевно надирался безо всякого повода, подошел к Колюне в столовой и аккуратно спросил его про уголовное дело. Колюня сначала не понял. Он совсем забыл про него. Ну да, там же дело открытое про нападение на Колюню, он потерпевший. А можно ему в таком статусе покидать страну на две недели? Наверняка можно, но для порядка неплохо было бы к ментам сходить, отметиться, доложиться и как-то это дело отрегулировать.