Но нет, такие мысли ни в одну голову не приходили. Мысль вообще есть работа души, а душа в сегодняшней России — понятие никчемное, старорежимное. Есть добрый царь, он все решит за нас; есть злые чиновники, которые всю его мудрость изгадят и сделают плохо, и должна быть цензура, которую следует передать в руки все тех же чиновников, ибо есть надежда, что добрый царь их вразумит.
Для надежды — в отличие от мысли и чувства — никакой работы души не требуется. Она — наш компас земной, данный в ощущениях априори, как стрелке компаса даны магнитные поля.
И вот увидев все это дело, я по-настоящему ужаснулся. Потому что, простите мне пафос, который всего лишь оценка в ее предельном выражении, состояние нравов в современной России упало ниже той линии, на которой держится даже вода в унитазе.
Состояние нравов в современной России вообще определяется тем, что исключительно деньги и производное от них важны и что ради материального дохода можно пожертвовать всем, что есть нематериальное, включая свободу выбора, свободу слова, свободу шутки, свободу иронии, свободу чувства, наконец.
Какие тут шутки — вон, на концерте известного телеканала актеру Михаилу Козакову не дали прочесть басню Крылова «Пестрые овцы», усмотрев в образе Льва, приставившего волков присматривать за овцами, намек на Сами-Знаете-Кого (то ли еще было бы, когда б Козаков решился прочесть «Тараканище»?!).
Я не знаю, сформулированы ли запреты официально сверху, но у меня впечатление, что запреты «снизу» формируются на опережение.
Мы на всякий случай заранее затыкаем себе рот, потому как рот нам дан не для того, чтобы им говорить, а для того, чтобы им жрать.
И добро бы дело шло о страхе серьезного наказания — то есть тюрьмы или сумы, — но нет, речь всего лишь о возможном понижении текущего потребления. О понижении, условно говоря, класса автомобиля.
То, что расплатой за самоцензуру может быть стыд, никого не заботит — какой стыд, если деньги есть. Посмотрите, что произошло со всей некогда блистательной командой НТВ: 99 процентов из них ради денег (это называется «верностью профессии») согласились заниматься тем, что раньше в открытую презирали. О господи, чем сегодня они занимаются?! Женя Ревенко, бывший юноша бледный со взором горящим, ушел в пресс-службу правительства, и когда я однажды умолял его что-то из правительственных дел прокомментировать в эфире, получил через секретаря: «Евгений передает привет, но говорит, что в его задачу освещение работы правительства не входит».
Будем надеяться, секретарь что-то напутала — иначе лучше бы Ревенко умер молодым, как он, собственно, профессионально и умер, как там профессионально умерли все.
Им что, расстрел грозил?! Полагаю, в худшем случае — комфортное дауншифтерство, производство докфильмов и пост главреда в каком-нибудь журнале. Но они предпочли наступить на горло собственным песням ради песен о главном и связанных с этим благ.
И это явление, эта «свобода в обмен на продовольствие» ширится и растет. Так что остатки свободной гвардии выглядят в глазах большинства маргиналами, в смысле — идиотами. Лера Новодворская? — русофобка и дебилка. Тот же Козаков? — он че, мальчик, еще бы пушкинского «властителя хитрого и лукавого» прочел! Правозащитники, узники совести? — козлы, лузеры, неудачники, содержанки Запада, не способные заработать ни копейки и вообще не способные ни на что.
Хорошо, что Сахаров умер, а остальные оглохли и ослепли.
Я хотел сказать «не могу осуждать их» — но, собственно, почему не могу? Я тоже был из таких, из самоцензурирующих, поскольку начинал профессиональную карьеру в советское время. Но однажды Валерий Аграновский на меня закричал: «Зачем вы себя режете?! Это пусть они вас режут! А вы оставляйте все до конца! Если они что-то вырежут, у вас не будет хорошего текста, но будет чистая совесть! А если сами вырежете, не будет ни текста, ни совести!»
И судя по тому, что все прекрасно поняли, что стоит за местоимением «они», эта формула снова верна, хотя на нее снова никто не обращает внимания.
То есть цензура, или Главлит, или Управление по контролю гостайн и нравственности — но что-то из этого ряда непременно появится. Тем более население так этого хочет.
За что боролись
На выборах 2 декабря Россия, похоже, впервые будет голосовать как общество потребления.
Похоже, желание не менять на Руси власть объясняется не политикой, историей или какими-либо иными национальными особенностями, а банальным желанием потреблять и потреблять: желательно вечно, но хотя бы еще года четыре.
Прошу прощения за начало, ставшее в российской журналистике штампом, — но слова в мешке не утаишь. Итак: «один мой знакомый» по имени Костя был на днях ужасно гневен. Мы случайно встретились в Петербурге. «Как дела?» — и он повел возмущенный рассказ, как ездил покупать что-то в мебельном магазине. И купить не смог: необходимые диваны были тотально распроданы. Из мебельного он поехал в магазин электроники — и тоже не смог приобрести особо ценный телевизор: разобрали. Затем ситуация повторилась в обычном супермаркете, где расхватали не то дораду, не то лосося.
Ну, вы знаете такие разговоры: приличным людям жаловаться на судьбу уже неприлично, а потому они жалуются на какой-нибудь «ужасно испортившийся ресторан», карамболем от борта демонстрируя личное благополучие. Вот и я в ответ пожаловался, что ремонт новой квартиры затянулся. Вроде все, пора прощаться. Но знакомого несло: он, раскрасневшись, кричал, как о конце света, об «идиотах-менеджерах» и «чудовищной логистике».
И тут я сделал ошибку. Когда-то, в 1991-м, мы с моим vis-a-vis были в Питере практически на баррикадах. Когда Собчак написал воззвание против ГКЧП, мы его тиражировали на служебном ксероксе Кости и расклеивали по городу, борясь за светлое будущее. И вот оно наступило. А я знакомому зачем-то про 1991-й напомнил. После чего наступила сконфуженная тишина, как если бы я напомнил замужней женщине про некогда бывшую между нами близость.
Мы ведь боролись за то, чтобы джинсов было в избытке, «как на Западе»? Вот и получили. Более того, в материальном плане перегоняем Запад, обретая некие невиданные к западу от границы черты. Мы уже на 1-м месте в Европе по числу сотовых телефонов на душу населения, причем те трубки, что продаются в кредит, стоят от 250 до 400 долларов — несмотря на то, что выплаты банку увеличивают цену еще на треть (это не по столицам данные, а по России в целом). Поговорите с официантами, продавцами, барменами, вообще с подрабатывающими студентами — они мечтают, грезят о дорогих коммуникаторах. Где вы видели такое на Западе? С кем официанту коммуницировать в Берлине или Мадриде при его-то доходах?!
Попробуйте в центре любой из российских столиц отыскать швейную ремонтную мастерскую — дохлый трюк. Одежду в Москве и Питере не ремонтируют, а выбрасывают и покупают новую: в центре Лондона, между тем, я знаю полдюжины таких мастерских.
Посмотрите на модельный ряд машин в тех же Питере и Москве, спрашивается: куда делись пятилетней давности модели? — сплошь новые! Во Владимире, Рязани, Воронеже ситуация пока иная, но скоро тоже будет такой — московская реальность в глубинке копируется с отставанием лет в пять. Зато нашей провинции не грозит судьба итальянской, испанской французской провинций, а то и столиц, где полным-полно древних-предревних моделей. Почему? Because it works! «Потому что они еще работают!» — как однажды объяснил мне знакомый банкир Питер на Аландских островах, самой зажиточной части Финляндии.
Российский потребительский бум — он избыточный, кипящий, пенно-раблезианский по отношению даже к немаленькому западному потреблению.
У него есть как минимум три специфические черты.
1. Он демонстративный: значим сам факт покупки, и лишь потом реальные свойства вещи. «Я потребляю — следовательно, я существую», причем существую в определенном социальном статусе. Классический пример: покупка внедорожника для езды по городу.
2. Он на пределе или даже за пределом финансовых возможностей. Сколько семейных трагедий случилось при замахе купить «самую крутую» стиральную машину (или просто машину)! Хотя будем честны: все машины, вне зависимости от наворотов, стирают одинаково. Как и стоят в пробках.
3. Он ценит только новые предметы потребления — за саму новизну. Была у меня одно время коллега Юля, живущая, натурально, на Рублево-Успенском шоссе, — она рассказывала, что ее соседи за границей предпочитают селиться в новеньких, только что сданных отелях. Ужас был не в том, что это предпочитал Юлин круг, а что это считала разумным сама Юля: полагаю, в этом причина того, что Лужков так легко уничтожил остатки старой Москвы, а большинство сказало: о, новенькое — это круто!
То есть русские в потреблении ведут себя не как взрослые, а как дети, которые, дорвавшись до папиного гардероба, маминой косметики и бабушкиной шкатулки с украшениями, начинают выкаблучиваться друг перед другом.
Любопытный момент. Тот же Костя (и Юля, кстати) — люди вполне себе свободолюбиво настроенные, которым растущие политические славословия — примерно как туалет без дезодоранта. Но они оба выступают не то чтобы за «третий срок», но уж точно за преемственность политики в России: чтобы ничего не менялось. Я подозреваю, что немало из тех, кто в 1991-м готовы были идти против ГКЧП, сегодня встал бы на сторону ГКЧП, когда бы он гарантировал нынешний уровень потребления.
Это потребление, радостное и абсолютно безответственное, когда шубка или домашний кинотеатр — это сегодня, а реформа пенсионной, здравоохранительной, правоохранительной, водопроводной систем — это завтра. Как и строительство дорог, забота об экологии или о главенстве закона. Так ведут себя люди, так ведет себя и страна.
Марш капиталистов
Капиталистов в России больше, чем принято думать. Потому что капитал — это вложение сил, средств и работы ума в то, что со временем не просто окупится, но окупится многократно. Причем не обязательно в материальном смысле